С 29 апреля по 31 мая я был в гостях у Ольги Визир в Харькове.
Несколько первых писем из нашей переписки с Ольгой Визир.
Рассказ Ольги.
В рассуждениях на сайте Владимира я читала между строк что-то очень близкое к тому, что чувствую сама. В разговорах по Скайпу и телефону очаровывала искренность и доброжелательность, разговоры были интересными и светлыми. Владимир всегда был рад звонкам и иногда ложился спать очень поздно из-за них. Мне же было очень приятно еще и то, что я могла полностью открыться перед человеком и называть вещи своими именами, сверять сказанное с действительностью, чтобы не соврать нечаянно. Когда человек с тобой искренен, то хочется ответить ему тем же. Поначалу я не знала, что он довольно известен, и что многие ему звонят и рассказывают о себе. Мне казалось, что то, что я рассказываю, мой жизненный опыт, ему интересен и нужен. Некоторые места из жизнеописания Владимира вызывали во мне жалость, которая усиливалась при просмотре фотографий; почем-то он не улыбается на фото. Хотя он писал о себе как о счастливом человеке, мне казалось, что на его сайте слышу просьбу о помощи.
После нашего знакомства Владимир много раз писал обо мне восторженно, но я не принимала это всерьез, думала, что он не избалован женским вниманием и в этом все дело. На безрыбье и рак – рыба. И после личной встречи мне все еще кажется, что он продолжает любить некий образ, который сейчас наложился на меня.
То, что Владимир приехал в Харьков, было неожиданно даже после того, как он мне написал, что собирается ехать. Я не верила до последней минуты; поверила только тогда, когда увидела его своими глазами. Его приезд принес мне очень большое облегчение в тот период, когда мною начинала овладевать депрессия после внезапной смерти мамы. Мне нужно было заботиться о том, чтобы гостю было хорошо у меня, и это придавало силы.
Впечатления о Владимире самые светлые, он помогал во всем, в чем мог, очень мил в общении, легко находиться с ним рядом. То чувство материнской нежности, которое возникло у меня раньше, укрепилось еще больше. Когда Володя рядом, о нем хочется заботиться.
Этот человек достоин любви и уважения, его таланты вызывают восхищение. Играет он изумительно, подбирает по слуху любую мелодию за считанные секунды. Дома он помог мне пересмотреть вещи, разобрал и собрал шкаф, чтобы освободить проход и вынести холодильник, подружился с маминым псом Рыжиком и гулял с ним. Я познакомила Владимира со своими харьковскими друзьями и соседями. Мы ходили в театр и органный зал, гуляли по городу и в парках. Играли в шахматы, немного читали вслух и обсуждали прочитанное.
Володя все переживал, что я и мои друзья будем его стыдиться на улице, и регулярно устраивал мне проверки на вшивость. Он считает, что мне слабо написать о том, что иногда мы засыпали на одном диване, что он ко мне приставал иногда, и что я целовала его в губы, чтобы доставить ему удовольствие и доказать, что он мне не противен. (Вообще-то, скорее всего, говоря, что он всем противен, он просто меня шантажирует.)
Он мечтает о семье, ему одиноко, мне его очень жалко и я надеюсь, что в его жизни еще встретится та женщина, которая подарит ему счастье и станет его женой. Он этого достоин и сможет дать ей счастье. Я очень хочу, чтобы он был счастлив. 22 мая 2011 года.
Владимир Фомин. Я просто не хочу иметь тайн.
С 29 апреля по 31 июня я был в гостях у Ольги Визир в Харькове. Мне кажется, что это были самые счастливые дни в моей жизни. Мы три раза ходили в театр, один раз в оперу и один раз в органный зал, играли в шахматы. Я настроил пианино и играл.Я думаю, что я поступил очень жестоко и эгоистично по отношению к своей матери, уехав на целый месяц, и мать моя просто измучилась от работы в огороде и от торговли на базаре. Но просто невозможно устоять перед теми наслаждениями, которые даёт любовь.
Любовь – это когда чувствуешь вместе с любимым человеком всё, что чувствует он, когда всякий раз радуешься, когда он радуется, когда смеёшься и плачешь с ним рядом.
