"И враги человеку – домашние его". (Евангелие от Матфея, глава 10, ст.36). "предлагаю повесить наших мамаш рядом на соседних фонарях" Автор книги "Человек"
Вряд ли найдётся человек, который видел белую ворону. Зато очень многие слышали такое словосочетание, как «Белая Ворона», относящееся к человеку. В природе не найдёшь белых ворон, вероятно, потому, что их склевали серо-чёрные ещё в детстве. Не потому, что они были плохими, а только потому, что они были не такими, как все – только в этом была их вина. Серые вороны не могут думать и рассуждать, потому что им нечем было думать, так как они были воронами, а не людьми, и они просто склёвывали белую. Представьте себе, как было страшно этой одинокой, беленькой, как часто колотилось маленькое сердечко, когда, закрыв небо чёрными крыльями, огромная стая с громким карканьем набрасывалась на неё. Таковы жестокие законы природы: закон естественного отбора, закон стадности. Видимое отсутствие белых ворон в природе можно объяснить и тем, что ввиду редкости их они не могли найти себе пару и продолжить род белых. Возможно также, у белой вороны генетически отсутствовала способность к размножению, и она, прячась от своих серых сородичей, забившись в укромный уголок, тихонечко доживала свои дни.
А как живётся «Белой Вороне» в человеческом обществе?
Белой Вороне посвящён фильм «Чучело» в главной роли с Кристиной Орбакайте, который мне очень понравился. «Белую Ворону» я написала за одну ночь четыре года назад, когда было судебное дело между сыном и преподавателем сопромата. Это была статья для газеты в защиту моего сына – типичной «Белой Вороны». В ней я убеждала людей, что и такие, как он, имеют право жить под солнцем. Но статья была хоть и на двух страницах, но для газеты великовата, а сократить её я не могла, и поэтому она валялась в столе до сих пор. А сейчас я пишу совсем другую «Белую ворону». Почему и для чего?
Я пишу её для сына. Во-первых, для того, чтобы быть понятной ему, придти к взаимопониманию и доверию, чтобы покончить с распрями и конфликтами, которые были в его детстве. Может быть, он меня поймёт. Во-вторых, я хочу дать ему сведения из первых рук о той жизни, в которой он не жил, для того, чтобы он вылез из паутины заблуждений и знал не только великие и прекрасные идеи коммунизма, Маркса и Ленина, но и их преломление в реальной жизни.
Я пишу «Белую ворону» так же и для автора книги «Человек», так как увидела в его сволочи-маме самоё себя. После переписки его с моим сыном я узнала, что моё место на виселице. Я согласна с ним, что мы виновны, и очень сильно, но есть ведь и смягчающие обстоятельства – та среда, в которой мы росли, те убеждения, которые вкладывались в наши головы, трусость, данная нам природой, и глупость. Упрекать человека, что у него нет ума, всё равно, что упрекать его в том, что у него нет ноги, слуха или зрения. Если нет ума, то где взять его? Что дали, то и взяли. Может, он посмотрит на свою сволочь-маму другими глазами, и что-то сдвинется в их отношениях к лучшему? А также, чтобы и мне не быть повешенной. Поэтому я решила в «Белой вороне» написать и о себе, и добавить к заголовку слова «исповедь матери». Я всегда чувствовала себя тоже «Белой Вороной», хотя и старалась быть вместе со всеми. Затем решила написать и про Лёню, отца Вовы. Он тоже «Белая Ворона», да и другие мои родственниками в какой-то степени были «Белыми Воронами». Оказалось, что нас целый выводок.
«Белые Вороны» жили не в вакууме, а общались с другими, нормальными людьми, которые формировали их и влияли на их судьбу. Следовательно, и о них надо сказать. Промолчать о своей тридцатилетней деятельности в качестве врача тоже нехорошо, ведь это половина моей жизни, и тогда к «исповеди матери» я добавила слова «и врача».
Замысел постоянно менялся, и я растерялась. Мне со школьных лет всегда было трудно изложить свои мысли на бумаге. Их было очень много, и поэтому я мыслила не словами, а картинами, образами, которые проносились быстро, как кадры в кинофильме, и описывать каждую картину словами было нерационально, занимало много времени. А тут беда – я не могу построить правильно предложение, не знаю, что делать со знаками препинания, и наступает ступор. Писать я не могу.
Я в оцепенении тупо смотрела на лист бумаги или в компьютер, и тогда на меня толпой нахлынули воспоминания, и перед глазами встали ясные, незабываемые картины детства, юности, такие дорогие, такие милые для меня. Они ввалились в моё сознание, как непрошеные гости в дом, заняли всё свободное место в комнате и окружили меня плотным кольцом. Они выбежали за мной на улицу и бежали за мной, как дети за воспитателем и кричали: «И я хочу, и я хочу… Напиши обо мне… Мы живём в твоей памяти, но ты уйдёшь в могилу, а с нами что будет? Мы хотим жить хотя бы на бумаге, хотя бы в компьютере». Ещё они спрашивали меня: «А сама то ты разобралась, для чего всё это было? Пересмотри ещё раз свою жизнь со стороны воспоминаний, подведи итоги и подумай». Я их гнала, потому что их было очень много, но как пластинка, которую заело, и она вертится, повторяя одно и то же, воспоминания кусочками назойливо вертелись в сознании до тех пор, пока я их не оформляла письменно. Тут же им на смену приходили другие. Теперь они организованно выстроились в очередь, и я стала записывать их всех почти по порядку. Другого выхода у меня не было, это было насилие надо мной, насилие воспоминаний. Вот это всё, что заставило меня сесть за несвойственное для меня занятие.
Мой сын Владимир Фомин рождался с 14 на 15 декабря в морозную лунную ночь. Я, студентка шестого курса Ивановского медицинского института, не испытывала никакого страха перед родами и с нетерпением ожидала появления ребёнка: кто он, мальчик или девочка, на кого похож? Нас учили, что роды – это естественный процесс, сопровождающийся некоторыми терпимыми болевыми ощущениями, а то, что женщины кричат – так это больше от страха, чем от боли, и поэтому задача врачей – проводить психотерапию для снятия страха. А как же описание ужасов родов у классиков литературы? Нам отвечали, что это художественный вымысел. Я с некоторым презрением смотрела на кричащих рожениц. «Это от глупости», – думала я. – «Уж я то кричать не буду».
В начале схватки были редкими и малоболезненными, затем всё чаще и всё больнее. Я не кричала и не орала, потому что кричат и орут люди. Я же, превратившись от боли в обезумевшее животное, верещала, подобно тому, как верещат кошки, которых нечаянно захлопнули в дверях. Только громкость и длительность звука была усилена в десятки раз. В предродовой палате находилась ещё одна женщина, рожавшая второй раз. Она спокойно лежала и тихонько постанывала. В окна светила полная луна, в палате было светло. Я же, потеряв человеческий облик, ничего не стыдясь, в белой рубашке, с растрёпанными волосами, то ложилась в кровать, то вскакивала и носилась по палате в свете луны. Муки становились всё нестерпимее, и на этом фоне мелькнула мысль, что у меня что-то не так, как надо. Ведь говорили, что боли должны быть незначительными, да и я на практических занятиях по акушерству никогда не слышала, чтобы так верещали. Вспомнила, что иногда плод разрезают на части и вынимают по частям, если он не может выйти самостоятельно. В этот момент я не испытывала жалости к кусочку мяса, находящемуся во мне, к косвенной причине моих мук. Вспомнила кошку, которая иногда сжирает своих только что родившихся котят – эта кошка, наверное, тоже так замучилась, что возненавидела их.
В эту ночь, наверное, в роддоме не спал никто. На все просьбы дать хотя бы таблетку анальгина для обезболивания акушерки не реагировали. Наконец, пришли и дали какой-то препарат. Боль прошла, но сковало все мышцы, парализовало мышцы гортани и языка. Мне стало трудно дышать. Возник страх смерти. «Если я не смогу дышать, я же умру через пять минут». Я хотела крикнуть «Помогите!», но язык не шевелился, голоса не было, раздавалось только шипение. Затем эти явления прошли, я съела шоколадку, и меня тут же вырвало.
Боли вскоре возобновились с удвоенной силой, и я, будучи атеисткой, вспомнила о боге и о грехе: «Это мне наказание за грехи, за те сильные и необычные ощущения, которые я испытывала от общения с мужчиной». Я просила прощения у бога, и клялась больше никогда не заниматься таким греховным делом. И в дальнейшем у меня пропал всякий интерес и влечение к мужчине на долгие годы, я стала бесчувственной. Я как бы выполнила свой долг перед природой, родив единственного сына, и природа, поставив на этом точку, оставила меня в покое.
К рассвету боли уменьшились, и меня перевели из предродовой палаты в родовую, где я ещё час или полтора лежала на столе, но уже не мучаясь болями. Начались потуги. Стол окружили несколько человек. Мне говорили: «Тужься, тужься, ещё, ещё!». Я тужилась изо всех сил, но мне повторяли: «Ещё, ещё!». Я почувствовала, как разрываются ткани моего тела, но по сравнению со схватками разрыв тканей и последующее зашивание их без обезболивания показались мне не сильнее укуса комара.
И вот, после ужасов ночи, покой, тишина во всём теле, блаженство. Но ребёнок не кричал. Суетились медработники, что-то делая. И, наконец, я услышала тихий жалобный стон. «Мальчик», – сказали мне, запеленали и показали его. Мальчик молчал, и мне показалось, что головка у него деформирована, одна кость черепа зашла за другую. Я ощутила острую жалость – ведь он пострадал больше моего. Я могу говорить и смеяться, а он даже кричать не может. Как же он замучился!
Именно с этой минуты, как увидишь и услышишь своего малыша, получаешь от природы великий дар – материнский инстинкт, неведомый мужчинам, который сильнее разума, сильнее инстинкта самосохранения, и ты уже живёшь не для себя, и твоя жизнь продолжается в твоём малыше. И эта новая жизнь гораздо важнее твоей старой, и в ней твоё вечное будущее, и ты никогда не умираешь в своих потомках. И потому при рождении ребёнка возникает чувство великой радости и праздника.
Этого чувства не было, когда ребёнок был невидим в утробе. Он был как бы кусочком мяса, как моя рука, или нога, или желудок. Так и женщины, которые делают аборт, не лишены материнского инстинкта, но он не проявляется у них к кусочку мяса. Он для них является как бы ненужной раковой опухолью, которую надо удалить. Инстинкта ещё нет, а извращения разума, дозволенное обществом, толкает женщину на преступление и убийство жизни в себе.
Как же мне тогда хотелось прижать своего сына к груди, накормить его, рассмотреть! С каким нетерпением я ждала его! Я знала, что буду его любить всегда, и так сильно, как не любила ещё никого.
Но его не приносили три дня, Зато пришёл Лёха или Лёнечка, мой муж, тоже студент 6-го курса. Спросил о моём самочувствии. Я ответила, что оно прекрасно, и я буду рожать второго ребёнка (по плану намечалось трое), хотя недавно думала совсем по-другому. Я попросила его узнать, что случилось с ребёнком, ведь он не мог даже кричать. Он узнал и сказал, что всё в порядке, орёт очень громко, хочет есть.
Лёнечка только что приехал из Москвы, где он в какой-то лаборатории повторил опыты по микробиологии, которые мы вместе с ним проводили в санэпидемстанции города Иванова, запатентовал их, получив документ в трёх экземплярах с печатями и подписями, написал фельетон в газету «Правда» о конфликте в Ивановском мединституте. Так он хотел реабилитировать себя.
Я расстроилась: вместо того, чтобы выйти из конфликта, он продолжал бороться, не смотря на то, что раньше я разубеждала его, и он, будучи рядом со мной, охотно соглашался. Но, видно, мне нельзя было даже на три дня лечь в роддом. Он стал утешать меня, называя «трусливой мышкой». Я часто была в его глазах мышкой с разными эпитетами. Когда я говорила, что не надо высовываться и выделяться из толпы, он называл меня «серой мышкой». Ещё я любила ради смеха изображать перед сокурсниками мышь, которой сделали укол – экспериментальную мышь. Кроме этого, он называл меня плодовитой мышкой, потому что у других женщин имеются определённые благоприятные дни для зачатия ребёнка, у меня же, очевидно, любой день был благоприятным. Да, я была трусом, хотя и стыдилась этого. Трусость, как неотъемлемая часть инстинкта самосохранения, присущая животному, закреплённая генетически и усиленная воспитанием, присутствует и в человеке, искажая в нём совершенный образ Божий. Трусость превращает его «в раба ничего нестоющего», возвращая на более низкую ступень развития и приравнивая к бесправному животному, но тем самым сохраняет не только физическую жизнь, но даёт возможность избежать социальной смерти, то есть не быть выброшенным из его среды.
Я – счастливый человек, потому что, по независящим от меня причинам, мне везло от утробы матери: я родилась в раю, не видела войны, не хоронила близких, мне достались хорошие гены, умный отец и очень заботливая мать, у меня были хорошие учителя и соседи, верная подруга и жизнерадостный характер. У меня всегда всё получалось, чем бы я ни занималась, исполнялись все желания, так как я разумно желала только того, что было достижимо по моим силам, но это всё – только до рождения сына.
Я родилась в Западной Украине в 1945 году, куда после ранения партия послала отца восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Он – директор маслозавода, у него 40 молочных сливных пунктов. В раю был большой дом, сад, на улице росли три дерева грецкого ореха. В стране был голод, у нас – изобилие продуктов. Находясь в утробе матери, я получала персики, абрикосы, виноград, мёд, орехи, а беременная мама не могла пройти в дверь – приходилось раскрывать обе половины, а меня раскормила так, что не могла родить самостоятельно.
Когда через год после моего рождения родители мои разошлись, мне вновь повезло, и я очутилась не в каком-то пыльном городе, а в глухой деревне, где не было электричества, дорог, машин и велосипедов, битцевского маньяка и даже понятия о маньяках. Зато было много солнца, закаты в полнеба, изумительные запахи трав и земляники, Волга, речка, впадающая в Волгу, а за речкой на горе – церковь.
Там, по моему детскому воображению, всегда было солнечное лето, и не было зимы, потому что две первые зимы в деревне я не помнила, а потом я приезжала к прабабушке только на лето, поэтому зимы там не видела. Там двери не запирались на замки, детей не заставляли есть, и мы, три деревенские девочки, ежедневно встречали и провожали солнце, гуляя на свободе без присмотра взрослых. Сколько же интересного мы находили на речке, в полях, лугах и в лесу! До еды ли нам было? В сумерки я приходила домой, когда взрослые уже спали, крошила хлеб в миску с молоком, с большим аппетитом уплетая всё это, иногда днём перекусывала кусочком хлеба, морковкой, луком, огурцом с грядки, лесными ягодами или кислым яблоком. От такой диеты я была худой как моль, но жизнерадостной и здоровой, и меня носило ветром, если своё платье я превращала в парус.
В деревне проживала моя прабабушка – Анна Михайловна Смирнова, 1866 года рождения. Она вырастила пять дочерей, и шестую внучку – мою маму, которая осиротела в возрасте одного года. Про мою прабабушку говорили, что она никогда не наказывала и не кричала на своих детей, но её слушались беспрекословно и уважали. Она была неграмотной, регулярно посещала церковь и жила по заповедям Христа: тяжёлым крестьянским трудом добывала хлеб свой, пахала, боронила, делилась с бедными, чем могла, ни с кем не ссорилась и не судилась, а если обижали люди, то говорила: «Прости их. Господи» и «Бог с ними». «Муху не обидит», – говорят про миролюбивого человека. Так Анна Михайловна и буквально мух не обижала. Если в дом залетали мухи, она просила детей словить их и вынести на улицу, а потом спрашивала: «А правда ли, что вы их не раздавили?»
В один год умерли муж, затем и отец, оставив Анну Михайловну с пятью дочерями и престарелой матерью. «На кого оставляешь меня, тятенька?» – спросила она отца. «На Господа», – ответил он и скончался в самый христов день, то есть в Пасху.
Она никогда не ходила в больницу, не пила никаких таблеток, в глубокой старости не жаловалась ни на какие болезни. Почти все зубы были целы, незначительная близорукость не мешала ей вздевать нитку в иголку и шить. Был сохранён слух. Но однажды, когда немного занемогла, она пошла в больницу, и когда в приёмной ей дали градусник, поставила его под грудь и ушла домой без осмотра врача, считая, что ей дали лекарство. Анна Михайловна жила 100 лет, её мать прожила 114 лет.
Ничего не могу сказать о родственниках отца, но по материнской линии народ был крепкий, долгожители: ни у кого не отмечалось диабета, гипертонии, психических заболеваний. Рождались в основном девочки; если когда и рождался мальчик, то умирал в грудном возрасте, а если и вырастал, то был не очень крепким и удачливым. Когда я составляла родословную, то мне её продиктовали по женской линии: кто кого родил, а мужчины не учитывались, как будто они не имели никакого отношения к нашему роду.
В деревне Анну Михайловну уважали. Когда загоняли в колхоз (именно «загоняли» – это слова моих родственников очевидцев), бабушка была уже в возрасте более 60 лет, то есть, нетрудоспособная. Но когда в деревню приехали партийные работники, она на собрании покритиковала власть: «Что толку в ваших колхозах, если у колхозника нет даже гвоздя, чтобы доску к забору прибить?» Грозно прозвучал голос: «Кто это сказал?! Назовите вашу фамилию». Но колхозники бабушку не выдали, и ответили за нее: «У ней нет фамилии, она у нас бесфамильная».
Мне было 20 лет, когда она умерла от внезапного кровоизлияния в мозг, а до этого мы много интересно беседовали о жизни, и в 100 лет она любила слушать песни о любви, вспоминала свою первую любовь, и незадолго до смерти сказала: «Вся жизнь как один день прошла». Так говорят только счастливые люди. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на трудности жизни. Она жила хорошо при любой власти, она жила с Богом.
Бабушку я не боялась, не слушалась и даже не понимала, зачем нужно её слушаться. Она обещала выпороть меня прутом, но я не понимала, что значит «выпороть прутом». Бабушка бегала с прутом за мной по всей деревне и не могла догнать, а я считала это увлекательной игрой.
Моя мама хорошо усвоила то, чему её учили в педагогическом техникуме, и поэтому она считала, что ребёнок должен спать не сколько ему хочется, а сколько положено в его возрасте, и не когда ему хочется, а в определённые часы, соблюдая режим дня, обязательно в середине дня; кушать ребёнок должен не тогда, когда хочет, а по определённым часам, и кушать не то, что ему хочется и сколько ему хочется, а поглощать точно выверенное наукой определённое количество калорий, белков, жиров, углеводов и витаминов; с ребёнком нужно проводить музыкальные занятия, гимнастику, рисовать, лепить и т. д. По этой причине меня решили увести в город Кинешму, где мама работала воспитателем в детском доме, и определить меня в детский сад. Но у них ничего не вышло: чужие лица, множество бегающих шумных детей, отсутствие бабушки и тёти Марии Васильевны наводило на меня ужас. Я орала изо всех сил, затем крик прекращался, дыхание останавливалось, губы синели, глаза закатывались, я падала на землю. По описанию, возможно, это был приступ спазмофилии от недостатка кальция в организме, а, может быть, и истерический приступ, хотя вряд ли.