Я страстно люблю эту женщину за её богатый внутренний мир, её интеллект, её доброту. Мне кажется, что она полностью соответствует моему идеалу, и что именно такую подругу я мечтал найти всю свою жизнь, с самого детства. Иногда чувства так сильно переполняли меня, что я плакал. Например, перед началом оперы Гуно «Фауст», я представил себе такую картину: нам по 80 лет, и мы всё так же нежно любим друг друга, исполняем каждое желание друг друга, и я разрыдался. Однажды я также подумал, что хотел бы быть вечно рядом с ней, и от мысли, что смерть нас рано или поздно разлучит, я снова расплакался. Один раз я плакал, слушая песню «Чужая свадьба».
Я никогда не предполагал, что можно получать такое громадное удовольствие от прикосновения к женщине, от ласк, объятий, поцелуев, и что подобные «глупости» могут не надоедать. Конечно же, я всем своим существом хотел, чтобы Ольга стала матерью моего ребёнка, и поэтому меня почти постоянно мучила ужасная эрекция, постоянно одолевала такая сильная похоть, что я начинал приставать к Ольге. Иногда мне кажется, что я приставал к Ольге, умоляя её о сексуальной близости, точно так же, как приставала ко мне Елена Бобышева, но Ольга говорит, что я преувеличиваю. Ольга не хотела причинять боль своему мужу Олегу и не согласилась на сексуальную близость со мной. Кроме того, она говорила, что секс испортит отношения, что якобы после секса могут возникнуть сильная привязанность, ревность, собственнические инстинкты и т. д. Я категорически не соглашался с этим и был уверен в том, что ревновать и смотреть на другого человека, как на вещь, как на свою собственность, не признавая в нём свободной личности, я никогда не смогу.
Возможно, это прекрасно, что Ольга устояла и не поддалась моим мольбам, сохранив супружескую верность, но всё же мне немного жалко, что моя мечта продолжить свой род вновь потерпела неудачу, хотя я уже не чувствовал себя импотентом. С другой стороны, платоническая любовь является, пожалуй, самой романтической, самой прекрасной, и я отчасти был прав, когда говорил, что нет ничего прекраснее чистой дружбы между мужчиной и женщиной. Неизрасходованная сексуальная энергия сублимируется в творчество, семя сохраняется, что, наверное, приводит к увеличению продолжительности жизни.
Мне по-прежнему очень не нравится то, что люди скрывают интимные подробности своих отношений. Я не могу понять, почему общественное мнение осуждает тех любопытных людей, которые желают подглядывать в замочную скважину. Я не вижу оснований считать подобное любопытство недостатком, и, наверное, поэтому, мне совесть не позволяет обидеть этих любопытных людей и умолчать о чём-то интимном, не позволив им удовлетворить своё любопытство.
Разве можно не согласиться с этим моим суждением: «Надо делать только то, о чём не стыдно рассказать всему миру. Если ты делаешь хорошее дело, то не стыдно всем о нём рассказать. А если ты делаешь что-то такое, о чём стыдно рассказать всем, то ты уже осуждаешься своей совестью. То, о чём стыдно рассказать всем, просто не надо никогда делать».