Мама пожертвовала своими интересами, и чтобы быть в детском саду со мною рядом, оставила работу в детском доме в городе Кинешма и перевелась в Заволжский район в «медвежий угол» на работу в детский сад, где была вместе со мной, работая воспитателем и заведующей одновременно. Приступов больше не было, но мне было беспросветно тяжело. Я ничего не ела: ненавидела мясо, яйца, сливочное масло, меня тошнило от сладкого, противны были пряники, печенье, кофе, какао, шоколадные конфеты, каша и суп. Мне бы только фруктов, ягод, овощей и хлеба с сырым молоком, да чаю из самовара. Но яблоко давали только на десерт, когда я съем первое, второе и третье блюдо «за маму, за папу, за бабашку, за Сталина» и т.д. В детсаду воспитатели часто говорили детям: «Не выйдешь из-за стола, пока не съешь всё». По рекомендации врача мама поила меня портвейном и кагором, давала противный рыбий жир и витамины. Нужно было спать днём, но я ни разу не уснула, а лишь лежала с закрытыми глазами и тосковала по деревне. В моей жизни наступила беспрерывная зима. Лета в детском саду не было, так как на лето я возвращалась в деревню. Мама очень заботилась обо мне, тепло одевала, чтобы не простудилась, носила на руках в детский сад, чтобы ноги не устали, потом и в школу возила на санках. Но, несмотря на неусыпную заботу, а вернее, благодаря ей, я бесконечно болела простудными заболеваниями.
Мне ещё не было и четырёх лет, как однажды после конфликта я решила уйти из дома к бабушке в деревню. Мы тогда жили на квартире у Лапшиных. Взрослые посмеялись надо мной, но решили посмотреть, что со мной будет. Одели потеплее, дали в руки узелок с вещами и сказали, что в деревню надо ехать на машине, нужно только руку поднять, чтобы машина остановилась. Я вышла на большую дорогу и стала поджидать проезжий грузовик. Была тёмная ночь, мороз, метель. Темноты я не боялась, одета была тепло, и стояла я долго. Наверное, если бы даже устали ноги, я бы легла в снег и дожидалась бы машины лёжа, но домой я решила никогда не возвращаться – так сильно омерзела мне эта жизнь по правилам. Взрослые не выдержали, вышли и стали уговаривать меня вернуться в дом. Я не сдавалась до тех пор, пока мне не объяснили, что грузовики в деревню не ездят, и меня они довезут только до Волги, и нужно ждать лета, чтобы доехать до деревни на пароходе. Мне твёрдо обещали, что летом меня обязательно отвезут в деревню.
Когда мама уезжала от отца, он сомневался, что она сможет хорошо воспитать меня, и сказал: «Ты с ней ещё наплачешься. Она покажет тебе свой характер». Очевидно, мама приняла эти слова к сведению и старалась сломить моё сопротивление, обуздать неукротимый нрав. Так обуздывают молодых лошадей, чтобы впрячь их в телегу жизни, которую они будут покорно тащить до конца своих дней. Так дрессируют животных, приводя их через наказание к послушанию. Мама никогда не била и не шлёпала меня, но нахмуренные брови и скучный угол, в котором я часто стояла и обдумывала своё поведение, был хуже всяких шлепков.
Я должна была не только слушаться старших, но и догадываться сама, что такое хорошо и что такое плохо. Так, например, все люди носят кружку с молоком в руках, я решила, что место ей – на голове. Кружка упала, разбилась вдребезги, молоко пролилось на одежду. Преступление было налицо, кружку было жаль, одежду нужно было стирать и сушить, и поэтому место моё было в углу. Какие выводы делает ребёнок в детстве, попадая часто в места для размышления? Вот такие: хорошо всё то, что делают все, а экспериментировать нельзя – это может кончиться бедой, и тебя накажут. Следовательно, надо наблюдать и делать только то, что делают другие, быть похожей на других, копировать их поведение – и тогда в угол никогда не попадёшь.
Ребёнок часто ошибается и страдает от ошибок: то с дерева упадёт, то, бегая босиком, ногу наколет, то сосульку съест, а потом горло болит. А взрослый говорит: «Вот говорил я тебе: не бегай босиком», и т. д. Таким образом, ребёнок убеждается, что взрослые знают всё и всегда правы, желают добра детям, и потому их надо слушаться. В больших крестьянских семьях младшие дети копировали поведение старших, а старшие копировали поведение родителей. Высок был авторитет родителей, церкви, Бога.
В советское время в арсенале воспитателей был метод воспитания на положительном примере. Брался образец человека, норма поведения, восхвалялся, и все должны были соответствовать этому образцу – тогда похвалят, а не накажут. Для этого нужно научиться подавлять свои желания. В советское время дети не бегали на свободе, а были сосредоточены в детских садах по 20 – 30 человек в группе. Если один из тридцати говорил: «Я хочу…», то ему отвечали: «Мало ли чего ты хочешь», и все остальные на этом примере понимали, что хотеть чего-то бесполезно. Воспитатель был в этом по-своему прав. Ведь если все тридцать захотят каждый своего: один спать, другой рисовать, третий через голову кувыркаться, то воспитатель не справится с таким коллективом. Поэтому уже с ясельного возраста детей приучали к режиму: есть, спать, гулять и садиться на горшки одновременно, по часам, делать то, что делают все.
Стоит ли удивляться, что выросло поколение послушных безынициативных рабов, верящих в авторитеты, неумеющих думать самостоятельно, а могущих лишь повторять избитые истины? Если после Октябрьской революции в первые годы ещё были разномыслия, споры, критика, большевики и меньшевики в партии, а на колхозном собрании даже моя смиренная бабушка могла критикнуть власть и высказать своё противоположное мнение, то в брежневскую эпоху в течение 18 лет все единогласно голосовали "за", и не было ни одного "против". Но разве всё было хорошо? Говорят, что Сталин запугал всех репрессиями. Неправда. Сталина не боялись, его уважали. Сталин был страшен только бандитам, ворам, взяточникам. И если страдали невинные, то потому, что в окружении Сталина оказались сволочи, достойные расстрела, а Сталин не мог рассмотреть все случаи один. И после "разоблачения" Сталина Хрущёвым, когда Сталина уже не было, и бояться было некого, народ почти единогласно голосовал и при Хрущёве, Брежневе, Андропове, Черненко, Горбачёве, Ельцине, и сейчас к этому движется, уже 64% голосуют "за".
Наконец, война с матерью достигла своего кульминационного момента, и дикое своевольное животное, которое жило во мне, было, наконец, выдрессировано, и моё поведение стало удобным для общества.
Однажды после очередного праздника на частной квартире, где мы жили, один из гостей хозяйки напился и не смог идти домой, затем проспался и ушёл. Когда хозяева и некоторые гости возвратились в дом, меня спросили:
– А что делал этот дяденька?
– Он лежал, – ответила я.
– А может и мама с ним лежала, – широко улыбаясь, заинтересовалась хозяйка.
Я видела, что ей хочется, чтобы я ответила утвердительно. И я соврала. Все рассмеялись, а я стала центром внимания взрослых, что мне очень понравилось.
– А где они лежали? – продолжали любопытствовать взрослые.
Я внимательно вглядывалась в их лица, ожидая подсказки. Но они больше ничего не подсказывали.
– На печке, – ответила я. Все развеселились ещё больше.
– А что они там делали?
Всей моей детской фантазии не хватило бы, чтобы остроумно ответить, что же могут делать пьяный мужчина и молодая одинокая женщина, лёжа на печке. Я и не пыталась фантазировать и быстро, не раздумывая, уверенно ответила:
– Я не видела. Печка же высокая, а я маленькая. Я видела только, что с печки свисали их пяточки.
Мне поверили, и, когда пришла мама, со смехом обличили её. Мама удивилась, затем рассердилась, так как ей говорили, что ребёнок не соврёт, и я с удовольствием повторила ей свою выдумку, ожидая, что она тоже будет смеяться вместе со всеми. Но мама, будучи привлекательной и красивой женщиной, была неприступной для мужчин и гордилась репутацией честной женщины, и такой компромат её очень обижал. Она уговаривала меня, чтобы я сказала, кто же научил меня этому. Но я упорствовала и говорила, что всё видела сама. Тогда она меня в первый и в последний раз выпорола, но и тогда я не созналась во лжи, чтобы не потерять уважение коллектива, который вниманием ко мне и весёлым смехом как бы одобрял моё поведение. И тогда мама поставила меня в угол, предупредив, что я буду стоять в нём, пока не сознаюсь, что врала. Я стояла и плакала, а мама говорила, что я буду стоять в углу до смерти, если не покаюсь публично. От длительного стояния заболели ноги, а из глаз потекли не слёзы, а кровь. Это прорвались гнойники на веках, которыми я постоянно страдала в детстве, а так как я кулачками натёрла веки, то потёк не только гной, но и кровь. Я поняла, что я умираю, и испугалась. Мама подтвердила мои опасения:
– Вот ты и умираешь уже, – сказала она, извлекая меня из угла, чтобы обработать кровоточащие веки, не надеясь уже на моё раскаяние даже до смерти.
Мама остановила кровотечение из век, и таким образом спасла меня от мнимой смерти. Больше я никогда не врала. Ложь соединилась в моём сознании со смертью и стала мне ненавистна. Мой сын с рождения был правдивым. Папа рассказывал мне, что его тоже в детстве выпорол отец за то, что он подобрал с полу в школе резинку, но не отдал учительнице, а принёс домой чужую вещь. Я, его дочь, с рождения не брала чужих вещей. Воровство было противно и неприемлемо для меня. Примеров недостаточно, чтобы делать какие-то выводы. Но можно думать о том, что и нравственные качества, приобретённые в самом раннем детстве, закладываются на генетическом уровне, закрепляются и передаются по наследству.
К шести годам я стала совсем другим человеком, убедившись на опыте, и осознав, что мир лучше войны, что выгоднее слушаться взрослых, чем стоять в углу, что улыбка мамы гораздо приятнее, чем её нахмуренный лоб. Мне стало легко и радостно жить. Меня хвалили воспитатели в детском саду, говорили, что мне не делают никаких замечаний, потому что я понимаю взгляд воспитателя. А в дальнейшем в школе учителя говорили маме: "Если бы все дети были такими, как ваша дочка, как бы легко было работать".
К этому времени маму перевели на работу в посёлок Заречный. Тогда я убедилась, какой замечательный человек моя мама, как много в ней энергии, трудолюбия, организаторских способностей. В Заречном детский сад находился в плачевном состоянии: на участке росли только крапива и лопухи, протекала крыша, предыдущая заведующая пропивала с любовником всё, что можно, воспитатели и нянечки не выполняли свои функции. Мама организовала родителей, выхлопотала стройматериалы, краску. Через год детский сад преобразился: на участке разбиты цветники, вокруг посажены деревья, на участке всевозможные постройки для игр, сказочные домики, навес для прогулок в любую погоду. Зимой на участке были не только ледяные горки, но гуляли снежные медведи, слоны, зайцы. Родители вместе с воспитателями шили костюмы детям, строили забор, красили постройки, для улучшения питания детей сами заготавливали щи, солили капусту. Остатки пищи уносить домой было запрещено – ими откармливали поросят для питания детей. На каждого ребёнка была заведена индивидуальная карта развития – ежемесячно измерялся вес и рост каждого. Если вдруг, крайне редко, по какой-то причине не было прибавления веса ребёнка, то начинали учитываться вкусовые пристрастия ребёнка. С воспитателей мама требовала индивидуального подхода к каждому ребёнку в пределах возможного. Если ребёнок плохо говорил, то на него больше обращали внимания на занятиях по развитию речи, если плохо рисовал – учили рисовать, то есть выравнивали развитие, приводя к среднему уровню.
Такой крутой поворот в работе воспитателей не радовал, были конфликты. На маму писали анонимки. Но комиссия разбиралась и поддерживала новую заведующую. Мама была очень настойчивой, могла просить и требовать для детей всего необходимого, не выходила из кабинета начальника, пока не добивалась своего. "Меня в одну дверь выгонят, а я в другую войду", – говорила она. Её сад стал образцовым, к ней приезжали за опытом. В детском саду была идеальная чистота, и за годы её работы не было ни одного инфекционного кишечного заболевания.
Кроме этого, она была коммунистом, депутатом, народным заседателем в суде, помогала отстоять свои права тем, кого обижали. Её рабочий день никогда не кончался в 17 часов, как у других служащих. Она была увлечена своей работой, вложив в неё душу, и говорила, что ходит на работу как на праздник. Следовательно, у ней было шесть праздничных дней в неделю и один ненужный выходной.
Мама гордилась своей прямотой и принципиальностью, тем, что не подлаживалась под начальство, говорила правду-матку в глаза. Когда директор фабрики попросил для больной жены сливочного масла (в послевоенные годы было трудно с продуктами), она отказала. На притязания другого директора, любящего женщин, ответила пощёчиной. Она была неудобна начальству, слишком настырна и несговорчива, и поэтому к ней придирались, хотя придраться было не к чему. Тогда за помощью она обращалась в райком партии, где в то время там работали честные принципиальные люди, которые всегда помогали ей, так как она была права.
Сейчас у неё полный чемодан почётных грамот, в трудовой книжке в разделе "благодарности" 54 записи. Но начальство отомстило ей тем, что многие годы не предоставляло квартиру. Мы жили на 12 квадратных метрах в коммунальной квартире вчетвером. Я часто болела, а мама дома почти не бывала, и поэтому из деревни к нам переселилась мамина тётя – Смирнова Мария Васильевна, младшая дочь моей прабабушки, а затем и прабабушка.
В деревне после коллективизации жить стало невозможно, и все дочери бабушки перебрались в город. Каждую яблоню обложили налогом, а яблони плодоносили не каждый год, пришлось их срубить. Те, кто имел корову, отдавали в колхоз такую большую долю молока, что стало невыгодно держать корову. Корову продали, купили на эти деньги швейную машинку. Мария Васильевна была калека, в возрасте четырёх лет на неё упала телега, раздробив кости таза и правое бедро. Ножка высохла и была значительно короче здоровой ноги. Она сильно хромала. Бабушка уже по возрасту не могла работать в колхозе, а Мария Васильевна хорошо зарабатывала шитьём, и тогда решили её обложить налогом. Жители деревни помогли ей написать жалобу Калинину. Приехала комиссия по жалобе. Мария Васильевна спряталась на печку, спрятала все сшитые платья и материалы, затем с трудом слезла с печки, изображая, что даже и ходить не может, и сказала, что шьёт очень редко, и заработать может только на хлеб. Помогло. В войну она шила сутками, получала плату продуктами, и не только прокормила себя и мать, но и четверых детей своих старших сестёр.
Посёлок Заречный был ещё одним райским уголком на земле, не хуже, чем деревня Валы, несмотря на то, что там было электричество, и была трикотажная фабрика. С трёх сторон посёлок был окружён водой: Волга, река Мера и приток Меры – залив. С четвёртой стороны – сказочный лес. Школы не было, она находилась за лесом в селе Чеганово.
Школу я полюбила сразу, так как там не нужно было спать, и никто не заставлял есть, а особенно за то, что там была самая лучшая в мире учительница – Екатерина Константиновна Антонова. Она была давно уже пенсионеркой, и мы были её последним выпуском. В 1952 году, когда я пошла в школу, ей было уже за 60 лет. Следовательно, она была 188… какого-то года рождения. Она – дочь священника, коммунистка и атеистка. Воспитанная в христианском духе, она легко приняла коммунистические идеи, так как большинство христианских заповедей совпадают с идеалами коммунистического общества.
Она преподала нам не столько азы науки, сколько основные принципы жизни. Уроки были интересны и не утомительны, перемены были очень длинными. Мы резвились на улице или играли вместе с учительницей в подвижные игры ("Третий лишний", "Кошки мышки" и др.). Уроки кончались, а домой нам идти не хотелось. Вместе с учительницей мы помогали престарелым жителям села убрать дрова, принести воды, разгрести снег. Сажали деревья, работали на пришкольном участке, кормили кроликов, делая всё с радостью, так как хорошо усвоили, что стыдно быть лентяем и белоручкой.
Было такое стихотворение:
"Нынче всякий труд в почёте, где какой ни есть.
Человеку по работе воздаётся честь".
"Кто не работает – тот не ест", – это закон нашей жизни, совпадающий с библейским наставлением: "А кто не хочет трудиться – тот пусть и не ест".
Екатерина Константиновна учила нас дружить и быть единым сплочённым коллективом на убедительном примере – рассказе: "Старик перед смертью позвал своих сыновей и предложил им переломить прутья, крепко связанные в один пучок. Они не смогли этого сделать. Тогда он развязал пучок, и легко переломал все прутья по одному, и сказал: вот и вас всех так переломают, если вы будете порознь". Пример был очень убедительным, и чувство коллективизма легко прививалось через убеждения. Мы старались говорить "мы", но не "я", так как "я" была последней буквой в алфавите. Мы с удовольствием хором пели и декламировали. Нашим девизом было: "один за всех, и все за одного".
Все конфликты разбирались вместе с учительницей. Если случалась драка, выяснялось, кто был зачинщиком, и он осуждался всем коллективом. Виновному всегда предлагалось представить себя на месте обиженного: "А если с тобой поступили бы также?" И это было самым убедительным доказательством вины. Следовательно, золотое библейское правило "не делай другому того, чего не желаешь себе" проводилось в нашу жизнь.
Четвёртый класс. Мы с Люсей около директора школы.
Седьмой класс. Мы с Люсей вверху слева, наши бывшие кавалеры справа: мой около директора школы, Люсин – рядом повыше в белой рубашке между двух девушек. Состав седьмого класса отличается значительно от первого, так как многие отстали, оставшись на второй год и на третий. На их место пришли новые из старших классов, так же оставшиеся на второй год. В то время не ставили фальшивых отметок, объективно оценивая знания, оставляли на второй год или исключали из школы.
В семилетней Чегановской школе были кружки: хоровой, танцевальный и драматический. Разумеется, все мы вместе в них и участвовали. Потом все как один становились пионерами и торжественно клялись: "Я, юный пионер Советского Союза, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…". Клятвы, данное слово, обещания надо было обязательно выполнять. В пример ставился мальчик из книжки, который во время игры в войну должен был охранять объект, но дети о нём забыли, и он стоял до ночи, не смея покинуть пост. И только проходящий мимо военный включился в игру и разрешил мальчику покинуть пост. Выходило, что если даже в игре надо выполнять долг, то тем более в действительной жизни.
Чтобы быть настоящим человеком, нужно было воспитать в себе силу воли. В пример приводили мальчика из другой книжки, который ставил перед собой сочное аппетитное яблоко, но, воспитывая в себе силу воли, не ел его, несмотря на сильное желание. Человек, который может победить свои желания, может добиться всего в жизни, победить и болезни, и смерть. В дальнейшем приводился пример Алексея Мересьева из "Повести о настоящем человеке".
На чистом листе детского сознания высвечивались и вырезались на всю жизнь великие понятия: долг, надо, нельзя, Родина, дружба, Сталин, мы. А твоё "хочу" уже с детского сада безропотно было поставлено на последний план: "Мало ли чего ты хочешь".
Пионер должен был быть скромным, отличник не должен гордиться и хвалиться успехами, превозноситься перед товарищами, а обязан помогать отстающим в учёбе. Так у меня, начиная со второго класса по десятый, была постоянная нагрузка – заниматься с одной или двумя отстающими в учёбе девочками. Выполнив свои уроки, вместо отдыха я шла к отстающим на дом. Эти девочки не были лентяйками, и в отличие от меня помогали своим родителям по хозяйству, нянчили младших детей, а учиться хорошо не могли. Я добросовестно с ними занималась, тратила на занятия с ними времени больше, чем на свои уроки, и на опыте убедилась, что способности к обучению, память у всех разные от природы. Сколько я ни билась с ними, но знания в их головы не лезли, и больше, чем на оценку "три", они учиться не могли. Некоторые из них оставались на второй год.
Много лет спустя я встретила одну из тех девочек. Таня училась на сплошные "двойки" и стала швеёй. Я училась хорошо и стала врачом. Отработав смену, она с лёгким сердцем шла домой. Я, приняв 25 неврологических больных или навестив тяжело больных на дому, в страшной усталости валилась на диван. Их трагические истории не отпускали меня и дома. Очень многим медицина была бессильна помочь, но больные, не зная этого, смотрели на врача глазами, полными надежды, как на бога. Иногда я сомневалась: правильно ли я поставила диагноз, правильно ли назначила лечение, и читала подробное многотомное руководство по неврологии. У Тани таких проблем не было, и голова её не седела. Зарплата у неё была в полтора раза выше моей, и я в своём поношенном пальто выглядела нищей по сравнению с ней. У Тани был уже третий муж и любил её детей как своих, у меня – ни одного, а мой ребёнок не нужен и родному отцу. Таня, как и тогда в восьмом классе, была цветущей и румяной. Спрашивается: зачем я её тащила из "двоек" до позеленения? От перегрузок я была не просто бледной, а даже с зелёным оттенком. Зачем и ради чего Танюша мучилась, изучая ненавистные предметы, которые не пригодились ей в жизни? Чтобы стать отличной швеёй и счастливым человеком, достаточно четырёх классов и профессионально технического училища. Зачем наше государство впустую затрачивает огромные средства на обязательное среднее образование? И почему только я задаю такие вопросы? Может я ненормальная или все остальные безумцы? Или все слепые или равнодушные? Принято считать, что если человек живёт не как все или думает не как все, то он ненормальный. Я привыкла считаться с общепринятым мнением и старалась соответствовать норме.
Мама требовала от меня только отличных оценок, но я была рассеянной, забывчивой, постоянно теряла вещи, забывала что-то сделать. Не могла сосредоточить своё внимание на письме и писала не те буквы, которые нужно. Мама приходила поздно с работы, вырывала листы из тетради и заставляла переписывать иногда по несколько раз. У меня закреплялись постоянная тревога и страх, что я сделаю ошибку в письме, что могу что-то забыть, когда вызовут к доске. Я находилась в постоянном напряжении, которое сменялось в большинстве случаев огромной радостью – я получала наивысшую оценку.
В детстве у меня была замечательная подруга – Люся Погодина. Мы вместе сидели в детском саду, рядом в школе; как сиамские близнецы, сращенные руками, всегда ходили, взявшись за руки; играли, мечтали, читали книги. У нас никогда не было ссор и секретов друг от друга. Было взаимопонимание и глубокая привязанность.
Во втором классе у нас с ней появились два кавалера, два неразлучных Вовки из нашего класса. Они были настоящими джентльменами, и ухаживали за нами по-настоящему как взрослые: провожали из школы домой, несли наши портфели. Если кто-то по дороге терял в грязи калошу, они, не боясь запачкать руки, надевали калошку на ножку, писали записки, дарили открытки. Однажды в выходной назначили нам свидание: катание с гор на санках, в качестве подарков принесли конфеты и по зеркальцу. Мы принимали их ухаживания без особенной радости и смотрели на них как на домашних ослов, которые зачем-то по глупости носят чужие портфели. В душе мы испытывали к ним презрение как к существам второго сорта только потому, что они были мальчики, а не девочки.
К тому же у меня уже был настоящий жених. В возрасте четырёх лет, когда мне захотелось убежать из дома, у меня появился утешитель – мальчик 12-13 лет, сын квартирной хозяйки. Он был очень добр ко мне. Я помню, как с нетерпением ждала его по вечерам из школы, и, когда он приходил, я с радостным визгом прыгала с печки на его шею и никогда не промахивалась, подобно тому, как леопард бросается с дерева на свою жертву. Я постоянно была с ним, когда он был не в школе, а я – не в садике. Но этого было недостаточно, и мне очень хотелось быть с ним и ночью, то есть спать с ним. Но злодейка-мама разрешала это только после свадьбы, и я плакала горючими слезами, так как ждать до свадьбы было очень долго. Он был только жених, но не муж. Так я его и звала: "Вовака – мой жених", и другие мальчики меня уже не интересовали.
Но Вовака был далеко, и человека ближе чем Люся у меня не было. Мы были с ней как один человек, и поссорится нам практически было невозможно. Никогда больше ни с кем из девушек и женщин мне не было так хорошо, как с ней. Она была единственной, и эта детская дружба неповторима.
Однако, мы разошлись по моей вине. В седьмом классе Люся заболела. Мама сказала, что у неё туберкулёз, и запретила к ней ходить, чтобы не заразиться. Я испугалась, зная из книг о смерти некоторых моих героев от чахотки. К Люсе в течение двух месяцев ходила на дом другая девочка, приносила задания и помогала Люсе учиться. Туберкулёза у Люси не было, а было тяжёлое воспаление лёгких, и она выздоровела. После такого моего предательства я не могла приблизиться к ней, мне было стыдно. Хотя Люся не высказала мне никаких упрёков, и в дальнейшем никогда не напоминала о случившемся, но между нами пролегла тёмная полоса, и я хотела поскорее позабыть о случившемся. Так и произошло.
Пути наши разошлись. Чегановская школа была только семилетней Люся продолжала обучение в школе рабочей молодёжи в Заречном, а я получала среднее образование в массовой школе в Кинешме, затем в Заволжске. Затем мы поступили в разные институты и разъехались в разные города – так и расстались навсегда. А я поняла, что я совсем не то, что о себе думала. Животный инстинкт самосохранения победил все высокие книжные идеи самопожертвования ради дружбы. Я осталась животным – тем же животным, из которого мы все произошли. Дрессировка не делает животное человеком, и страх наказания – плохой воспитатель.
Я любила все предметы кроме русского языка. Особенно удавалась математика. Я не только быстрее всех вычисляла, но иногда даже неожиданно для учителя решала задачу кратчайшим путём: например, если все решали задачу в четыре действия, то я решала в три. Чем сложнее была задача – тем больше она мне нравилась. Я испытывала настоящий кайф, когда упрощая сложное алгебраическое выражение, отбрасывая ненужное, сводила его к простому и ясному.
К весне мы уставали от учёбы и, когда наступал последний день учёбы, мы отмечали его как праздничный день, рвали свои тетрадки на мелкие кусочки и пускали их по ветру. За лето успевали досыта нагуляться, и к сентябрю хотелось вновь бежать в школу. Очень нравились новые учебники. Я их сначала обнюхивала, наслаждаясь запахом, рассматривала картинки, листала: хотелось быстрее всё узнать. Как интересны были география, история, естествознание!
Кроме учебников я пристрастилась к чтению художественной литературы, как пьяница к вину, как наркоман к наркотику. Книги стали неотъемлемой частью моей жизни. Я читала так, как будто смотрела цветной фильм. Я всегда видела то, о чём читала: видела ходящих и говорящих людей, чётко различала их лица, обстановку, в которой они жили. И даже фантастический мир, описанный Александром Беляевым, существовал реально в моём воображении. Мало того, я сама была активным участником описываемых событий. Я была то в затерянном мире, то среди индейцев, то на Луне, то с Павкой Корчагиным, то с Томом Сойером. Подвиги героев молодогвардейцев были мне хорошо знакомы, так как я совершала их вместе с ними. Я была то Оводом, то Спартаком, и Зоя Космодемьянская – это я и есть: лучше умереть, чем предать своих товарищей. В своём воображении я была такой же, как и мои герои, и очень много хорошего напридумывала о себе в те годы.
Книги я буквально глотала в три – четыре дня. Дочитав до конца, я в тот же день бежала в библиотеку, чтобы взять новую книгу. Но если вдруг книжка заканчивалась в выходной день, то наступало тяжёлое состояние абстиненции. Я места себе не находила. Возникало ощущение невосполнимой потери. Но это только в каникулы. Во время учёбы времени днём было меньше, и тогда я читала по ночам. Когда все спали, я тихонько пробиралась к окну и читала при свете луны или уличного фонаря или шла в туалет и садилась там на долгие часы. Если вдруг приходили взрослые, книжка пряталась под рубашку, я начинала пыхтеть, притворяясь, что у меня запоры.
Периодически мои книжные запои кончались, и реальное счастливое розовое детство возвращалось ко мне. Я любила свой лес, поля, луга, просторы Волги. Телевизоров ни у кого не было, радиоприёмники – редкость, кино в клубе – нечасто. Зато у нас было столько всевозможных разнообразных игр на улице, и настольных игр дома, что мы никогда не скучали, изобретая всё новые и новые игры. Детство у всех нас было действительно счастливым.
Иногда на голубом и розовом небосклоне моего детства, а чаще в юности, набегали тучки – это мама не понимала меня. Я уходила в лес, и он лечил, раны заживали быстро. Также запомнилась висящая на стене клуба картина Айвазовского "Девятый вал", как олицетворение ужаса смерти и бесполезности борьбы за жизнь перед лицом разбушевавшейся стихии. Так и у каждого будет свой девятый вал, который накроет с головой и погрузит в чёрное небытие, будет у каждого, но не у меня. Я не верила, что когда-нибудь умру. Умрут другие, но не я. Также я не верила тому, что меня когда-то не было, даже представить этого не могла, и считала, что я была всегда, только забыла это, потому что это было очень давно. Ведь не помнила я, как жила на Украине, как приехала к бабушке, постоянно плакала, просилась на улицу. А когда выносили на улицу, просилась в дом, как будто кого-то искала, но не находила. Тем более я могла забыть, что было до этого.
В четырнадцать лет я получила свободу, так как стала жить отдельно от мамы на частной квартире, заканчивая среднюю школу. Мне давали один рубль на день, я питалась на 75 копеек, как хотела, а 25 копеек ежедневно изводила на фильмы. Из школы, не заходя домой, сразу шла в клуб. С хозяйками я быстро находила общий язык, так как от меня требовалось только, чтобы я не жгла свет по ночам, и больше никаких указов. Кончились болезни, прекратились ночные кошмары.
До 14 лет у меня наблюдались явления тяжёлого невроза: сноговорение, снохождение. Я постоянно разговаривала во сне, ходила по комнате, отвечала на вопросы, и, если бы не запиралась дверь, наверное, ушла бы на крышу. Я постоянно падала на пол с кровати, храпела как медведь, мочилась в постель, если снился ночной горшок, страдала упорной бессонницей. Но самое плохое – это мои сны. Современные фильмы ужасов – ничто по сравнению с тем, что снилось мне в детстве. Я бежала от преследования страшных чудовищ, а они настигали меня. Я постоянно падала в пропасть, но никогда не достигала дна, и чудовища не сжирали меня, потому что я натренировалась пробуждаться от сна. Я делала усилия над мышцами век, и изо всех сил таращила глаза, открывала их наяву и пробуждалась. И всегда, когда мне снились ужасы или ночной горшок, я знала, что это сон, и нужно всего лишь раскрыть глаза. В 13 лет у меня сформировался порок сердца – недостаточность митрального клапана, развилась близорукость, появились боли в желудке после приёма пищи.
Кроме этого были комплексы: я стеснялась своей внешности, а также не могла надеть новое платье, смотреть на себя в зеркало, надеть очки. В раннем детстве в детском саду мне нужно было звать маму по имени отчеству, а мама демонстративно не обращала на меня внимания, чтобы её не упрекали, что своего ребёнка она выделает из среды. Она ласкала и хвалила других детей, говорила, какие они хорошенькие. Одна женщина сказала, что я совсем не похожа на свою маму. Мама ответила: "Она вся в отца", и добавила: "Он у нас был некрасивый". Мне стало понятно, что я некрасивая, и поэтому мама и не ласкает меня. И как же мне жить на свете некрасивой? Это очень прочно вошло в мою голову. Но потом песня утешила меня: "Не родись красивой, а родись счастливой. Красота увянет, счастье не обманет". И это так.
В средней школе города Заволжска мне вновь повезло с учителями. Они были строгими и справедливыми: оценки не завышали, за процентом успеваемости не гнались, на медали никого не тянули, у них не было любимчиков. И поэтому я без труда поступила в ИГМИ – Ивановский государственный медицинский институт, куда был огромный конкурс. По профилирующим предметам (физике и химии) нужно было набрать 10 баллов. Я их набрала, хотя в школе по этим предметам получила "четыре" и "пять". Вот такая строгость была в школе. Дети из других школ поступали по три, четыре, пять раз. В нашей группе только я и Таня Соловьёва поступили с первого раза. Галя Смирнова поступила на седьмой раз – это рекорд.
После того, как я рассталась со своей любимой подругой, девочки перестали интересовать меня. Они все казались мне скучными, их разговоры о тряпках, моде, танцах – неинтересными. Я хорошо чувствовала себя среди мальчишек своего класса. Они были более разносторонне развитыми, более остроумными, немелочными, меня считали "своим парнем в доску" и относились ко мне с уважением, не как к девочке. Мы бегали, боролись, а если на полу случалась "куча мала", то частенько из неё торчала и моя нога в голубых панталонах.
Однажды во время перемены мы бегали по классу "сломя голову", а я, предполагая, что дверь в класс мальчишки держат с другой стороны, изо всех сил рванула её на себя и выдрала дверь из коробки. После уроков директор школы отпустил всех девочек домой, а мальчиков выстроил в одну шеренгу, а меня, как старосту класса, поставил в самом её начале. Он предполагал, что выдрать массивную дверь могли только мальчики, и требовал признания, кто из них это сделал. Я, конечно, хотела сделать шаг вперёд и сказать, что это я. Я вовсе не предполагала скрывать свой проступок, если бы он не заорал на нас диким голосом. Лицо у него налилось кровью, глаза выкатилась, изо рта брызгала слюна. Он размахивал руками и орал беспрерывно, что всем поставит двойки по поведению, и "всех нас надо отправить в милицию", и он нам напишет такие характеристики, с которыми нас не примут ни в какое учебное заведение, а только в тюрьму, и т. д. Я несколько раз собиралась сказать, что это я сделала. "Вот сейчас", – думала я, – "он остановится, и я сознаюсь". Время шло, но страх сковывал меня всё сильнее. Директор напоминал мне чудовище из детских снов, и мне казалось, что он разорвёт меня на части, если я выйду из шеренги. Мальчишки стояли, опустив головы, и молчали. Молчала и я. Так и осталось для педагогов тайной, кто же выломал дверь. В том, что мальчишки не выдали меня, не было ничего особенного. Стукачество в детском коллективе было осуждено ещё с первых классов. Меня удивляло то, что они никогда не напомнили мне о том, как пострадали из-за меня, не укоряли в трусости. Девочки на их месте трепались бы очень долго, напоминая, какую жертву они принесли, как они пострадали невинно из-за меня, и говорили бы, что я теперь обязана им по гроб жизни. У меня же осталось чувство вины, благодарности и уважения к мальчишкам. И я стала подсознательно выбирать из их среды самого лучшего для себя друга.
Мы были дружным классом. Принцип "один за всех, все за одного" продолжал действовать. По одиночке уроки не прогуливали, с уроков сбегали всем классом. Хотелось свободы, уроки угнетали и казались бессмысленными. Писать сочинения надоело до чёртиков. Сколько я ни старалась писать грамотно, хотя и получала за содержание "пять" – за грамотность я получала только "три". Я не только делала ошибки в словах и в знаках препинания, но и неправильно строила предложения, начиная их с любимых слов "поэтому", "потому что", "чтобы", "но", "а", как будто спорила, доказывая что-то.
Однажды на уроке литературы я выразила общее мнение: уроки литературы нам не нужны, мы не собираемся стать писателями. Зачем мы столько мучаемся, если в жизни нам это не пригодится? Например, инженеру надо знать математику, а не уметь сочинять. Книги мы прочитаем и дома. На все другие мои веские доводы о бесполезности уроков преподаватель литературы смогла лишь сказать, что при поступлении в любое учебное заведение нам придётся писать либо сочинение, либо диктант. На это я ей возразила: "А если мы всем классом поедем на целину, на стройки или в колхозы, тогда зачем?"
Это было только вопросом к взрослым, которые всё знают, и которым мы должны слепо подчиняться. Но родители и учителя поняли иначе и решили, что мы как стая птиц вдруг снимемся с места и улетим неизвестно куда. Все переполошились. Директор школы заверил нас, что у нас ничего не выйдет: "Таких хулиганов ссадят с поезда на первой же остановке".
Это было время, когда Н. С. Хрущёв на съезде Коммунистической партии заявил: "Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Коммунизм ожидался уже через 20 лет, то есть, в 1980 году. Мы поверили, как верили всему. Хотя я и не слышала, чтобы кто-то сомневался вслух, вернее было бы сказать, не "мы поверили", а "я поверила". Но кто же будет строить коммунизм, если не мы – молодые выпускники десятого класса? Сколько бы ни получали мы отличных и хороших оценок, но из этих знаков на бумаге коммунизм не построишь.
В сёлах, пока мы учились десять лет, работать в колхозах стало уже совсем некому. Как же мы "догоним и перегоним Америку по производству молока и мяса на душу населения"? Этот лозунг был знаком нам всем. Если мы все поступим в техникумы и институты, кто же будет стоять у станков? Рабочих на фабриках и заводах хронически не хватало. С другой стороны, выходила опять несправедливость: если мы не будем поступать в техникумы и институты, тогда зачем десять лет мучились, изучая то, что в жизни не пригодится? Это только у меня были проблемы с одним русским языком. У других проблемы были и с физикой, и с математикой, и с другими предметами.
Зачем ребёнку отрицательные эмоции, болезни, которые он приобретал за время учёбы? Зачем и для каких великих целей лились детские слёзы? В чём смысл насилия над детьми и принудительного всеобщего среднего образования, если не все пойдут учиться дальше в институты, а только определённый процент детей? Зачем тратить государственные средства на обучение огромного количества детей? Неужели для того, чтобы с детства привыкали к цепям, к рабству? Но раб построит только рабское государство, но не коммунизм – царство свободы. Ну, да ладно. Никому ничего не докажешь, да и не надо. За нас думала, решала единая коммунистическая партия Советского Союза, которая пронизывала и контролировала все сферы нашей жизни.
Лозунг: "партия сказала: надо, комсомол ответил: есть". А мы все до одного были комсомольцами и верили в нашу партию и самый справедливый строй в мире. Пороху хватило только на один холостой выстрел: задать вопрос и не получить ответ. Кроме трёх человек все ученики нашего класса поступили в высшие и средние учебные заведения, в какие желали нашего поступления в основном наши родители и учителя, но некоторые из нас – по призванию. По пути к коммунизму постепенно с прилавков магазинов стали исчезать мясо, молоко, масло.
У меня же руки чесались: так хотелось работать своими руками и видеть результаты своего труда. Мне, деревенскому человеку, в городе было тесно, тянуло к просторам полей. Я бы коров доила, например. Нравилась мне и работа у станков. В девятом классе мы проходили практику на фибровой фабрике. Работа на конвейере, когда ритм станка совпадал с ритмом движения человека, и каждое движение было целесообразным, и результат труда был видимым – такая работа доставляла радость. А в голове звучали стихи Владимира Маяковского: "Радуюсь я. Это мой труд вливается в труд моей республики" После окончания девятого класса мы делали пристройку к школе, разгружали кирпичи, таскали песок, гравий. Я же быстро освоила навыки каменщика. Мастерок быстро мелькал в ловких руках, стены росли на глазах, усталости не было. Была радость труда, праздник для души.