По-мнению Ольги, если ты огорчишь своими словами любимого человека, сказав ему какую-то неприятную истину, то лучше не говорить ему этого, оставив это в тайне от него. Я частично согласен с этим мнением. На мой взгляд, никогда не следует говорить человеку о смерти его близких, и чем дольше этот человек не узнает эту трагическую весть о смерти кого-то из близких – тем лучше. На месте Ольги я не стал бы сообщать дочери Лизе о смерти её бабушки, и чем позднее Лиза узнала бы о смерти бабушки – тем лучше. Ведь бабушка была бы в сознании Лизы живой всё то время, пока Лиза не узнала бы о её смерти. Вернувшись в Калифорнию, на вопрос дочери о здоровье бабушки, можно было бы даже соврать, сказав, что бабушка жива и здорова и велела передавать привет, можно было даже нанять человека, который писал бы электронные письма от имени бабушки, и т. д. Но я категорически не согласен с тем, что какую-либо радостную информацию можно скрывать от своих близких и любимых людей, так как таковая информация никак не может огорчать того человека, который тебя любит. Поэтому меня очень удивило то, что Ольга ничего не рассказала своему мужу Олегу по телефону о моём приезде в Харьков и о том чувстве радости, которое мы испытываем от общения друг с другом. Ольга почему-то думает, что это может огорчить Олега, вызвать у него депрессию, что она должна говорить ему это лично, глядя ему в глаза, чтобы держать ситуацию под контролем, а не по телефону. Но почему? Я не могу этого понять. Если бы после долгих лет счастливой супружеской жизни моя жена влюбилась бы в какого-то мужчину, встретилась с ним лично и предалась с ним любым наслаждениям, восторгам, радостям, поцелуям, объятьям, то я только радовался бы за неё, что она счастлива, что ей хорошо, пусть не со мной, а с другим. Пусть мою жену целует и ласкает другой мужчина, не важно, если ей хорошо – то и мне тоже хорошо. Пусть она мне просто позвонит и расскажет о всех своих радостях, о всех своих наслаждениях в объятиях этого другого мужчины – и я буду разделять её чувства, буду испытывать такую же радость, какую чувствует она. Я просто останусь ей другом и буду счастлив, если будет счастлива она, даже если она уйдёт от меня к другому мужчине. В этом же и есть вся суть любви: чувствовать настроение другого человека, страдать и радоваться вместе с ним. Таким образом, любовь и ревность несовместимы в принципе, а ревность – это проявление чудовищного эгоизма.
Надо ли жалеть ревнивых эгоистов, скрывая от них какую-либо информацию, которая может их огорчить? Или же не надо их жалеть, и они должны быть наказаны за свой эгоизм? Видимо, по этому вопросу наши взгляды с Ольгой не совпадают, даже если под словом «ревность» подразумевать не битьё морды сопернику или жене, а всего лишь боязнь потерять жену, боязнь стать брошенным и никому ненужным и возникающие по причине этой боязни депрессия и мысль о самоубийстве.
Но, несмотря на такую разницу во взглядах, мой инстинкт продолжения рода не давал мне покоя, и я испытывал очень сильное сексуальное желание. Мне страстно хотелось снять с неё всю одежду, и поскольку Ольга не хотела снять с себя полностью всю одежду, сопротивляясь моим домогательствам, я раздел её, можно сказать, насильно. Когда-то я писал, что считаю неэтичным раздевать девушку, что никогда не посмею этого сделать, что она должна раздеться сама. Теперь я понял, как глубоко я ошибался, когда писал это. Я понял, что стыда у меня никакого нет. Я действительно вёл себя беспрецедентно нагло, нахально, и Ольга заметила это и сказала, что я проявил насилие по отношению к ней, заставив её полностью раздеться. Раздевая её, я испытывал громадное сексуальное возбуждение. Несомненно, я больше всего в эту минуту хотел, чтобы и наши тела, и наши души слились, чтобы произошло зачатие ребёнка. Мне казалось, что только чувство долга по отношению к мужу удерживает Ольгу от того, чтобы отдаться мне и стать матерью моего ребёнка. Она уступала многим моим желаниям, очевидно, желая сделать мне приятное. Она позволила мне ещё несколько раз себя раздеть, позволила себя целовать в губы, позволила ласкать своё голое тело, но от секса она категорически отказалась. Иногда я уговаривал её спать со мной вместе в одной кровати, и она уступала моему желанию и приносила мне тем самым громаднейшее наслаждение. Я чувствовал себя в эти минуты самым счастливым человеком в мире.
Я был не на шутку удивлён тем, что любое прикосновение к ней приносит мне громадную радость. Даже если я брал её руку в свою руку, когда мы гуляли, настроение моё резко повышалось.
Я предполагал, что наибольшее удовольствие я буду получать, находясь вместе с ней там, где много людей, но это моё предположение оказалось ошибочным: мне было хорошо с ней наедине, там, где никого нет: в лесу, в квартире.
Она действительно могла заменить мне весь мир, и с ней мне никогда не было скучно. У меня не было Интернета, но меня это нисколько не огорчало. Я с радостью согласился бы жить с ней на необитаемом острове вдвоём. Так думал я тогда. Но было ли это справедливо с моей стороны: бросить всех тех, кому я интересен в Интернете и нужен ради того, чтобы всё своё внимание уделять одному единственному любимому человеку? Не справедливее было бы разделить поровну своё свободное время на всех тех, кто во мне нуждается? Это было также одним из наших разговоров на тему: «Справедлива ли любовь?»