Обучение в ИГМИ началось очень хорошо для меня, с рытья картошки в колхозе. Кроме студентов работать там было некому. Это повторялось ежегодно в сентябре и нередко в октябре. Городские жители не могли выполнить норму (двадцать огромных корзин), уставали, работая до пяти часов вечера. Я же, как землеройка, быстро работая лапками, успевала нарыть двадцать корзин картошки до 12 часов дня и после обеда на работу не возвращалась, отдыхала в лесу, собирая грибы и ягоды. Хорошо!!! После работы никто не уставал, жгли костры в лесу, пели под баян.
Учиться было легко и интересно. Учила только то, что интересно, и то, что спрашивали в течение учебного года. Остальное – только во время сессии. Пяти дней хватало, чтобы прочитать учебник и все лекции по два раза, а в третий – только пролистать, проверяя себя, всё ли запомнилось. Память была фотографической. Я запоминала не только содержание, но и место нахождения информации. Мне не надо было писать шпаргалки. На экзамене я как бы держала перед собой и раскрытый учебник, и лекции, перелистывая их. Всё, как бы сфотографированное, держалось в моей голове. Перед экзаменом я тряслась, как осиновый лист на ветру. Казалось, что я ничего не знаю, но, получив билет, я убеждалась, что знаю всё. Всё было записано в памяти моего "хорошо натренированного компьютера". Наступало спокойствие, и я излагала материал уверенно, обстоятельно, говорила выразительно. Мало было иметь знания, но надо было уметь их продемонстрировать. Я умела. (За артистичность можно было поставить шесть баллов). Однажды седой профессор, поставив в зачётку "отлично", встал, пожал мне руку и сказал: "Спасибо". Однажды на практических занятиях, когда нужно было ответить на вопрос, где требовались не только знания, но и умение логически мыслить, я быстро нашла ответ, и преподаватель, ставя меня в пример, сказал, что надо в голове иметь царя. В школе преподаватель истории говорил, что в голове у меня золото. Мне это очень нравилось, и я росла в собственных глазах. "Красота приглядится, а ум пригодится".
В нашей дружной группе все были комсомольцами, и поэтому в ней не должно было быть отстающих. Все старались, но не у всех получалось, особенно, у тех, кто поступил в институт с пятой-седьмой попытки. Несмотря на то, что они постоянно сидели в читальном зале и добросовестно зубрили, на экзаменах частенько получали "двойки". Я попыталась с одной из девочек готовиться к экзамену вместе. Мы читали вслух и повторяли. Я получила "пять, а она – "два". Более эффективной помощь была, если на экзамене мы, узнав номер билета, писали шпаргалку, а отстающий студент отвечал по написанному в шпаргалке, или сам писал шпаргалки на все билеты – так на "тройках" и доезжал до диплома врача. Только через несколько лет я увидела результат такой помощи в виде искалеченных врачами несчастных больных. А ведь главный принцип медицины – не навреди. Однако, навредили – уже тогда, когда неспособных к учёбе тащили десять лет из класса в класс; затем, когда шесть лет вытягивали на средненьких в институте. Среди студентов тогда ходил такой анекдот: "Мама говорила дочери: будешь хорошо учиться – станешь врачом, а будешь плохо учиться – станешь главным врачом". Вот эти середнячки и командовали нами, добираясь до командных высот, составляли законы и приказы, в которых не было смысла, и которые вредили и больным, и здоровым, а нам надо было их выполнять.
Когда говорят, что в СССР секса не было, все смеются. Не смейтесь, господа! Секса не было не только в СССР, но и в дореволюционной России. И слова такого не было: ни в обиходе, ни в толковом словаре Живого Великорусского языка Владимира Даля. Может быть, где-то во Франции и жил обаятельный Жульен Сорель, но в России была "греховная похоть" – наследие животного царства, которую удовлетворяли законным цивилизованным путём в браке, освящённом церковью. Ещё был "разврат" – противозаконный путь удовлетворения физиологической потребности в публичных домах или так, по левой. Ещё была "безумная страсть", которая заставляла бросать к ногам предмета страсти всё своё состояние и даже жизнь свою. Лично я секса не видела, даже подглядывая в щели за соседями, но зато очень многое слышала из разговоров взрослых.
Каждое явление в обществе имеет своё словесное обозначение. В послевоенные годы было много одиноких женщин, и если такие женщины хотели мужчину, гуляли с ним и иногда (вот ужас!) нагуливали ребёнка или делали аборт, это называлось блядством, и осуждалось всем обществом, как явление из ряда вон выходящее, как исключение из правила. Таких женщин называли проститутками и блядями. Но, однако, они не знали, о чём говорили: верным был только второй термин, так как эти женщины сами ставили бутылку или прикармливали мужчин. Проститутки же отдавались за деньги. Какой же дурак будет платить, когда свободного женского мяса было предостаточно? Так что и проституции в СССР не было. Однако злые языки говорили, что всё это у нас организовано по профсоюзной линии в санаториях и домах отдыха, и называлось в летнее время кустотерапией – лечением кустами, но, может быть, там просто давили комаров.
Секса не было, а дети появлялись и спрашивали взрослых: откуда дети берутся? Взрослые начинали ухмыляться и отвечали: "купили в магазине" или "нашли в капусте" или "аист принёс". Но в магазине на прилавках не было ни одного ребёнка, когда бы мы туда ни пришли. В капусте даже отдалённо похожего на ребёнка никогда не валялось. Возникал вопрос: а где берёт детей аист? Припёртые к стене взрослые отвечали, что мы всё узнаем, когда вырастем и выучимся в школе.
В школе и узнали, в самом первом классе, много и учиться не нужно. Достаточно знать одному, и это станет сразу же достоянием всего класса. Кто-то застал мальчика и девочку из нашего класса в интересном положении, и принёс эту весть в школу, объяснив словами, а затем изобразив на пальцах, чем они занимались, разъяснив невеждам, что так взрослые делают детей, и что этого делать нельзя. Мы всем классом стыдили их и скандировали: "Ай-яй-яй!", "Ай-яй-яй!" Девочка сидела вся красная и плакала. Мальчик ухмылялся, не испытывая смущения. В класс вошла учительница Екатерина Константиновна. Узнав в чём дело, приказала нам прекратить это безобразие и навсегда забыть об этом. "Так вот почему скрывали это взрослые. Это так безобразно, что не только говорить, но даже помнить об этом нельзя". Так мы и сделали – замолчали, и взрослые даже не догадывались, что мы уже знаем всё.
Однако "всё" я узнала только весной на первом курсе медицинского института, когда жила в общежитии в одной комнате со старшекурсниками. Они готовились к экзаменам по гинекологии и акушерству, и вслух по очереди пересказывали прочитанное. Они подробно рассказывали о применении противозачаточных средств. Я долго слушала и ничего не понимала. Меня тошнило от таких противоестественных процедур.
Я спросила:
– Зачем всё это нужно?
Они ответили:
– Чтобы не забеременеть.
Я возразила:
– Чтобы не забеременеть, нужно не общаться телесно с мужчиной.
Они подняли меня на смех. Девочки были намного старше меня, всем им было более 25 лет, и они называли меня " шмакодявкой, выросшей в лесу". Так только в возрасте 18 лет я узнала, что этим препоганым делом занимаются не только с целью зачатия ребёнка, и не только непорядочные люди-бляди, а все порядочные, уважаемые и нормальные люди.
Но откуда в то время можно было взять сведения об отношении полов? Ни в передачах по радио, ни в появившихся позднее телевизионных передачах не было ни слова. "Из всех искусств для нас важнейшим является кино", – сказал Сталин. В кино я ходила ежедневно два года в девятом и десятом классах. Там учили тому же, чему учила Екатерина Константиновна в школе – быть активным строителем новой жизни. Если показывали наряду с этим и личную жизнь, то это была неприступная девушка, и парень, растущий нравственно, чтобы соответствовать девушке и быть достойным её любви. Они ссорились, мирились, наконец, приходили к взаимопониманию, и, наконец, один поцелуй в конце фильма, и не взасос, а так, как целуют икону. Были и другие фильмы, например, индийские "Бродяга", "Ураган". Читала я книги подобные "Американской трагедии" Теодора Драйзера и знала, к каким трагедиям приводит неправильное поведение – отступление от нормы.
В десятом классе в начале наших дружеских отношений Димка, провожая меня из школы, вдруг поцеловал. В моей голове тут же возникла картина, которую я постоянно видела в кино: изображение исчезает, экран гаснет, и на чёрном фоне видно одно слово: "Конец"; приходится идти домой. Я расплакалась. Димка опечалился и стал меня утешать, просить прощения. Слёзы высохли, и я решила продолжить фильм: "Становись на колени – тогда прощу". Он встал на колени, а мне стало смешно, захотелось поиздеваться, как в кино:
– Завтра всем расскажу в школе про тебя, как ты стоял на коленях.
Он обиделся, я стала его утешать и сказала, что пошутила. Он спросил:
– Со слезами тоже розыгрыш?
– Нет, слёзы настоящие, просто у меня возникли ассоциации, навеянные просмотром фильмов, что это конец наших отношений, а я не хочу, чтобы они кончались.
Ему это очень понравилось, и то, что я ещё никем не целованная девчонка, и он у меня первый.
Моя мама рассказывала мне, что однажды она смотрела с парнем на звёзды. Парень, рассказывая о их расположении и названиях, вдруг поцеловал её – так она две недели не выходила из дома, потом избегала встречи с ним, и дружба их прекратилась. Так что я была более прогрессивной и сделала смелый шаг вперёд по сравнению со своими предками.
Что касается прабабушки Анны Михайловны, родившей с мужем много детей, то о семейной жизни она не вспоминала совсем. До 100 лет она вспоминала свою первую любовь к Ивану, с которым дружила много лет. Поцелуев не было совсем, а из всех знаков внимания она вспоминает, как тот, смущаясь и не смея глаз поднять, однажды сунул в руки ей кулёк конфет, как признание в любви. Есенинское: "…О любви не говорят словами, о любви вздыхают лишь украдкой, да глаза как яхонты горят". Завистник Колька соврал Ивану, сказав, что пока тот вздыхал, он уже семь раз познакомился с его невестой вблизи; тогда Иван потребовал доказательств невинности до венца, чем оскорбил честную девушку, и получил отказ. Иван поверил другу Кольке и свататься не стал – таких девушек порядочные парни замуж не брали. Анну Михайловну выдали замуж за Василия, а Иван уехал на заработки в Москву, тосковал, раскаивался в своей ошибке и, наконец, выбросился с пятого этажа. А Анна Михайловна всю жизнь до 100 лет каялась в единственном ошибочном поступке: "Эх! Дура я! Надо было Ивану отдаться, а Васька и такую бы слопал". Она любила и знала все современные песни о счастливой и несчастной любви, никогда не говорила о трудностях жизни, не говорила о болезнях (да их и не было), а просила меня лишь петь ей эти песни.
Секса не было, но была любовь, настоящая любовь, не имеющая никакого отношения к сексу, любовь к человеку, а не к ощущениям тела. Я думаю, что каждый человек моего поколения может рассказать романтическую историю своей любви.
Она, любовь, пришла ко мне нежданно и негаданно в десятом классе, в 16 лет, среди зимы. Я не искала её и не желала, но она пришла без моего волеизволения, как приходит весна, как наступает утро и любое другое естественное явление природы.
Первого сентября я первая ворвалась в класс, чтобы занять место у окна на четвёртой парте. Надоело сидеть под носом у учителя. Димка выволок меня из-за парты, как щенка, и уселся у окна, заявив, что это место принадлежит ему с первого класса. Тогда я села рядом с ним на удивление всех учеников и учителей, так как все сидели мальчик с мальчиком и девочка с девочкой. Я косила глаза и с интересом рассматривала его. Он отличался от других мальчиков: хорошо одевался, следил за собой, под ногтями не было грязи, и от него хорошо пахло одеколоном, так как он давно брился. Димка хорошо учился, но я училась лучше, и иногда помогала ему – не из любви, но чтобы показать ему уж если не физическое, то умственное превосходство.
Однажды в перемену мы боролись, вырывая друг у друга из рук какую-то вещь. Димка перебарывал меня, но мне нужна была победа, и я нарушила все правила борьбы, вонзилась зубами в его руку и прокусила её до крови. За это мне полагалось дать по роже свободной рукой или хотя бы пнуть, но он этого не сделал.
Я села на последнюю свободную парту и недоумевала: для мальчишек я была "своим парнем", но со мной поступили не как с парнем, меня видели в другом качестве, и в этом новом качестве я имела льготы и преимущества. Кровотечение было сильное, я чувствовала себя виноватой, но Димка молчал и не упрекал меня, а впоследствии говорил, что когда отношения начинаются с драки, то это хорошая примета – хуже, когда они кончаются дракой.
Благородство его поступка было налицо, и, естественно, появилось уважение к Димке, но кроме этого появилось новое неизвестное чувство. С этого началась наша любовь, любовь-поэзия, любовь-песня. Вся естественная энергия весны, если она не растрачивается безвозвратно на бурные ощущения тела и не приводит к рождению потомства, то превращается в великую силу, даёт человеку крылья, отрывает его от земли, от быта, возносит к небесам, к самому Богу. И щедрый Бог раздаёт себя людям в виде любви – ведь он и есть Любовь. Вот потому любовь превыше всего, как и Бог. Она вечная, как и сам Бог. "Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится". (Первое послание к Коринфянам, глава 13).
Мы стали интересны друг другу. Через месяц Димка бросил свою вечную четвёртую парту и пересел ко мне "на Камчатку". Он сказал, что про нас сочинена песня: "А у нас во дворе, есть девчонка одна…Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет, а я всё гляжу, глаз не отвожу. Есть дружок у меня, я с ним с детства знаком, но о ней я молчу даже с лучшим дружком. Почему я грущу даже с лучшим дружком? Вот стучит вечерком каблучками она, обо всём позабыв, я гляжу из окна и не знаю зачем мне она так нужна. Я гляжу ей вслед – ничего в ней нет, а я всё гляжу, глаз не отвожу".
После уроков мы вместе гуляли, ходили в кино и не могли наговориться. Потом был выше описанный первый поцелуй. А много позднее:
."Люблю, не знаю, может быть, и нет,
любовь имеет множество примет.
А я одно тебе сказать могу:
повсюду ты, во сне, в огне, в снегу,
в молчанье, в шуме, в радости, в тоске,
в слезах, в дыханье, в жилке на виске.
в любой надежде и в любой строке,
в любой звезде, во всём, всегда, везде.
Ты памятью затвержен наизусть,
И ничего забыть нельзя.
Ты у меня уже в крови, в душе,
Ты понимаешь, я боюсь тебя.
Напрасно я бежать от этого хочу,
Ведь ты же сон, тепло, дыханье, свет.
Хочу прижаться к твоему плечу.
Люблю? – Не знаю, нет других примет".
(Все стихи в "Белой Вороне" сочинены не мной)
А потом случилось самое главное – взгляд. Прабабушка вспоминала до 100 лет кулёк с конфетами, вернее, то чувство, которое возникло от признания в любви, высказанного таким способом. Для меня же главное в моей первой любви был этот взгляд. Фотография этого взгляда навсегда запечатлена в моей фотографической памяти. Димки нет в живых уже много лет, а взгляд остался навсегда. Он стоял в нескольких метрах от меня и смотрел так, как никто ещё никогда не смотрел. Его чёрные глаза светились удивительным голубым светом, из них шли осязаемые лучи, которые обнимали меня со всех сторон, и их тепло проникало в каждую клеточку моего тела, и каждая клеточка отзывалась и пела гимн жизни. Я видела, что я нравлюсь, что меня любят такой, какая я есть. И невидимые нити ответной любви крепко соединяли меня с моим Димкой. Никому это не было видно, но во мне произошёл взрыв, я стала другой.
Я помню этот солнечный счастливый день весны. Я иду 10 километров от Заволжска до Заречного домой на выходной день. Я иду, как всегда, но мир вокруг преобразился. Мне казалось, что вся природа радуется со мной, радуются искрящиеся ручейки на дороге, ожили вековые ели, переполняемые радостью, и небо совсем другое – счастливое.
"О, первый ландыш! Из под снега ты просишь солнечных лучей;
Какая девственная нега в душистой чистоте твоей!
Как первый луч весенний ярок! Какие в нём нисходят сны!
Как ты пленителен, подарок воспламеняющей весны!…"
Все мальчишки в классе искренне радовались нашей дружбе, некоторые дружелюбно подшучивали. Мишка, тоже с "Камчатки", но с другого ряда писал стишки такого типа:
"Ты, Димид, не больно балуй, не то получится беда.
К тебе на шею сядет малый. Но поздно будет уж тогда".
Что думали девчонки – не знаю. Они давно ходили на танцы, у некоторых были парни старше их, и они встречались после танцев по тёмным углам. По большому секрету говорили "на ушко" о том, что одна из девочек гуляет по-плохому, и об этом все знали и осуждали её.
Мама и тётя, узнав, что я люблю Димку, возмутились: как это я могла влюбиться, не кончив школу – это же помешает учёбе. Кроме этого тревога: как бы чего не вышло. Много лет назад был единственный случай, когда десятиклассница родила ребёнка, и, чтобы скрыть это, зарыла его. На меня и Димку обрушилась гора грязи, свои подозрения они выражали в грязных выражениях: хуже Димки и людей на свете не было, он представлял угрозу для меня. Как будто они не знали, что если сучка не захочет, то кобель не вскочит. Но, возможно, мать считала меня такой сучкой, которая всегда хочет. Ведь мой отец был кобелём, изменял маме, а я была вся в него. Они рассуждали логично.
Но мама совсем не знала меня. Я воевала. Однажды меня привязали к стулу, чтобы я не убежала на свидание, а квартирная хозяйка по их указанию, когда мы с Димкой долго стояли на крыльце и никак не могли расстаться, прихлопнула мне палец в дверях, затаскивая меня в дом. Палец до сих пор урод. В дальнейшем мама уверяла меня, что Димка меня не любил совсем – иначе он не поехал бы учиться в Ленинград, а стал бы учиться в Иванове. Я возражала, что и я не поехала с ним в Ленинград, хотя любила его. Расстояния не мешают любви, и я ничего не потеряла, так как моя любовь-чувство оставалось при мне.
В нашей любви было всё: и ликование весны, и зимняя стужа разлуки. Секса не было. После школы он – в Ленинград, я – в Иваново. Наши письма затерялись где-то в пути, и я мысленно писала ему словами и музыкой песни:
"Ты глядел на меня, ты искал меня всюду,
я, бывало, бегу, ото всех твои взгляды храня.
А теперь тебя нет, тебя нет почему-то,
я хочу, чтоб ты был, чтоб всё также глядел на меня.
А за окном то дождь, то снег, и спать пора, но никак не уснуть.
Всё тот же дождь, всё тот же снег, но лишь тебя не хватает чуть-чуть".
А из приёмника звучал мне ответ от Димки:
"Ты не грусти, может быть, ещё встретимся, я от тебя не уйду никуда,
сколько в пути не пробуду я месяцев, но возвращусь хоть на вечер сюда.
И опять во дворе нам пластинка поёт, и проститься с тобой нам никак не даёт".
Он не возвратился.
"Напрасно ждать и безуспешно, он не пришёл и не придёт.
Я ждать устала, только сердце ещё упорно что-то ждёт".
Встретился его друг детства и сказал, что Димка очень обижен на меня, потому что я не отвечаю на его письма. Я взяла его ленинградский адрес, написала подробно, но ответа не было.
"Я одна, но я не испугалась, я одна, но я себя найду.
Ты не думай, что, с тобой расставшись, я к тебе как нищая приду.
Ты не думай, о тебе не плачу, и подушке слёз я не дарю,
Это просто расшатались нервы. А дурачу я себя тоской
только потому, что ты ведь первый, и я вся наполнена тобой.
Буду я любить или не буду, только клином не сошёлся свет,
Всё равно когда-нибудь забуду, думаешь, на свете лучше нет.
И когда-то рано или поздно, в памяти тяжёлой на подъём,
Мне напомнят зимние морозы о существовании твоём.
И тогда, вернувшись в те места, где прошли минувшие года,
Я скажу, что свет сошёлся клином на тебе одном и навсегда".
Так думала я тогда. Через много лет мы с Димкой встретились довольно холодно. Он спросил меня:
– А хочешь знать, почему мы расстались?
– Не хочу, – сказала я. Мне было совсем не интересно. Всё, что было, была лишь одна из книг, прочитанных мною, где я была главным героем. Но книга была закончена, прочитана и помещена в мою библиотеку. Уже ничего нельзя было не прибавить и не убавить.
А как же вечная как Бог любовь? Противоречия здесь нет. Независимо от разных обстоятельств жизни, любовь остаётся вечной. Не Димка – олицетворение вечной любви, а чувство, которое, как и всё живое, рождается, умирает и вновь возрождается подобно тому, как приходит и уходит весна, а через год вновь приходит, но уже другая весна. Но разве оттого, что она другая, она может быть менее прекрасной и перестаёт быть весной? Весна любви приходила ко мне пять раз, вначале через два-три года, затем через 12 и 20 лет. Димка был лишь первый предмет, который попался ей под руку. Сидели за одной партой: вот и подрались, а потом и влюбились. А если спросить меня, которого из этих мужчин я любила сильнее, то скажу: "Всех в равной степени, потому что всех любила на полную мощность своих сил, которые не убывали со временем; всех их, как в первый и в последний раз".
Сейчас у меня две версии, почему мы расстались.
Родители (мама и тётя) всегда контролировали, с кем мне дружить и за моей спиной делали свои тёмные дела. Когда однажды с институтской подружкой мы решили вместе отдохнуть на юге, они не захотели отпускать меня с ней. Со мной разговаривать было бесполезно, так как с 14-лет, когда я стала жить от них отдельно, я почувствовала вкус свободы и перестала быть послушной хорошей примерной девочкой. Тогда они уговорили девушку написать мне письмо, что она передумала ехать на юг. Второй случай их подлых махинаций случился после первого курса института летом. Чтобы заполнить пустоту после расставания с Димкой, я проводила время с молодым человеком, который был старше меня на восемь лет. Он бывший моряк, мастер спорта, только что окончил энерготехникум. Он относился ко мне как к балованному ребёнку, напоминая Воваку, жениха из детства, ценил во мне девичью чистоту и не собирался посягать на неё, хотя мы вовсю целовались, и даже с удовольствием. Он не слюнявил, как Димка, а я таяла как снегурочка в объятиях сильного мужчины. Внутри меня возникали неведомые ощущения, как волны на море. Мне было хорошо, как у Христа за пазухой. Ещё бы немного, и я бы влюбилась в него, и моя жизнь потекла бы по другому сценарию, возможно, более благополучному, как и у других людей.
Сашка уехал работать в Киров, писал мне шуточные письма, дарил подарки. Но никаких серьёзных разговоров у нас не было, и любви у меня к нему не было. Мне просто льстило, что у меня был такой взрослый кавалер. Однажды, приехав в отпуск, он пришёл на танцы пьяненький и там похвастался, что скоро женится на мне. Родственники сообщили матери, и вскоре я получила от маминой двоюродной сестры Руфины письмо, в котором она сообщала мне, что Сашка много лет сидел в тюрьме, что он пьяница, развратник и хулиган. Это письмо я отослала к Сашке. Он тут же приехал в Кинешму и с письмом явился на работу к Руфине, обличил лгунью, был скандал. Когда на улице я встретилась с Руфиной, и она созналась, что писала письмо под диктовку Марии Васильевны и моей мамы, а Саша – очень хороший человек. Руфа просила меня не верить написанному в письме. Вскоре после скандала у неё развилось онкологическое заболевание, она умерла после операции на шестой день в страшных муках в возрасте 32 лет. Но камень был брошен, и моя симпатия к Сашке исчезла навсегда.
Вероятно, и в случае с Димкой произошло то же самое. Все его письма они изорвали, а ему написали как бы от моего имени, что он больше мне не нужен. Возможно, для большей достоверности они подговорили кого-то оболгать ему меня, как оболгали Сашку, и Димка поверил.
Версия вторая. Всё-таки мы были немного неподходящими друг для друга людьми. Иногда, когда Димка обнимал меня, сквозь одежду я чувствовала некоторые выступающие части его тела. Я не придавала этому значения, хотя мне это не нравилось: он мальчик – потому и топорщится от поцелуев. У меня же не было того, что могло топорщиться. Мне даже бюстгальтер ещё не было на что одеть. Судя по Димкиной внешности, он, вероятно, не был русским: черноволосый, черноглазый, с жёсткой щетиной на лице. У него было более ранее половое созревание. Он понимал, что от меня ему ничего не отколется, и, если не сознательно, то, конечно, подсознательно, он желал других отношений. Вот и оборвалась тропинка у обрыва.
Любовь – как наркотик. Получив первую дозу и узнав, как это хорошо, желаешь повторить. Если первая любовь пришла сама, как бы упала на меня внезапно с неба, то вторая была для меня сознательным воплощением моего сильного желания. Надо было спешить.
"Не шути с любовью и, балуя, от живого чувства не беги.
Береги девчонка поцелуи, но смотри, не перебереги.
А не то, с ноги проснувшись левой, щуря потускневшие зрачки,
ты проснёшься нудной старой девой, полной злобы к людям и тоски".
Но кого любить?
"Уж лучше голодать, чем что попало есть,
и лучше быть одной, чем вместе с кем попало".
Зачем тратить огонь души на недостойных? Мой избранник должен быть лучшим среди ребят, особенным, неповторимым. В мед. институте было поровну юношей и девушек. Если девушек без трудового стажа принимали в институт, когда они набирали десять баллов из десяти, то ребят без стажа и после армии брали и с тройками. Поэтому те, кто не могли поступить в технический вуз, самые тупые, шли в медицинский – такие были мне неинтересны. Конечно, встречались и очень умные и развитые студенты, однако, внешность в то время имела для меня очень большое значение. Как можно влюбиться даже в самого умного, если зубы у него прокуренные, редкие и жёлтые, на голове намечается плешь, а из под манжетов выглядывают покрытые густым чёрным волосом руки? Никогда! Даже страшно. "
Один не тот, потом другой не тот, оглянешься, а сердце уж остыло.
Когда ж в дали единственный мелькнёт, его окликнуть уж не хватит силы".
Очень умные парни учились в энергоинституте, и девушки стремились выйти за них замуж. Это было удобно, так как в этом случае они получали направление по месту работы мужа, то есть в город, а не в село. Но у меня не было никаких шансов. С ними надо было знакомиться где-то на вечерах, на танцах, но кто же подойдёт ко мне, к закомплексованному очкарику? Это ведь обо мне была песня: "А у нас во дворе", переделанная студентами на свой лад:
"Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет, руки – ничего, ноги – ничего, головы в ней нет – ничего в ней нет".
Я не стала ждать милости от природы, и стала активным звеном в любви: сама любила, сама увлекала, сама разлюбляла.
Что может быть лучше и прекраснее любви? Когда любишь, то счастлива, и жизнь наполняется смыслом, но именно тогда, когда любишь сама, а не тогда, когда тебя любят. Хуже демьяновой ухи, когда к тебе лезут с назойливой любовью, а тебе это совсем не нужно. Тяжело и тогда, когда тебя любят искренне и благородно, а ты не можешь ответить тем же, и чувствуешь себя должником. Ведь сердцу не прикажешь, и ты только можешь сострадать любящему тебя.
Сострадать – от слова "страдание", но какая же радость может быть в страданиях? Ты сострадаешь нищему, и подаёшь ему милостыню потому, что не можешь не подать, так как необходимо уменьшить собственное чувство дискомфорта при виде чужого несчастья, и оно уменьшается, когда уменьшаются страдания нищего. Видеть нищего неприятно, хочется, чтобы нищие не существовали. Сострадание – жалкая тень любви. Отвечать взаимностью тем, к кому душа не лежит – всё равно, что подавать милостыню нищему. Это унижает любовь. Я никогда не подавала милостыню в качестве любви.
Я училась на третьем курсе. Мне было 19 лет, когда я заметила Славика, тоже студента третьего курса из параллельной группы. Я видела его уже третий год, но в тот день он был с очень красивой девушкой. Оба высокие, стройные, красивые и счастливые шли по улице, взявшись за руки. Самая чёрная зависть пронзила меня, и из глаз посыпались искры. У меня всегда была повышенная самовнушаемость, и развитое воображение, и я, собирая отдельные факты, всерьёз считала, что у меня дурной глаз, так как с теми, на кого я плохо поглядела, случались несчастья. Например, распадались пары. Вероятно, я фиксировала только те факты, когда это случалось, и забывала, когда не случалось. Когда меня обидят, я часто ощущала, что независимо от моей воли, тем более, от разума, так как происходило это молниеносно, возникали вспышки внутри, как толчок мгновенный и сильный. Я бы назвала это мгновенной яростью, которая выходила из меня через глаза, блеснув как молния, не оставляя следа. Это иногда происходило и без обиды, просто так, и вызывало удивление. Я стала бояться, не приношу ли я этим вред людям, так как слышала о сглазе и порче. Я стала работать над собой, чтобы научиться управлять этими стихийными явлениями, как в детстве научилась управлять снами и просыпаться по собственному желанию. Когда из глаз вдруг что-то вылетало, я зажмуривала глаза и мысленно говорила: "Простите, я не хотела, я не нарочно, я беру это назад". Потом все эти явления прошли бесследно.
Но в тот момент, как их увидела, я не стала просить прощения. Зависть возникла внезапно, непроизвольно, и породила не любовь, а агрессивное желание отнять чужое: пусть он любит меня, а не её. А дальше был настоящий разбой. Используя тысячи уловок, данных инстинктом, я ежедневно, кропотливо, как паук, плела невидимую паутину обольщения на лекциях, на практических занятиях, в столовой, на улице, всегда и везде. Я сконцентрировала всю свою энергию желания в пучок, и в виде луча, подобного лазеру, направила на единственный желанный объект. Лазер камни режет, а я внедрилась в его сознание и разместилась там, как у себя дома, занимая всё свободное пространство.
Мне, оказывается, только это и надо было – быть творцом счастья. Не было в помине зависти и агрессии, в душе звучала музыка Моцарта. Я любила и писала об этом своему Славику. Я была счастлива.
"Сердце, тебе не хочется покоя.
Сердце! Как хорошо на свете жить!
Сердце, как хорошо что ты такое!
Спасибо сердце, что ты умеешь так любить!"
Не было и никогда не будет в будущем (так и случилось) у меня стольких беспредельно счастливых дней. Секса не было. "А что же было то?" – спросит современная девушка, потерявшая девственность (честь) в 13 лет. Если спросит, то я не смогу ответить ей убедительно, и исповедь моя покажется ей фарсом, потому что счастье тех дней нельзя пощупать руками, увидеть глазами, нельзя рассказать о нём, перечисляя через запятую множество событий тех дней. Например, я нравилась его родителям, младшая сестрёнка его не отходила от меня. Наконец, мой избранник нравился моей маме, и конфликтов не было. Мы бродили полям, очарованные голубым сиянием Луны и звёздами. В колхозе на картошке объедались черникой, а затем раскрашивали ею друг у друга лица. Пытались верхом кататься на лошадях, ездили на велосипедах и целовались на большой скорости. Вспоминается, как отмечали моё двадцатилетие в ресторане: играла музыка, сёстры Пинац исполняли на японском языке песню о любви "У моря, у синего моря". Я сказала Славику, что эта песня обо мне, там были слова: "Плывите дельфины в чужие моря, расскажите как счастлива я". Мы танцевали, ели медведя, запивали шампанским, и заказали столько всего, что не только не съели, но и стипендии не хватило, чтобы расплатиться.
Однажды пошли на болото за посёлок и орали до хрипоты по очереди, призывая в свидетели небо и землю и всю природу: "Я люблю Славку, клянусь!". "Эй вы, ёлки, запомните, я люблю Светку!". Всё это – совершенно на трезвую голову. А утром у обоих пропал голос, а ёлки и сосны всё запомнили и напоминали мне об этом много лет, когда я проходила мимо них. Но всё это не описание счастья, а только обрамление счастья – так рамка обрамляет картину, не раскрывая её содержания.
Счастье – это внутреннее ощущение счастья, это невидимый дар Бога, соединяющий двоих в одно целое. Это невыразимая словами песнь жизни: нельзя описать, но можно сравнить с чем-то прекрасным, например, с классической музыкой. Когда я слушаю "Турецкий марш" Моцарта, я всегда вижу берег Волги, выжженную траву, тропинку вдоль берега, и себя в развевающемся на ветру платье и кружащуюся вокруг себя. А за мной идёт Славка. Ощущения счастья того времени – это музыка Моцарта, которая лучше расскажет об этом, чем мой корявый язык. Но возможно, что классическая музыка для привыкших к металлу будет как китайский язык для русского. Тогда поясню языком общеизвестным. Вот оргазм и наслаждение от него – затем усталость и период покоя до следующего оргазма. Какие же это пустяки по сравнению с непрерывными наслаждениями днями и месяцами, не вызывающими утомления, а напротив вызывающими прилив энергии и вдохновения. Конечно, поверить в это трудно, если не испытать.
Красавицы девушки с нашего курса удивлялись: "И что он нашёл в тебе такого?" Они не знали, что он не искал ничего, и его роль была пассивной. Есть на быстрых реках такие водовороты, называемые вьюнами или воронками, где вода завихряется и затягивает в себя всё проплывающее мимо. Человек, попавший в воронку, увлекается силой воды на дно и тонет. Так и Славик не по своей воле был увлечён.
Но то, что горит жарко, не горит долго – таковы законы сохранения энергии и вещества. Мы стали ссориться. Славик обижался на разные мелочи и пытался от меня уйти. Например. Я не оглянулась и не помахала ему рукой на прощание, как обычно. У меня в тот день очень болел живот, и гулять с ним было очень тягостно, поэтому я поспешила в общежитие. Он не приходил десять дней. Я не догадывалась, в чём дело, и плакала. Когда он пришёл, то заверил меня, что ни за что бы не пришёл, если бы не узнал от друга, что я очень расстраиваюсь. Этим поступком он как бы продемонстрировал, что я сама по себе ничего не значу, и его удерживает около меня только моё сильное чувство к нему, и если он заметит, что оно охладело, то тут же бросит меня.
С тех пор, то есть с самого начала, появился страх потерять его. Страх поддерживался мнением общества: "И что он в тебе нашёл?" Моё чувство к нему могло действительно ослабнуть, если бы я заметила на своём солнце пятна. Но я сознательно слепла и не хотела ничего замечать. Когда в течение нескольких месяцев он гулял с другими девушками, я убедилась в обоснованности своего страха и непрочности наших отношений. Доверия к нему не было никакого, а страх не созидал любовь, а только разрушал её.
Постоянный страх вреден для человека, для его здоровья, для психики, но человек устроен мудро и автоматически избегает вредного, и против каждого яда вырабатывает противоядие, если он хочет жить. И как защитная реакция от отрицательных эмоций, инстинкт самосохранения подсказывает определённые реакции на ситуацию. Так в детстве, чтобы избавиться от страшного разрушающего сна, мне нужно было пошире раскрыть глаза. Это помогало проснуться. Инстинкт самосохранения вступил в свои права: зачем страх, слёзы и боль? Они не нужны. Как и тогда, я раскрыла глаза пошире, и слепота стала проходить. То, что раньше я не замечала, стало собираться в единое разочарование.
В сентябре, когда мы рыли картошку в колхозе днём, а вечера и ночи проводили вместе, Славик за один месяц дважды обиделся на меня вплоть до разрыва. Он сказал: "Ты мне больше не друг", – но потом извинился, обещал больше так не говорить. Когда он обиделся во второй раз, то, помня своё обещание, изменил формулировку, но произнёс не менее страшное: "Ты мне теперь только друг",– следовательно, любви пришёл конец.
Конечно, мы мирились и после ссор становились ещё счастливее. Однако, мне стало это надоедать. Мне бы радость черпать пригоршнями, и это никогда бы не надоело. Но зачем мне слёзы? Я никогда не обижалась на Славика, но постепенно стала разочаровываться, заметив, что он ничем не лучше меня. Затем я заметила, что он даже хуже меня. Он не такой расторопный, как я, он не может так быстро рыть картошку, менее сообразительный, чем я. Я уж не говорю о начитанности. Учится хуже меня. Когда мы вместе готовились к экзаменам и потеряли головы, то он получил "двойку", а я всё-таки на бал выше, впервые в жизни получила "три". Медведь ему на оба уха наступил: пел, фальшивил и не замечал этого. После картофельных работ я возвратилась в общежитие, а он в свой дом к родителям.
Мы с мамой вечером делали уборку в комнате. Вдруг явились Славик и его отец и стали настаивать, чтобы мы срочно побросали тряпки и вёдра и ехали к ним в гости, но мы не могли, так как в такой грязи, оставшейся после абитуриентов, жить было нельзя. Они стали ждать. Я испугалась ещё сильнее, когда увидела, что у крыльца нас ожидало такси уже целый час, когда можно было ехать на трамвае за три копейки. Я тихонько шепнула маме: "Если будут намекать на свадьбу, то ты не соглашайся, скажи, что только в конце шестого курса". Девочки в мед. институте выходили замуж и рожали детей даже на первом курсе. Это было нормальным явлением, а на шестом курсе даже необходимым, так как семейные пары распределялись первыми и получали хорошие места, затем распределялись отличники, а троечники шли работать в тюрьмы и дома престарелых.
Было праздничное застолье, и мама очень твёрдо высказала свою позицию, а я обещала не встречаться со Славой по вечерам, так как незадолго до этого в Иванове вечером на улице бандиты убили друга Славика, и всвязи с этим его родители, которых я уважала и любила, просили нас не встречаться по вечерам, так как Славик жил в пригороде Иванова в частном доме и возвращался домой по неосвещённым улицам. Я также боялась за его жизнь и дала твёрдое слово его родителям встречаться со Славиком только в институте. Мне было достаточно этого для общения. Этим я нанесла смертельную обиду Славику, так как раньше ещё до убийства друга мы собирались прогулять заработанные в колхозе деньги в ресторане вечером. Мама Славика отговаривала нас от посещения ресторана. Она всегда, когда я приходила к ним, подавала такое угощение, какого не было ни в одном ресторане, да и дешевле это было. Я это понимала, а Славик – нет.
Он обиделся на меня окончательно и стал гулять с другой девушкой, о чём поспешили доложить мне доброжелатели.
– Красивая? – спросила я.
– Не расстраивайся, ты много лучше её. Она толстая коротышка, и в паре они выглядят как Штепсель с Тарапунькой.
Это меня не утешило. Значит, у неё золотой характер, и богатый духовный мир, и я представляла, как же им теперь хорошо вдвоём. Девушка оказалась из нашего института, с вечернего отделения, где учились фельдшера со стажем работы, которые не могли пройти по конкурсу на дневное отделение, то есть она была много старше Славика. Отсюда следовало, что если она не красавица, и не умница, и лет на десять старше Славика, то что же общего может быть у них? Противно было даже думать, что могло быть у них. Не обида и не ревность, а просто противно.