Так интересно, как с ней, мне не было ни с одной другой девушкой. Ольга утверждала, что тот, кто имеет тайны, имеет преимущество. Я вынужден был с этим согласиться. Я представил себе мужчину, который преследует цель оплодотворить максимальное количество женщин, и пришёл к выводу, что если он будет тщательно скрывать эту свою цель, если он будет лгать каждой женщине, что она у него одна единственная, то он гораздо успешнее этой своей цели достигнет. А тот, кто будет открыто встречаться с разными женщинами и не скрывать от них ничего, оказывается в невыгодном положении. Вот поэтому естественный отбор и вывел такую породу мужчин, которые не будут всем рассказывать о своей интимной жизни. Но откуда тогда взялось моё желание никогда не лгать и ничего не скрывать ни от кого? Что побуждает меня быть открытым перед всем миром? Почему я отказался бы от секса, если бы какая-то замужняя женщина согласилась бы со мной на сексуальную близость, но взяла бы с меня обещание, что я никому об этом не расскажу?
Предположим, эта замужняя женщина говорит: «Я отдамся тебе, но пообещай мне, что ты никому об этом не расскажешь». У меня есть три возможности:
1. Отказаться от секса с ней на таких условиях.
2. Пообещать ей сохранить эту тайну, но потом нарушить обещание.
3. Пообещать ей сохранить эту тайну и сдержать своё обещание.
Почему я выберу первую возможность, почему я просто откажусь от секса на таких условиях и предпочту остаться человеком, не имеющим тайн? Ведь не иметь тайн – это не выгодно для продолжения рода. Правда, в случае с Натальей Ипполитовой я, будучи в тот момент сильно возбуждён, дал такое обещание «никому не рассказывать, что будет между нами», но потом нарушил это обещание и всё всем рассказал. Но теперь, как мне кажется, я бы ни за что не стал давать такого обещания никому не рассказывать о сексе и предпочёл бы просто отказаться от секса.
Может быть, дело в том, что человека, который имел тайны и лгал, будет невозможно воскресить из мёртвых, а человека, который всегда говорил всё, что думает, и ничего не скрывал, будет очень легко воскресить по той правдивой информации, которую он после себя оставил? Может быть, лгуны и скрытные люди не хотят, чтобы их воскресили из мёртвых, так как они тяготятся своим существованием и хотели бы уйти в небытиё? На это Ольга возразила, что лгунов и скрытных людей, возможно, будет воскресить труднее, и они будут воскрешены гораздо позднее, по более развитым технологиям и, следовательно, более успешно, а правдивые и бесхитростные люди будут воскрешены раньше, по менее продвинутым технологиям, что не гарантирует различных ошибок и неудач при их воскрешении. Это был неожиданный аргумент. Мне никогда такое в голову не приходило.
Всё было нормально, пока не вмешался этот проклятый алкоголь в виде «мартини». Ну, у меня возникала нормальная и весьма длительная эрекция, и мне было приятно узнать тот факт, что никакой я не импотент. Через несколько минут после моих безуспешных сексуальных домогательств эта эрекция проходила. Всё семя оставалось во мне, никуда понапрасну не растрачивалось, и за весь месяц моего пребывания в Харькове у меня даже не было ни одной ночной поллюции.