Доброжелатели потом доложили мне, что у Славика есть другая девушка из энергоинститута, у них скоро свадьба, они обручились, и Славик всем демонстрировал золотое кольцо. В энергоинституте учились только очень умные девчонки. Я поверила и не обиделась – ведь нельзя обижаться, если человек не устоял перед умом, красотой или другими соблазнами. Обидно было другое. Расстаться надо было цивилизованно, то есть аргументировано высказать мне претензии, перечислить мои недостатки, то есть убедить меня, что он по уважительной причине не может больше дружить со мной. Вместо такого красивого поступка он бросил меня как тряпку, не заслуживающую даже объяснения. У меня было предположение, что он просто издевается надо мной, мстит мне за что-то, в чём я не виновата. Я же не могла мучить родителей Славика, зная, как они переживают за его жизнь. Казалось, что этим путём осуществляется его посягательство на мои убеждения, на мою свободу, то есть воспитание меня методом кнута, то есть через наказание, без слов, так, как дрессируют животное. Такое предположение было противнее всего. Я плакала тихонько в подушку, но делала вид, что мне плевать на всё – пусть так и передадут ему.
Через несколько месяцев мне доложили, что Славик переживает и хочет встретиться. Я назначила время. У меня была небольшая ангина, я быстро сбегала в магазин и выпила перед его приходом стакан водки, будто бы от ангины, но, наверное, для храбрости. Он пришёл, сказал, что тосковал всё время. "А что касается той девушки, то…". Я перебила его, сказав, что мне это неинтересно. Главным было то, что он пришёл, когда я не звала его и не стремилась к встрече. Это означало, что я лучше тех, с кем он встречался. Для меня важно было быть для него самой лучшей в мире, подобно тому, как Дульсинея Тобосская для Дон Кихота. Славик говорил намёками, что он завидует своему женатому другу, а новый костюм он сошьёт только тогда, когда я захочу. Мне показывали раньше отрез сукна, приготовленный к свадьбе. Так как он ничего не предлагал, не задавал вопросов, то мне можно было и не отвечать на его речи, и я промолчала.
Его туманные намёки о браке вызывали у меня только чувство ужаса, так как брак ассоциировался с отвратительными противозачаточными средствами, абортами и тяжким бременем ухода за детьми. Ни того, ни другого, ни третьего мне было не нужно. Он обещал доказать мне свою любовь. В моей пьяной от водки голове и мысли были пьяные:
– Докажи сейчас, разбей это окно, – сказала я ему. На улице была зимняя стужа. Он выбил кулаком стёкла в окнах и поранил стеклом кисть. Но недоверие к нему и отчуждённость остались у меня. Я не уступила и по вечерам с ним не встречалась, а только на лекциях. Наконец, эта история пришла к логическому завершению.
Однажды вечером я закончила читать книгу и тут же побежала за другой в библиотеку на соседнюю улицу. Навстречу к общежитию подходил Славик с той же лилипуткой. Как только я увидела их, внезапно острая молниеносная боль пронзила левую половину грудной клетки, там, где сердце. Боль возникла раньше, чем я успела что-то подумать. Она длилась, наверное, тысячные доли секунды, и не успела вызвать даже испуг. Славик даже не поздоровался, прошёл мимо, задев меня рукавом пальто. Меня удивляла только боль, и я раздумывала только о ней. Внезапная кинжальная боль является симптомом инфаркта, но инфаркта у меня не было, так как не было других симптомов этой болезни, и чувствовала я себя хорошо. Тогда вспомнился рисунок – сердце, пронзённое стрелой. Такое мне всегда казалось смешным и примитивным. Но как же это верно! Я быстренько добежала до библиотеки, схватила первую попавшуюся книгу и возвратилась в общежитие, ожидая увидеть в своей комнате Славика, думая, что он шёл ко мне, а коротышке было просто по пути с ним. Но его не было. "Значит, засиделся у мальчишек". Я ждала его долго и всё ещё надеялась. На другой день он подошёл ко мне в перерыве между лекциями. Он был доволен-предоволен, улыбался во всю ширь и, торжествуя как победитель, спросил:
– А что это вчера тебя так передёрнуло?
Я поняла, что та острая боль отразилась на моём лице не только в виде смертельной бледности, но как-то ещё, и ему это было приятно. Как? Ему было хорошо, когда он приносил мне боль? Значит, и тогда многие месяцы он не любил тех девушек, а просто мучил меня.
Очевидно я не знала в то время слова "садист" и поэтому на его вопрос, почему я грустная, дала неточный ответ:
– Не люблю подлых людей.
Последние слова, которые я услышала от Славика были:
– Подлым легче жить.
Больше не было любви. Не было и ненависти к нему, не было больше печали и слёз, конечно, не было и радости. Была пустота, тупое безразличие, и некоторая брезгливость. Я больше не замечала его. Его больше не было. Бог упал со своего Олимпа и разбился вдребезги.
После летних каникул в начале пятого курса в общежитие пришла с гостинцами Зинаида Ивановна, мама Славика, и стала меня упрекать за то, что за всё лето я не написала Славику ни одного письма, а он так ждал, так ждал, он так любит меня, что жить без меня не может. Я не поняла, почему я должна писать ему, а не он мне, если любит. Зинаида Васильевна объяснила, что девушка-коротышка была старой знакомой их семьи, делала Славику уколы в детстве, и он ей был просто благодарен. Зинаида Ивановна и Славик, очевидно, считали, что я из ревности оставила Славика, да они и думать не могли иначе, так как именно с целью вызвать ревность и проводилась демонстрация его связи с другой девушкой. Я сказала правду, что разлюбила Славика. Зинаида Ивановна защищала своего сына, говорила, что я должна была согласиться встречаться с ним и вечерами, хотя сама раньше очень просила меня о другом. Я подумала, что если бы я согласилась жить в их семье, то она всегда стояла бы на стороне сына, и меня угнетали бы уже вдвоём. Зинаида Ивановна просила простить Славика и уговаривала меня, если уж не любить его, то хотя бы подойти первой и поговорить с ним. Я не соглашалась, но она не отступала и с упорством цыганки не отпускала меня. Я не могла видеть её несчастного лица. Она всегда была очень доброй ко мне. Я дала согласие, но подойти к нему так и не смогла. Он был неприступен как гора Эверест. Мало того, что он был ростом около двух метров, так он и голову держал немного поднятой вверх. Я никогда не видела, чтобы он шёл и смотрел под ноги, наклонив голову. Чтобы поговорить с ним, надо было или как собачонке смотреть на него снизу вверх, или вставать на цыпочки, чтобы достичь его взгляда, или лучше подпрыгивать. Я не смогла принудить себя подойти и заговорить, откладывая это каждый раз на завтра. Так за последние два года и до сих пор мы не сказали друг другу ни слова.
Последний раз мы виделись, когда получали документы об окончания института. Он шёл со своей женой. Мы поздоровались и на какой-то миг случайно встретились взглядами. Я видела в его глазах радость встречи. Он прощался со мной навсегда и в последний раз сказал взглядом "люблю". "Какое мне дело до тебя!", – подумала я.
Окончен бал, погасли свечи, у меня был ребёнок, заботы о котором поглощали все мои силы. Наяву я не любила Славика, но ещё много лет я просыпалась с ощущением праздника, как в детстве, когда были каникулы, и не надо было делать уроки, когда пахло пирогами, и ожидалось весёлое застолье. Я удивлялась праздничному настроению. Оказывается, всегда в таких случаях я видела во сне Славку. Сон повторялся один и тот же: я сижу в переполненной студентами аудитории, входит Славка и садится где-то вдалеке, не обращая никакого внимания на меня, и только оттого, что он есть, возникает то невыразимое чувство радости, которое было в то время, "когда любовь бродила с нами, скрывая нас одним крылом".
Только в единственном сне состоялся наш разговор. Мы вышли из квартиры на площадку, и Славка спросил меня: "Ну, кем же мы теперь будем друг другу?" Мелькнула мысль: любовниками, но мне это слово не понравилось, и я ответила ему: "Не знаю, кем я для тебя являюсь, но ты для меня всегда милый и любимый Славка". Сначала сны повторялись часто, затем всё реже и реже. Из любопытства я стала записывать даты снов. Оказалось, что сны повторяются около пяти раз в год, затем через год, через несколько лет. Последние 20 лет радости при пробуждении не было.
Сейчас я перечитала целую пачку его писем и писем Зинаиды Ивановны. Действительно и без сомнения, он искренне меня любил. Много лет назад их перечитал муж и сказал с некоторым пренебрежением: "Конечно, он любил тебя, если в каждом письме писал одно и то же". Письма прочёл и сын и стал восхищаться: "Это очень благородный человек", а я, оказывается, просто недостойна его, потому что ревновала, и всё распалось только из-за моей ревности. Но это не так! На Библии поклянусь, не из-за ревности. Ревновать – значит не любить того, кого ревнуешь, а любить себя и собственные удовольствия, которые получаешь от этого человека, совсем не заботясь о нём. А может ему с другой-то лучше, и она более подходит для него? И сейчас я задаю себе любимый вопрос: почему? Почему всё исчезло? Исчезло без следа, как пар над водой, как роса на траве. Как будто и не было никакой любви, и не со мной всё это было.
Если кто думает, что всё разрушилось из-за моей глупой ревности, думает очень мелко, судит поверхностно, видя только внешнее, не рассуждая о глубинных причинах. Всё идёт по великим естественным законам природы, и всё противоестественное нежизнеспособное должно погибнуть. Любовь, выросшая на почве зависти и агрессии, была изначально обречена на гибель. Не Бог дал мне эту любовь, я сама вырвала её из его жадных рук, не спросив даже, для чего она существует. Понятно, что материнская любовь необходима, чтобы беспомощный ребёнок выжил и был счастлив. Нужна любовь к Родине, иначе не будешь защищать её от врагов – и тогда не будет ни Родины, ни тебя самого. Нужна Христова любовь к ближнему, как к самому себе – иначе эгоизм, ссоры, войны, истребление друг друга, а не построение справедливого общества, где будет счастливым каждый. А для чего нужно взаимное тяготение друг к другу мужчин и женщин и любовь между ними? В чём замысел Божий? Каждый верующий знает, что когда Бог сотворил мужчину и женщину, он сказал им: "Плодитесь и размножайтесь, населяйте землю"". . Весной цветут сады, чтобы приносить плоды, и всё в природе, цветы и звери соединяются для продления жизни на земле. Так же и любовь дана людям для продления жизни на земле. Поэтому и возникает непреодолимое тяготение друг к другу для того, чтобы слиться воедино и жить в своих детях и перевести эту буйную энергию молодости на воспитание их. Тогда любовь – не пустоцвет и продолжает жить И только так. В любви – жизнь и созидание жизни. Это по Божьему, это естественно.
В данном случае вышло иначе. Молодой человек, да и девушка тоже доведёны до белого каления. Это опасно, так как сильная эмоция разрушает человека; и тогда вступают в силу подсознательные защитные механизмы, охраняющие его от разрушения: это разрушение и гибель самого чувства, гибель любви-пустоцвета. Такая любовь не нужна природе. Отсюда мелочные обиды, разочарование и даже отвращение. Вот почему и говорят: от любви до ненависти один шаг.
Современные богоотступники (или безбожники, считающие себя верующими), конечно, возразят мне и скажут, что лекарством от естественной любви, связанной с деторождением, может быть безопасный секс – суррогат любви: снимает накал страстей и кайф даёт не меньший, чем гулянье под луной, и сохраняет отношения от разрушения. Почему бы и нет, если цивилизация достигла такого развития, что можно всё естественное заменить искусственным? Мы химию едим, на химии спим, в химию одеваемся. Нам нужно очень много вещей, украшений, много разнообразной модной одежды, машин, мебели и многого всего, что не является жизненно необходимым. На это тратятся невосполнимые энергетические ресурсы земли, а тысячи заводов и фабрик своими отходами отравляют воздух, воду, почву, меняя климат на планете. Это путь в могилу, медленное самоубийство.
То же самое можно сказать о сексе. Он не несёт в себе жизнь, а преследует другую цель: извлечение наслаждения от телесной близости. В нём нет жизни, он несёт смерть: убийство жизни на клеточном уровне с помощью противозачаточных средств, убийство плода – аборт, ненужные несчастные брошенные дети, и поэтому такой секс противоестественен, так как направлен против естества жизни. Секс – это суррогат, обман, подмена естественного противоестественным. Подобно этому наркотик, внедряясь в естественные процессы, даёт искусственное наслаждение. Алкоголь приносит противоестественную радость. Обманывает курильщика и никотин. Эти кредиторы забирают назад то, что дали с процентом, равным многим годам жизни. Безопасный секс опасен тем, что, не имея последствий ввиде рождения ребёнка, становится доступным для подростков, растрачивая их физические силы впустую, ограничивая их духовное развитие и интеллектуальный рост. Подростки приобретают наркотическую зависимость от секса, он становится главным в отношениях мужчины и женщины, и прощай любовь. Вместо неё – ревность, ссоры, поиск другого партнёра. Снижается интерес к другим проблемам жизни, сужается круг интересов, человек опускается на более низкую ступень развития, деградирует; уподобляясь похотливой скотине, разрушает свою личность. На это оскотивливание тратятся огромные энергетические ресурсы жизни, хотя гений психоанализа Зигмунд Фрейд говорил о возможности сублимации – "отклонения энергии сексуальных влечений от их прямой цели получения удовольствия и продолжения рода и направления её к несексуальным (социальным) целям".
Человек, не погрязший в сексе, находит радость в другом, так как нельзя жить без радости. Счастье такого более прочно и не подвластно времени. Моя мама с 26-ти лет жила без мужа, видела счастье в труде и ходила на работу, как на праздник. Сейчас ей 88 лет, она не тяготится жизнью и счастлива тем, что может быть полезной, помогая в домашних делах.
Неудовлетворённое половое чувство у Бетховена и Чайковского сублимировалось в великие шедевры, которые бессмертны. Трудно даже представить, какой прекрасной была бы наша жизнь, если бы человек услышал голос Бога и научился управлять своим сознанием.
Мы со Славиком не осквернили любовь сексом, однако, отклонились от законов природы в пустоцветие, и любовь, не выполнив своего предназначенья, превратилась в свою противоположность, вызвав чувство брезгливости, как гниющий труп. И мудрый Бог, послав смертоносную стрелу, через боль навсегда освободил меня от любви к Славику, как от ненужного противоестественного явления.
Наши отношения не могли перейти в русло естественной близости и сохраниться, так как не было доверия, но были сомнения и страх. Мы не срослись душами и оставались чужими, поэтому не понимали друг друга. Мы никогда не говорили о семье, о детях, о будущем, как будто чувствовали, что у нас его нет. Было только настоящее: кайф одного дня, который прошёл и сменился ночью.
Потом у меня было состояние апатии, безразличия ко всем мужчинам. Предстань тогда передо мной сам красавец Аполлон – мне даже лень было бы на него чихнуть, так как внешняя привлекательность мужчины полностью перестала иметь для меня какое-либо значение. В то время я считала, что больше никого никогда не полюблю, но не прошло и года, как…
В начале пятого курса в нашу комнату стал заходить Лёха. Он, имея незначительные габариты, ходил так, как будто весил тонну. Земля как на Юпитере притягивала его с невероятной силой. Половицы прогибались под ногами. Его тяжёлая неторопливая поступь была слышна задолго до подхода к нашей комнате. Затем раздавался неторопливый загадочный стук в дверь, а потом какая-то чепуха: ему требовались тряпка или ведро, или чернила или ручка, или тетрадка или учебник, и так изо дня в день или несколько раз в день. Мы, пятеро девчонок, заподозрили, что дело тут нечистое: к кому же он ходит? Но однажды он разродился и пригласил меня прогуляться по аллее, вдоль Садовой улицы, на которой стояло наше общежитие. Потом мы с ним ещё два раза прогулялись. На третьем свидании в аллее Лёха среди разговоров о разном, между прочим, безо всяких эмоций, как бы говоря о винегрете, съеденном в столовой, предложил мне стать его женой. Он так долго искал меня.Как?!! Ни охов, ни вздохов, ни поцелуев, ни объятий, ни слова о любви. Даже в советских фильмах был перед этим хотя бы один поцелуй. Я опешила, затем рассмеялась, но, чтобы не обидеть его, сказала:
– Мне мама не разрешит до окончания института.
Он не выразил никакого огорчения, наверное, и не надеялся на другое, а так, к слову сказал. Когда я поехала на октябрьские праздники в Заречный, я решила рассмешить маму:
– А мне предложение сделали.
– Кто?
– Студент с нашего курса.
– Какой он?
– Да знаешь, он совсем не такой, как Славик. Он такой невзрачный, такой невзрачный! Роста небольшого, нос у него всегда красный, как у алкоголика, кончик заострён и вытянут сильно вперёд, как у утки. Глазки маленькие, как у поросёнка, хитрые и прищуренные, как у китайца. Под глазами мешочки, как у почечного больного. Губы тонкие, как у акулы. Заострённый подбородок выдаётся вперёд, как у кощея бессмертного. Голова лохматая, как у чёрта. Его зовут Леший. Уже пять лет он ходит в драной вигоневой кофте с обвисшими краями. У него только одна рубашка, сильно пропитанная потом, и поэтому без противогаза близко к нему не подходи. И вообще он ни то, ни сё, а какой-то шут гороховый. Если у него развалится обувь, то он не купит новую и не отремонтирует, а присандалит её к ноге белым бинтом, но не тёмным шнурком – так и ходит с белым бантиком на ноге.
Я нарочно сгустила краски, но маме было не смешно:
– Ну, и как ты?
– Это надо совсем чокнуться, чтобы выйти за него замуж.
Лёха как будто подслушал наш разговор: он выстирал рубашку и почистил зубы, побрился, постригся, помылся, надел вместо кофты почти новый пиджак (отец отдал свой). "А он вовсе даже ничего, даже немного на Муслима Магомаева похож", – подумала я.
Лёня был не от мира сего, он стоял особо от весёлого студенческого коллектива, не участвовал в весёлых попойках, не видела я его ни на катке, ни на лыжных прогулках. Он не курил, не принимал алкоголь даже по праздникам, никогда не рассказывал анекдотов, хотя любил пошутить, но безо всяких двусмысленных намёков. Он никогда не выражался матом и не переносил, если в его присутствии ребята в грязных выражениях говорили о женщинах. Для него существовал только изысканный язык Джовани Боккачи – автора "Декамерона". Спокойный уравновешенный, типичный флегматик, он никогда ни с кем не конфликтовал. На уборке картофеля в колхозе на первом курсе по вечерам мы пели современные песни, а также любили тюремные и хулиганские. Лёня же вечерами ходил по деревне и, имея абсолютный музыкальный слух, исполнял под окнами арии из опер, например: "Что день грядущий мне готовит", – ария Ленского из оперы Чайковского "Евгений Онегин", или "О, выйди Лиссета скорей на балкон". Его одежда и замызганный вид совсем не соответствовал его репертуару, и это было очень смешно. В институте он учился ??? Вот дурак, надо же до такого додуматься, будто ничего более интересного не было! Конечно, и мы учились периодически, но он постоянно сидел в читальном зале общежития или в библиотеке, с интересом читая не только учебники, но и дополнительную литературу. На первом курсе он занимался в научном кружке. Вместе с преподавателем студенты ставили опыты на мышах, прививали им злокачественные опухоли и испытывали на них различные лекарственные средства. Но преподаватель уехал, и кружок перестал существовать.
Возвратясь из Заречного, я нашла Лёню, как всегда, в читальном зале. Он сидел в первом ряду лицом к стене, чтобы ничего не видеть кроме книги. От него пахло зубной пастой. "Неужели целоваться собрался? Мне было бы это не приятно", – подумала я и только из любопытства пошла с ним. Ничего подобного, на прогулке в аллее он даже за руку меня не взял – это после то предложения руки и сердца! Наверное, решил дожидаться, когда мама мне разрешит. Ну, и чудак, однако! Была промозглая дождливо-снежная ноябрьская погода. Я сама взяла его под руку и прижалась к нему, спасаясь от холода. Моя рука то ли от холода, то ли из любопытства попала в карман его пальто. Там было много бумажек, исписанных разными почерками с женскими именами, где указывались время и место встречи, на некоторых номера телефонов и адреса.
– Что это? Ты коллекционер?
– С этим покончено, это я искал тебя. Записки лежали в пальто с прошлой зимы, забыл выбросить, а пальто ввиду похолодания надел только сегодня и сам не знал, что они тут лежат.
Записки полетели в урну, Лёня говорил, что больше трёх раз не встречался ни с одной из них. Трёх раз было достаточно, чтобы понять, что она не та.
Мне было интересно общение с ним. Он был более начитан, чем я, любил Шекспира, которого я не знала почему-то совсем. Поражало также знание им классической музыки. Его интересовали многие проблемы медицины, и голова его была переполнена интересными идеями по решению их. Я не любила рисовать и не могла на занятиях изобразить даже амёбу, Лёня хорошо рисовал и когда-то на третьем курсе на лекции даже нарисовал мой портрет. Тогда Славик запретил ему смотреть в мою сторону, с чем Лёня охотно согласился. Я не могла в то время двух слов сказать в рифму, а он легко писал стихи. Мне запомнились только несколько строчек из его стихов.
Вот наставления Гиппократа ученикам: "Лечи больного, не болезнь, во всём ищи первопричину – вот мудрый мой тебе совет…", и другое:
"Нет благороднее искусства
больного тяжкого спасти
и руку бледную худую
костлявой смерти отвести".
Однажды в юмористической форме он написал сценарий в стихах о студенческой жизни, где высмеял себя. Сценарий был поставлен студентами. Было смешно.
Всё, что я смогла узнать о нём за несколько встреч, вполне удовлетворило моё любопытство, и можно бы навсегда закрыть эту страницу жизни, если бы… Независимо от моей воли и рассудка появилось ощущение родства. Это чувство было совсем не похоже на ту любовь, которую я испытала дважды. Оно было повторением того, что было в детстве, во время семилетней дружбы с Люсей. Я не теряла голову от взгляда, и моё сердце не колотилось бешено при встрече, не было восторгов и волнений, но был покой. Я – как корабль, попавший после штормов и бурь в тихую гавань. Я – как странник, скитавшийся по свету, наконец, возвратившийся к себе домой. Так заблудившийся в лесу находит тропинку к дому. Не было сомнений, страхов и раздумий, но была уверенность, что так должно быть, подобно тому, как, наблюдая смену дня и ночи, мы не сомневаемся и не раздумываем, а воспринимаем это как должное. Не было разрушающего огня, было тепло, рассчитанное на долгие годы. Мне около него – как около печки в морозный день.
Мы были разными: он – типичный флегматик, ярко выраженного художественного типа; я – холерик среднего типа, ближе к мыслительному. Наше родство было не в одинаковости – мы дополняли друг друга и подходили друг к другу как ключ к замку, как единственный ключ к единственному замку, которые могут быть только в паре, и раздельное существование которых бессмысленно. Так в организме человека существуют в единстве разные по форме и содержанию голова и сердце.
Также, как в детстве, с Люсей, у нас было доверие и взаимопонимание. Лёня дал точное определение, назвав нас психическими близнецами. Это вовсе не значило, что мы – психи, то есть ненормальные. Слово "психея" означает "душа", а психические близнецы в отличие от сиамских сращены душами, являются единой душой и понимают другого как самого себя, поэтому у нас не было обид, ссор и даже никаких недоразумений.
У Лёни была младшая сестра Эльвира, к которой он был очень привязан. По его словам, девочка была не похожа на других, была красивой, обладала яркими талантами, училась только на отлично, была очень подвижной. Однажды, выскочив на дорогу, она была сбита машиной и умерла в возрасте 12 лет. Лёня много лет тяжело переживал эту потерю и, встретив меня, увидел во мне свою погибшую сестру. Когда мы приехали в Кострому, он сказал своей матери:
– Смотри, как Светлана похожа на нашу Эльвиру.
– Правда, похожа, – ответила Мария Павловна.
Сращенные душами, мы были абсолютно свободны: никто ни от кого не зависел и не угнетал другого, никогда не решались вопросы, кто из нас лучше, кто хуже, и кто из нас главный. Мы были равными. Совпадали наши суждения о людях, событиях, о прочитанных вместе книгах, а когда не совпадали, то через какое то время мы всё равно приходили к единомыслию. Дошло до того, что мы стали понимать мысли друг друга:
"Нам хорошо, и слов не надо, чтоб повторять нам вновь и вновь,
Что наша дружба и наша нежность сильнее страсти, больше чем любовь.
Веселья час и час разлуки готов делить с тобой всегда, Давай пожмём друг другу руки, и в дальний путь на долгие года".
Однажды из передачи "Что? Где? Когда?" я узнала, что где-то на востоке существовал следующий ритуал: после свадьбы жених идёт к невесте и стучит в дверь. "Кто там?" – спрашивает невеста. "Это ты", – отвечает жених, и только от такого ответа раскрываются двери. Так же было и у нас, он – это я, и я встретилась сама с собой. Я заразилась от него интересом к медицине, и теперь мы уже вдвоём сидели в библиотеках, с увлечением читая дополнительную литературу, не относящуюся к экзаменам.
Мы никогда не говорили о браке, свадьбе, то есть о штампе в паспорте (зачем, если мама не велит?), но кто запретит нам мечтать? Мы придумали наше будущее. У нас будет свой дом и сад с райскими яблоками, трое детей. Они будут похожи на нас обоих одновременно и никогда не будут ссориться. Это будет очень дружная и крепкая семья, где всем будет весело и интересно жить. Дома с детьми мы будем общаться только на немецком языке, а на улице, в детском саду и в школе они будут говорить по-русски, и таким образом с детства легко освоят два языка. Они будут широко образованными людьми. У каждого ребёнка будет свой музыкальный инструмент, и вместе с детьми и мы освоим музыкальную грамоту, и музыка никогда не смолкнет в нашем доме. Мы будем друзьями нашим детям, никогда не будем их наказывать, и они, не сомневаясь в нашей любви к ним, будут слушаться нас без принуждения, и т.д. Всё было обговорено, осталось только приступить к делу.
Некто очень наглый и нахальный, находящийся где-то в небытии подслушал наши разговоры и захотел немедленно жить в такой счастливой семье. Терпенья у сластолюбца не было никакого: нужно было зародиться ему немедленно – а то вдруг передумают. (Это фантастика). Скорее всего, чёрт, который ходил за мной по пятам, постоянно дёргал меня за верёвочку. Я ничего другого не хотела и в мыслях не держала, как только обнять и поцеловать Лёнечку. Целовалась же я с Димкой, Сашкой, Славиком и ещё не помню с кем. А этот чем хуже? А он застонал. В первый раз я подумала, что у него ногу свело, но затем, повторяя эту процедуру, поняла, что ему становится плохо от моих поцелуев. Я тут не причём, трусы слетели сами, наверное, от его стонов, ведь ветра там не было. Мой возраст приближался к 22 годам, его – к 23. Я была первой женщиной в его жизни, он был моим первым мужчиной. Мы были равны, и произошло самое естественное явление в природе – так в августе падают на землю спелые яблоки, не в силах больше удержаться на ветке. Сначала мы упали на его кровать, потом на мою, потом куда попало и везде, где придётся. Можно было и не падать, мы были почти одного роста: глаза к глазам, руки к рукам, и всё остальное совпадало. Удобно. Кролики, увидев нас, согласились бы занять второе место, уступив нам пальму первенства.
Лёня больше не стонал, это мне очень хотелось стонать, но я боялась, что нас запеленгуют, и терпела. Ощущения были необычными, сходными с ураганом, который захватывал от головы до пяток всё тело, немилосердно сотрясая его как осину на ветру. Лёня неоднократно спрашивал, хорошо ли мне. Я отвечала, что не поняла. Он удваивал и утраивал усилия, очевидно стараясь довести меня до ума, но я не понимала, каким словом назвать оргазм. Чтобы определить, что хорошо, а что плохо, надо с чем то сравнить, но сравнить было не с чем. Тогда я вышла из затруднительного положения, свалив решение этого вопроса на Лёню: "А ты спроси себя, хорошо ли тебе. Как тебе, так и мне. Мне не может быть плохо, если хорошо тебе". Очевидно, ему было хорошо, так как его постоянно тянуло на это мероприятие, как алкоголика к бутылке, у меня же никакой тяги не было. Я была просто попутчиком и шла за ним, как нитка за иголкой.
В его лице я видела всю мужскую половину человечества и сочувствовала им: "Бедные, бедные животные! Как жаль, что они не такие, как мы, они ещё недопроизошли из обезьян и не превратились в людей. Вот и волосы у них растут на лице и на теле – это атавизм, и постоянная тяга к женщине – тоже атавизм". Насколько же интереснее было читать книги, что я и делала потихоньку от Лёни, когда мероприятие затягивалось, а Лёня, закрыв глаза, так увлекался, что ничего уже не замечал.
Как-то Лёня спросил меня, не раскаиваюсь ли я в том, что утратила девственность. Вопрос показался мне таким же странным, как если бы он спросил, не раскаиваюсь ли я, что наступила зима. У меня было не только убеждение, но даже ощущение, что я тут не причём, но я лишь щепка, несущаяся по течению реки-природы, и всё произошло так, как должно было произойти, а иначе и быть не могло.
Вскоре я забеременела и три дня подряд не просыхала от слёз. Рождение детей планировалось, но не сейчас, а тогда, когда будут диплом, дом и сад, а главное, будет независимость от родителей, чтобы уехать подальше и не видеть их никогда. Если за невинные отношения с Димкой я пролила море слёз, то теперь мне предстояла выволочка, какой не было от сотворения мира. Об аборте мысли не возникало даже в самых отдалённых уголках сознания, мне легче было умереть самой. Но у меня был защитник, моя крепкая надёжная стена, мой верный друг Лёня. Он хвалил меня, говорил, что этим надо гордиться, а не стыдиться, и надо радоваться, что у нас будет ребёнок, тогда как у других бестолковых годами ничего не получается, а у меня такие удивительные способности. Путь в Заречный был для меня закрыт навсегда. Мама в письме распекала Лёню на все корки, взваливая на него все грехи мира, и предлагала мне срочно сделать аборт. Затем она и Мария Васильевна приехали к нам в Иваново и шпандорили нас в две руки, но мы были стойкими оловянными солдатиками.
Через три месяца мы поставили штампы в паспорта.
Лёню на месяц взяли в армию, а я поехала на врачебную практику в Кострому и жила в Лёниной семье так, как никогда не жила в своей родной. Здесь была свобода, не было угнетения и тяжёлого диктата. С Павлом Романовичем, отцом Лёни, у нас были общие интересы: садоводство и огородничество, и в саду я проводила всё свободное время. Мария Павловна, мать Лёни, преподаватель литературы – очень культурный человек. У меня было ощущение, что именно она моя родная мать, а злобствующая свекровь – там в Заречном. Лёня и Ира обращались к своим родителям на "вы".
Как только я забеременела, у меня появилось сильное отвращение к близости с Лёней. Я сказала ему, что я больше не могу, и мне нельзя, и попросила его на время моей беременности завести другую женщину, чтобы не мучиться от воздержания. Он наотрез отказался и угомонился, как будто ему ничего другого и не надо было, как только чтобы я забеременела. Он сказал, что с другой у него ничего не получится, так как если любишь, то не изменишь. Я поверила в это, как верила всему, что бы он ни сказал, и заложила эту информацию, как истину, в свой "компьютер". Больше не было наших бурных встреч, а только изредка, чуть-чуть, строго по регламенту. Мы стали ещё ближе. Я чувствовала его даже во сне: как бы крепко я ни спала, я просыпалась, если он смотрел на меня. Лёня многократно проводил этот опыт в разных обстоятельствах: в поезде, в шумном помещении, где были и другие лица, и удивлялся. Я просыпалась только от его взгляда, и не было ни разу, чтобы я не проснулась, когда он на меня смотрел. Как во сне я отличала его от других? В медицине не было ответа на этот вопрос.
Фото Мы ходили по улицам обнявшись и пели романсы и арии: "Огонь любви горит в душе не угасая, пусть до зари огонь любви в сердцах пылает". Так нас и сфотографировали.
Как-то увидев нас на улице одна старушка заулыбалась, просияла и сказала: "Как хорошо вы поёте, как приятно на вас смотреть. Будьте всегда вместе и такими же счастливыми".
Мы перестали быть кроликами и стали похожими на людей, и поэтому с каждым днём мы всё сильнее прирастали друг к другу. Лёня говорил, что у нас с ним всё наоборот, не так, как у других людей: у всех сначала медовый месяц, а затем постепенно нарастает охлаждение, а у нас наоборот. Мы становились день ото дня всё ближе, и становилось всё тяжелее расстаться даже на минуту. А расставаться пришлось. И чем дольше шло время – тем длиннее были расстояния, разделяющие нас, и, наконец, время разлуки превратились в вечность.
С первого сентября последнего курса мединститута Лёня устроился сразу на две работы, чтобы я и наш ребёнок не зависели от моих родителей. Помощь от своих родителей Лёня никогда не смог бы принять. Он был не тем человеком, который мог бы паразитировать на шее у родителей. Одну ночь он работал сторожем на стройке, другую ночь – врачом скорой помощи в реанимационной бригаде. Днём мы ходили вместе на лекции и практические занятия. Я перевелась в другую группу, чтобы быть всегда вместе с Лёней. Кроме этого, мы уже вместе сидели в библиотеках, так как он заразил меня интересом ко многим проблемам медицины. Лёня производил впечатление порядочного, умного человека и смог договориться с главным врачом санэпидемстанции. Нам доверили свободный доступ к лабораторному оборудованию. Там мы проводили очень интересные опыты: наблюдали на чашках Петри рост и замедление роста бактерий под действием лекарственных средств, уже применяемых в медицине, и народных, ещё не исследованных. Эффект от народных средств был в десятки раз больше, чем от разрешённых к применению. Это было захватывающе интересно.
Спать Лёне было совсем некогда, разве что на лекциях немного подремать. Достаточно было мне их подробно записывать, чтобы потом выучить по одной тетрадке. Лёня хорошо зарабатывал. Кроме того, у нас были две стипендии. Он прилично оделся, питались мы очень хорошо, особенно я, так как выкармливала будущего малыша.
Тогда впервые у меня возникло предчувствие беды. Оно выражалось в появлявшемся на рассвете чувстве тревоги, ничем немотивированной. Всё вокруг было благополучно, беременность протекала исключительно хорошо, и не только не отмечалось тошноты, головокружения и других пустяков, но наоборот я стала спокойнее, уравновешеннее и, наконец, избавилась от язвы желудка, мучившей меня много лет. На рассвете я просыпалась, а Лёни со мной не было. Он работал 30 ночей в месяц. Я ждала его каждое утро так, как, наверное, ждут матери своих сыновей с фронта, каждую минуту ожидая, что с ними что-то случится. Один раз я не выдержала и пошла с ним дежурить на стройку, но из этого ничего хорошего не вышло. Вид тесной, унылой, тёмной грязной собачьей конуры с железной печкой, где можно было сидеть вдвоём, навёл на меня сильнейшую тоску: "Господи, как он может здесь находиться целую ночь!" Не выспавшись, я не могла сидеть на лекциях.
Мама когда-то в разговорах о моём отце говорила, что он был суеверный, верил снам, гаданиям и предчувствиям. И когда у них было всё хорошо, и ничто не предвещало развода, он просыпался по ночам, смотрел на неё и не мог насмотреться. Его мучила тревога, он говорил: "Валюша, я чувствую, что-то произойдёт, и мы с тобой расстанемся". Так и случилось вскоре. Эта ситуация, кажется, повторялась и со мной. Но можно было объяснить это по-другому: сросшиеся души и чувствуют одновременно одно и то же. Ему было тяжело, он переутомлялся, его нервная система изнашивалась. Хотя он, конечно, и виду не показывал, не жаловался, но я всё-таки подсознательно чувствовала это, и отсюда возникала тревога. Надо было верить своим чувствам. Глаза могут не видеть очевидного.
С первого сентября, пока студенты младших курсов рыли картошку, мы жили в общежитии в лёниной комнате вдвоём. Абитуриенты, которые жили в ней летом во время экзаменов, оставили много мусора. Окурки, консервные банки, битая посуда, стаканы и бутылки, бумага были разбросаны по всей комнате. Стёкла окон и зеркало забрызганы грязью. Мне бы, как порядочной жене, надо было сделать уборку, но не было ведра и тряпки. Надо было идти и занять у кого-нибудь, но мне не хотелось. После скандала в Заречном и ухода из дома, после оскорблений меня и Лёни моими родителями, я была подавлена, и делать что-то неприятное было невмоготу. Я отложила на завтра, потом на послезавтра, затем на потом. У меня была такая привычка – откладывать то, что мне не хочется, на потом. Дома я никогда не делала уборку, не стирала, не гладила, не готовила – всё делала Мария Васильевна. Я только любила работать в огороде, носить воду, пилить дрова, топить печку, а всё свободное время – читать книги. А потом, вскрывая банку с консервами, я порезала артерию на руке, было сильное кровотечение, наложили швы, руку перевязали. У меня появилась уважительная причина уборку не делать. Предложить это сделать Лёне я также не могла, видя, как он перегружен. Да и обидно как-то – чужую грязь убирать. По правде сказать, от грязи кругом нас не тошнило, она не мешала нам жить. Достаточно того, что стол и кровати были чистыми, и плевать нам было на то, что у нас на полу валяется. Мы и стали плевать. Нам даже стало смешно жить в таком свинарнике. Чтобы было ещё веселее, я предложила Лёне и самим бросать всё на пол. Мы каждый день в большом количестве ели арбузы, дыни, виноград, а корки бросали прямо на пол – ведь ведра то не было. Если что нам не нравилось, например, помидоры или подпорченный фрукт, мы швыряли их в стену, а оттуда они падали на свободные кровати и на пол. А потом мы стали сочинять про это стихи, какие мы хорошие свиньи.
Всё это было бы хорошо, если бы Лёня не поссорился с комендантом общежития по какому-то поводу. Наверное, это была его первая ссора в жизни. Война – не его стихия. Он прожил 23 года в своём замкнутом от людей мире и лучше бы оттуда не вылезал никогда. Но пришлось решать практические вопросы. Я тоже прожила свои 22 года в прекрасном книжном мире, ограждённая своими любвеобильными родителями от всех трудностей жизни. Хотя я и была по характеру боевым петухом, рождённая в год Петуха под знаком Огня, и война – моя стихия, но в драку я не лезла. Мне нужна была только победа, а мой "компьютер" за меня уже вычислил все шансы и выдал готовый ответ: конфликтовать с сильными мира сего нельзя, бесполезно. А Лёня полез в конфликт, не имея никаких шансов на победу.