Подруга Ольги утверждала, что надо попробовать в жизни всё: выпить мартини, покурить кальян, чтобы составить себе представление обо всём этом. Невозможно было не согласиться с такими доводами, и в качестве эксперимента я выпил стопку «мартини». Оно было очень неприятным на вкус и не оказывало на меня совершенно никакого опьяняющего воздействия. Я был пьян от любви, от бесед со своей самой любимой Ольгой, от всех тех бесконечных опьяняющих ласк, которые она мне дарила. Мартини я выпил просто ради эксперимента. Придя от подруги домой, в этот день мы легли с Ольгой спать на разных кроватях, в разных комнатах. Вдруг я неожиданно проснулся от мучительной эрекции и страшно испугался. Никогда у меня не было столь сильного навязчивого сексуального желания. Мне просто хотелось наброситься на женщину, без всяких предварительных ласк и разговоров сразу же войти в неё и трахнуть. Но женщины рядом не было. Не мог же я опуститься до такой наглости и низости, чтобы идти в другую комнату, будить Ольгу и снова к ней приставать. А эрекция почему-то всё не проходила, и это меня очень испугало. Я испытал сильный панический ужас подобный тому ужасу, который я испытывал, когда боялся смерти и бессонницы. Я выскочил на кухню, стал есть печенье, но всё равно не мог сдерживать своих стонов и разбудил Ольгу. Вкус печенья меня успокоил, и эрекция, к счастью, исчезла. Мне кажется, что во всём этом виновато мартини.
На следующий день подруга предложила попробовать курить кальян. Я всецело придерживался своей теории: «Если особого инстинктивного отвращения организм к чему-либо не испытывает, то особого вреда в этом продукте нет». «Однако сколько усилий нужно приложить, чтобы заставить себя впервые выпить спирт или выкурить сигарету! Значит, алкоголь и никотин являются действительно вредными, если организм инстинктивно противится им.» Но в отличии реакции на сигарету организм не противился принятию в себя кальяна в такой же мере, в какой он противится принятию в себя табачного дыма, хотя совершенно никакого воздействия и не оказывал на меня. Позднее, когда он разгорелся сильнее, в горле стало першить, горчить, и это уже совершенно не нравилось. А удовольствия совершенно никакого в этом нет. Ещё бы! Что может сравниться с тем удовольствием, которое даёт мужчине ласка женщины? Всё остальное просто блекнет на фоне этого удовольствия и не ощущается вообще. Может быть, как спиртное, так и кальян нужны только несчастным людям, пребывающим в депрессии? Не знаю. Но когда я почувствовал горечь в горле, я стал ругаться и сказал: «Какая гадость этот кальян! Я решительно не понимаю, зачем его курят!»
Мы набрали в поисковике «нудистский пляж в Харькове», и отправились туда втроём. Я думал только о том, как, должно быть, это будет для меня приятно – оказаться среди нудистов, перестать быть «белой вороной», привлекая к себе внимание нестандартным внешним видом. Нудисты казались мне какими-то особенными, сказочными людьми, единственными трезвомыслящими людьми, свободными от глупых предрассудков и догм. Но, прибыв на этот пляж, мы не нашли там ни одного голого человека, а нашли лишь заросли осоки, болото, очень неживописную местность. Трое мужчин мыли машину, они были в плавках почему-то, а не голые. Я спросил этих мужчин, действительно ли это место является нудистским пляжем в Харькове, и нельзя ли мне снять, наконец, свою юбку и позагорать. Мужчина ответил, что, конечно же, можно снять всю одежду и загорать голым. Я сразу же снял юбку. Мы отошли немного в сторону, расстелили покрывало. Ольга тоже сняла одежду, а подруга её сказала, что она некомфортно чувствует себя без трусов. Ольга сказала, что не чувствует принципиальной разницы загорания голышом или в купальнике. Но я чувствовал громадную разницу даже между юбкой и полной наготой. Подруга хотела сфотографировать нас с Ольгой голыми на память, увековечить, но Ольга не пожелала фотографироваться голой вместе со мной, закомплексовала почему-то. На том месте, где лежало покрывало, была также осока, которая очень неприятно кололась. Купаться было негде, вокруг была какая-то болотина.
Мы решили пойти на другой пляж, найти там место, где мало людей, и понудить там, и искупаться заодно. Мне очень понравилось быть голым, и надевать снова на себя юбку было просто в высшей степени мучительно для меня. С большим трудом Ольга и её подруга уговорили меня надеть на себя хоть что-то. Во мне постоянно боролись два желания – уступить их уговорам и не уступать. Я вдруг понял, что боюсь выходить голым за пределы нудистского пляжа, боюсь попросту того, что мой голый вид может не понравиться какому-то самцу, и он захочет набить мне морду, и осознание этой своей трусости просто нагнетало на меня какую-то депрессию. Мне было очень хорошо голым, и необходимость снова надевать на себя юбку просто убивала меня морально. Именно поэтому на тех фотографиях, где я стою в юбке на мосту, у меня такой унылый вид. Я предпочёл бы, чтобы меня фотографировали голым, а не в юбке. С другой стороны, мне казалось как-то глупо фотографироваться голым рядом с одетой Ольгой.
Наконец, мы пришли на обычный хороший пляж, нашли место, где было мало людей, и стали загорать и купаться. Мы переплыли с Ольгой эту речку туда и обратно. Потом я ещё несколько минут загорал на берегу. После столь длительного купания и загорания надевать на себя юбку мне не хотелось, и идти с пляжа домой хотелось голым. Но подруга Ольги пригрозила мне проблемами с милицией, и мне пришлось одеться. Когда навстречу проехала девушка на лошади, я даже воскликнул: «Я выгляжу в этой юбке как урод». Мне казалось, что будучи голым, я выглядел бы намного мужественнее и красивее. Неужели мной могло двигать желание выделяться из толпы как можно сильнее, привлекать к себе ещё сильнее внимание своей наготой? Нет, я так не думаю. Я уверен, что если бы я находился в нудистском обществе, то у меня не было бы ни малейшего желания отличаться от других своим внешним видом, и я чувствовал бы себя совершенно счастливым будучи таким, как все. Мне неприятно то, что люди скрывают своё тело, свои мысли, свою личную жизнь, неприятны любые виды тайн. Ради того, чтобы быть больше похожим на мужчину, и не вызывать подозрений в трансвестизме или гомосексуализме, я разрешил подруге Ольги себя коротко постричь.
Мне пришлось отказаться от своего принципа: «Всё то, что делает женщину красивой в глазах мужчины, делает красивым и мужчину в глазах женщины. Если женщина с длинными волосами кажется мне более красивой, то и я, имея длинные волосы, должен выглядеть красиво в глазах женщины, во всём похожей на меня». Ведь в данный момент я любил только Ольгу, и если ей я казался более красивым с короткой стрижкой, то я готов был уступить и сделать такую стрижку.
Правда заставить меня носить длинный хитон Ольге удалось только один день. Меня удивляло, почему Ольга хочет, чтобы я носил именно длинные юбки, а не короткие. Я носил несколько первых дней и длинные юбки, чтобы доказать, что мне это «не слабо». Но всё же длинная юбка плохо согласуется с идеологией нудизма.
Ольга расстроилась, заплакала и, наверное, разочаровалась во мне в тот момент, когда я стал записывать на видео то, как мы целуемся с ней в губы. Она заподозрила меня в том, что я играл на камеру, притворялся, что я пытаюсь использовать её только для того, чтобы поднять свой статус в обществе, чтобы написать о ней что-то на сайте и т.д.
Это в принципе не верно. Я не хочу поднимать свой статус. Я хочу, чтобы общество раз и навсегда избавилось от стадного инстинкта, от преклонения перед общепризнанными статусами. Я хочу, чтобы такое понятие, как статус или ранговый потенциал, вообще перестало существовать в человеческом обществе. Я же заподозрил, что она меня просто стыдится, или что она боится общественного осуждения, и именно потому ей так сильно хотелось бы скрыть интимные подробности наших с ней отношений.
У неё иногда возникают подозрения, что я не люблю её, а у меня возникают иногда подозрения, что она не является достаточно смелой, чтобы бросать вызов всем ханжеским предрассудкам, обычаям, традициям, и, не боясь навлечь на себя гнев блюстителей нравственности, стремиться совершить глобальную революцию в сознании людей.
Но мне кажется, что эти её подозрения и мои подозрения являются несостоятельными. Я, конечно же, очень сильно её люблю, и если я и утверждал, что хочу изменить её в корне, то только потому, что я подозревал наличие в ней страха, и хотел избавить её полностью от всякого страха, так как был уверен, что только бесстрашный человек может быть счастлив. Но, скорее всего, я тоже заблуждался, думая, что она по причине своей трусости не желает бросать вызов общественной морали. Она может просто в отличие от меня ещё жалеть и тех людей, которые не заслуживают жалости, на мой взгляд. Она может быть просто более доброй, чем я, и трусость тут может быть совсем не причём.