Комендант общежития, студент вечернего отделения, был большим и уважаемым человеком. От него зависело, дать нам отдельную комнату, как семейной паре, или не дать, и когда дать – когда ребёнок родится или раньше. Комендант пришёл доругиваться в нашу комнату и обомлел. Его послали, хотя и не матерно, но далеко. Он привёл санитарную комиссию, и, несмотря на то, что мы сразу же сделали уборку, выселил Лёню из общежития за антисанитарное содержание комнаты. Меня не выселили – я была прописана в другой комнате, где был порядок.
Лёне показалось это жестоким и несправедливым. Через три месяца должен был родиться ребёнок, и Лёне надо было быть рядом, чтобы водиться с ним попеременно. К переутомлению, связанному с хроническим недосыпанием, присоединилось чувство неприязни не только к коменданту, но и ко всем, кто распоряжается нашей жизнью. На этом фоне он высказал декану факультета, что все они, вместо того, чтобы оказывать действенную помощь больным, в научных кружках занимаются не наукой, а пустяками, и пишут диссертации на темы, подобные рассуждениям о влиянии Луны на менструацию у женщин. Декан возмутился. Это была неслыханная дерзость, чтобы студент так разговаривал с деканом. Он вызвал психиатров для освидетельствования студента на предмет психического заболевания.
Лёня очень расстроился, он знал, что они могут пришить ему ярлык шизофрении, с которым он будет ходить всю жизнь, и он никогда не докажет, что он не верблюд. Тогда все его неординарные действия и новые идеи будут рассматриваться в свете болезни, и по любому поводу его будут запихивать в психушку.
В деканат к психиатрам по очереди пригласили Лёню, меня и его сестру Иру. Я, подобно Лёне, высказала своё возмущение. Имея отличную оценку по психиатрии и всего лишь начальные знания по этому предмету, я дерзнула спорить с двумя психиатрами: с доктором наук, профессором психиатрии и кандидатом наук. Я потребовала от них назвать признаки, симптомы, которые подтверждали бы заболевание у Лёни, но таковых не было, на мой взгляд. Было неправильное поведение, по их мнению. Тогда я возразила им, вспоминая, чему меня учили в школе. Я спросила: "Что может быть неправильного в том, что студент-отличник вместо того, чтобы прогуливать лекции и пить вино, самостоятельно занимался микробиологией в лаборатории и высказал своё мнение о современном состоянии медицинской науки? Даже если он и не прав, то разве можно видеть его болезнь в том, что он говорит то, что думает?
Разумеется, они видели болезнь не в этом. По их мнению, были нарушены пропорции поведения: надо было знать, где говорить эту правду, кому, и в каком количестве выдавать её, а студент должен заниматься исследованиями под руководством научного руководителя; умные люди знали правду, но помалкивали, а неумные лезли на рожон.
Психиатры мне ответили, что я как будто рассуждаю правильно, но у них есть многолетний опыт, и они видят признаки болезни уже тогда, когда другим это ещё незаметно: это и манера себя держать, жесты, мимика и какая-то особенная непохожесть на других людей.
– Нет, – сказала я. – Вы не правы, это индивидуальные особенности, а не предвестник болезни.
Я стала им объяснять, что он художественного склада, у него не аналитический ум, он даже в химинститут не мог поступить, так как получил двойку по математике. По своему складу ума ему трудно анализировать свои поступки, и к тому же он переутомился на работе:
– Не поспите вы целый месяц, и вы сорвётесь, и будете говорить дерзко, – сказала я и я привела им пример Германа из оперы "Пиковая дама". – Он такой же увлекающийся человек, им овладевают идеи, и он идёт на поводу у своих чувств.
То, что решили психиатры в деканате, и о чём говорили, стало известно нам сразу же через пройдоху Иру. Лёне поставили диагноз "параноидный синдром", но под вопросом, и в психушку пока не потащили. Им надо был выждать и понаблюдать, что с ним будет после такого удара. Про меня психиатры сказали, что и я точно такая же, его копия, и такие люди часто притягиваются друг к другу. Но декан заступился за меня, сказав, что я совсем другой человек. Тем не менее, я сильно испугалась: мне грозил тот же диагноз, и мышь спряталась в подполье. Я звала туда и Лёню. Я просила вспомнить, что написано в учебнике психиатрии, посмотреть на себя со стороны, изображая "в лицах", как выглядит он. Он действительно выглядел неординарно, говорил и жил по своим принципам, как человек "не от мира сего". И диагноз "шизофрении" ему вполне могли пришить, если он не угомонится. Он не смог возразить мне, зная психиатрию не хуже меня. Он смеялся, соглашался и говорил: "Ты права, моя умная мышка". Это – когда мы были рядом, и я держала его за руку. Но он снова заводился, стоило ему отойти от меня на три метра. Да какие там три метра, он жил теперь на частной квартире, каждый день уходил от меня. Расстояние между нами увеличивалось, и на таком расстоянии я была бессильна: мои доводы действовали только вблизи, а на его стороне были другие студенты и преподаватели, которые не видели ничего особенного в его поведении.
К тому же, главному врачу санэпидемстанции влепили выговор, а нам запретили ставить там свои опыты. Лёня расстроился, что невинно пострадал ещё один хороший человек. Я передумала ехать в город Волгореченск после окончания института, где молодым специалистам сразу предоставляли квартиры, и предложила Лёне ехать в село, где мы будем работать в больнице только вдвоём, у нас будет своя лаборатория, и никто нам ничего не запретит. Осталось ждать всего полгода до получения диплома.
Лёня, хотя и не говорил об этом, но тяжело, как и я, переносил неприязнь к нему моей матери. Он хотел доказать этой сильной женщине, что он вполне достоин меня, может своим трудом содержать семью, а, главное, отстоять своё доброе имя. Поэтому ему нужно было срочно доказать, что он не шизофреник, опыты – не параноидный бред, и он занимается полезным делом. В этом и была теперь его ошибка – не соглашаться с психиатрами. Конфликт был сначала с комендантом, потом с деканом, потом с психиатрами,было и переживание по поводу запрещения опытов.
Я умоляла Лёню ради нашего ребёнка отступиться и не конфликтовать. Да будь он трижды шизофреником, но разве нельзя прикинуться нормальным человеком, зная симптомы этой болезни, стать сереньким и незаметным, как мышка, и прожить, как премудрый пескарь, сто лет? Но не тут то было. Я теряла своё влияние на него, так как он жил теперь далеко от меня. Он рассказывал всем, что произошло, и, очевидно, его многие поддерживали – и студенты, и преподаватели. Он завёлся, но и декан не дремал. Лёня обнаружил, что его преследуют, под разным видом вызывая на работу в скорую помощь в неурочное время. Он сразу же уволился, чтобы на той же машине скорой помощи не быть госпитализированным в психиатрическую больницу. Но тут мне приспичило рожать, и он, оставшись без присмотра, поехал в Москву, повторил там опыты, проведённые в ивановской санэпидемстанции, запатентовал их, написал фельетон о конфликте в газету "Правда" и пожаловался в какую-то высокую инстанцию. Смертный приговор он подписал себе сам. Таким поведением он доказал, что его опыты – не параноидный бред, но тогда, по мнению психиатров, это будет сверх ценная идея, которая также является симптомом психического заболевания – а иначе зачем запатентовывать такой пустяк? В облздравотдел из Москвы пришло предписание: разобраться с данным студентом и в трёхдневный срок дать ответ.
Разобрались. На десятый день после родов, мы с Лёней мирно сидели на практических занятиях в одной из больниц. В дверь постучали. Он вздрогнул, побледнел и сказал: "Это за мной". Его попросили выйти. Он сказал мне: "Пойдём вместе", – и взял меня за руку. На нас набросились человек шесть с верёвками, вырывая его из моих рук. Мы отбивались, но силы были не равны. Это были студенты психиатрического кружка, они делали то, что им было приказано. Отчаяние безнадёжности, бессилие, ужас от содеянного ими охватили меня. Я кричала из всех сил, взывая к их совести, и не переставала кричать, когда его оторвали от меня, связали на моих глазах и унесли очень далеко от меня, туда, где замки на дверях и решётки на окнах, куда мне доступа уже не было. Я знала, что психика нормального человека не выдержит такого насилия, а ненормального – тем более. Он погиб.
Я бы тоже обезумела от этого тут же, оттого, что чувствовал в эту минуту мой Лёнечка, но мне надо было кормить ребёнка, и я удержалась от безумия. Вышли девочки, успокаивали меня, уговаривали принять валерьянку. Я отказалась, чтобы не испортить молоко, ребёнку валерьянка не нужна. В общежитии я покормила Вовика и провалилась в какое-то оцепенение. Я лежала на своей койке и не могла понять, сплю я или не сплю. Я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, не плакала, не думала. Я как будто умерла. Но я ясно слышала, что в дверь моей комнаты кто-то настойчиво стучит, даже, лучше сказать, отчаянно барабанит. Нужно было встать и открыть. Я знала, что я должна это сделать, так как тому, кто стучит, это нестерпимо требовалось, но я не могла встать, потому что умерла. Потом я узнала, что Лёня, обманув санитаров, выставил окно там, где не было решёток, и совершил побег. Он был в одной пижаме и тапочках, был морозный декабрь. В город в таком виде бежать нельзя, поэтому он выбрал один из домов в Богородском и стал стучать в дверь, чтобы попросить помощи и спрятаться на время. Дверь ему не открыли. Снова поймали, снова связали, снова насильственно госпитализировали. И тут же, как полагается для ответа по жалобе, собрали консилиум из 12 психиатров, и единогласно признали Лёню психически больным человеком. Таков и дали ответ в Москву с подписями и печатями. Через много лет я рассказала Лёне о том, что слышала его тревожный стук в дверь, но оказалось, что он не совпадал с временем побега. То ли он забыл, то ли я забыла время, то ли действительно совпадения не было.
Приближался Новый 1968 год. Я принесла Лёне апельсины и книгу, но свидания с родственниками ему не были разрешены. С тех пор я возненавидела этот праздник, и он стал для меня днём траура, всегда напоминая о самом страшном дне моей жизни.
Старший брат Лёни, врач хирург высшей категории, помог перевести Лёню в психиатрическую больницу города Костромы. Его сестра Ира устроила ему побег оттуда и получила в мединституте документ с перечнем изученных предметов и оценок по ним, а также указание, что он обучался в мединституте пять с половиной лет. Лёня сразу же после побега поехал на юг и устроился работать врачом в городе Ейске на Азовском море. Ежемесячно я получала от него переводы на 100 рублей. Мы писали друг другу письма, написанные шифровками (цифрами, которые обозначали буквы), чтобы никто не узнал, где Лёня находится.
Никто из врачей, работающих в Ейске, не заметил в нём психического заболевания, но дотошным женщинам всё нужно было знать. Объяснение Лёни о том, что он не доучился, и уехал так далеко, чтобы помочь материально жене и ребёнку, их не устраивало, так как врачом можно было устроиться и в Ивановской области, рядом с женой. Однажды Лёню вызвал главный врач и сказал, что он очень доволен его работой, затем извинился и сообщил, что вынужден по настойчивой просьбе своей жены дать запрос в Ивановский мединститут, и просил Лёню признаться, что же он там натворил. Лёня рассказал всю правду и просил сразу же уволить его по собственному желанию без положенной отработки, так как теперь он не сможет спать спокойно – его могут забрать в любой день.
Следующее место работы было лучше прежнего, в селе, в нескольких километрах от Славянска на Кубани, куда я и приехала после получения диплома. Лёня придумал другую убедительную версию, почему он бросил институт: его жена хотела жить только на юге и не хотела работать в Ивановской области. Это было правдоподобно, так как всем хотелось жить в тёплых краях. Там до Лёни работали два врача, но у них подрос ребёнок, ему было пора в школу, и по этой причине они переехали в Славянск. Освободилось два места, и Лёня пока работал за двоих. Мы договорились, что функции главного врача он возьмёт на себя, а я буду рядовым врачом. Лёне предоставили только что построенный двухэтажный дом со всеми удобствами. Там были светлые, просторные комнаты, винтовая лестница соединяла оба этажа. На улице росли абрикосы и грецкие орехи, на многие километры раскинулся сад-гигант. Мы целый день искали там сторожа, чтобы приобрести немного яблок, но не нашли. Тогда набрали их целый мешок и высыпали дома в угол, так как никакой мебели и посуды у нас ещё не было. В быстрых притоках Кубани мы ловили рыбу сетями. На выходной день поехали купаться в Чёрном море, в Геленджик. Лазили по горам, чтобы понюхать, чем пахнет облако. Оказалось, оно пахло сырой землёй. Сбывалась наша мечта – дом, сад, но один диплом на двоих. Было одно препятствие. Я получила направление на работу в Ивановскую область и должна была там отработать два года – иначе меня могли лишить диплома. В райздравотделе были рады семейной паре, и заведующий написал неофициальное письмо Министру здравоохранения, с которым был хорошо знаком. Заведующий просил в этом письме изменить мне направление на работу, и отдал письмо мне, чтобы я сама его передала.
В Москве я моталась по кабинетам несколько дней, везде мне отказывали, и, наконец, я добилась приёма у министра. Но, увы, там был его заместитель, а сам министр находился в отпуске. Заместитель, жирный и важный, и смотреть то на меня не хотел. Его больше интересовал конверт в моих руках. Но я сказала, что письмо адресовано не ему. Конечно, я не стала рассказывать, что мой муж сбежал из психушки, а упирала на то, что у меня грудной ребёнок, и мне одной тяжело, и просила мне разрешить работать в Краснодарском крае по месту работы мужа.
– Вот, и пусть он приезжает к вам в Ивановскую область. Чего захотели! Все хотят в Краснодарский край, а не в Ивановскую область, – прервал он мою жалобную речь.
– Но я не в город прошусь, а в село, куда никто не едет.
– Разговор закончен, – сказал он.
Я вышла из министерства и вдруг ощутила страшное облегчение, как будто гора с плеч свалилась. Меня это потрясло: как, мне стало хорошо оттого, что мне отказали?! И я не поеду к Лёне, и буду два года жить без него со своим ребёнком?! Мир вокруг почернел, всё стало уныло-грязным, а я отвратительна себе самой. Я вспомнила своё предательство по отношению к подруге, когда я не смогла помогать ей, боясь заразиться, своё предательство мальчишек в десятом классе, когда я не смогла сознаться в том, что оторвала дверь, и им влетело от директора школы. Вот и тогда моими чувствами управляла не моя совесть, а страх диктовал мне поступки, и я выбирала лёгкий и безопасный путь.
Перед глазами стояла картина, как Лёню связывают, увозят от меня, и я остаюсь одна со своим отчаянием, от которого лекарство – только смерть и летаргическое забытьё. И это не только в прошлом, но это ожидает меня и в будущем, в чём я только что убедилась. Лёня плохо спал, и от стука в дверь вздрагивал, вскакивал с постели, и успокаивался, только узнав, что пришли не за ним. Он постоянно ждал их – своих врагов. А в моём сознании мелькали картины, как мы переезжаем с места на место, чемоданы, поезда, вокзалы. А на руках больной, кричащий ребёнок, а может уже и двое детей. Вокзалы и переезды я могла бы перенести, но страдания ребёнка были для меня невыносимы. Вот отчего я вздохнула спокойно. Я успокаивала себя, что через два года я обязательно приеду к нему. Лёня хорошо зарекомендует себя на работе, и там же в Краснодарском крае без отрыва от работы сдаст пять государственных экзаменов, и у него будет диплом врача. Об этом я написала ему, что мы расстаёмся всего на два года. Через несколько дней Лёня, бросив и работу, и отличный дом, явился в Заречный с сестрой, братом, дядей, чтобы забрать меня с сыном в Кострому. Туда было легче меня перевести, так как Костромская область была укомплектована врачами ещё хуже, чем Ивановская.
Я огорчилась. Не послушал меня тогда в институте, не слушает и сейчас. Я вспомнила о том, как я умоляла его ради нашего ребёнка выйти из конфликта. "Ну, и пусть расхлёбывает эту кашу сам. Что заслужил – то и получил, а у меня ребёнок, и он мне дороже всего".
Я отказалась ехать в Кострому. Там у Володи не будет такой хорошей няни, как здесь, и придётся отдать его в ясли, а на это я никогда не соглашусь. А Лёня не мог приехать работать в Кинешму, так как близко было Иваново, где его считали больным, нуждающимся в госпитализации, хотя этого никто не замечал ни в Ейске, ни в Славянске, доверяя ему и лечение больных, и управление больницей. Взгляды психиатров и нормальных людей кардинально отличались. Его мама Мария Павловна объяснила мне отъезд из Славянска тем, что Лёня не может обходиться без женщины. Мне было противно это даже слушать: как можно из-за таких пустяков ломать себе жизнь?!
Итак, в один год, Лёня лишился института, жены и ребёнка. Я чувствовала, что поступаю плохо, но оправдывала себя тем, что Лёне я всё равно не смогу помочь, потому что он уже не слушал меня, а сыну я была нужнее. Оправдывалась я тем, что я не бросаю его, а расстаёмся мы временно, всего на два года, а потом обязательно будем вместе, когда утрясётся это недоразумение.
Не утряслось. Страх – царь сильный. Написанное Некрасовым о царе-голоде, в полной мере можно отнести и к страху:
"В мире есть царь, этот царь беспощаден, голод название ему.
Водит он армии, в море судами правит, в артели сгоняет людей,
ходит за плугом, стоит за плечами каменотёсов, ткачей".
В Библии написано о семи царях, правящих миром вместо Бога. Если бы Бог управлял нами, разве разрушилась бы наша семья? Но не Бог управлял мной, а царь-страх. По Божьему, жена должна быть всегда с мужем, прилепиться к нему, а не к своему ребёнку, и оставить родителей своих.
Страх заставлял Лёню вскакивать по ночам от малейшего шороха и стука в дверь, скитаться по городам России и бывших республик несколько лет. Он был хорошим, знающим врачом. Ему доверяли даже делать операции, чего не мог делать даже ни один выпускник мединститута без специальной подготовки, но постоянный страх и тревога сломали его психику. Нервная система не выдержала перегрузок. Так перегорают лампочки от перенапряжения в сети. Мозг перегорел и разрушился. Он лечился в психиатрических больницах без конца, но медицина была бессильна помочь ему. В возрасте 50 лет 31 октября 1994 года он добровольно ушёл из жизни, потеряв всякую надежду быть здоровым и полезным человеком.
Я не видела его четыре года после того, как мне отказали в министерстве. Я не согласилась ехать в Кострому и не знала, где он находится. Он приехал и сказал, что у него уже было несколько женщин. И от одной женщины у него была дочка. Он вписал её в паспорт и сказал, что платит теперь алименты, но с той женщиной жить не может. Он не просил меня с ним сойтись, а лишь задал вопрос, согласилась ли бы я с ним жить, если бы он предложил мне это? Память услужливо выдала заложенную в ней информацию, полученную когда-то от Лёни: "если любишь – не изменишь". "Значит, разлюбил, – подумала я. – Зачем тогда совместная жизнь, зачем я буду рожать от него детей, если за четыре года он не вспомнил о своём сыне? Материально не помогал – не надо, но хотя бы поинтересовался, не умер ли тот за эти четыре года?". Я ответила ему: "Если бы предложил, то я бы не согласилась". Но он не предложил, значит, и отказа моего не было. Вскоре он приехал в Кинешму с Марьей Павловной, чтобы оформить развод. Заполняя заявление, мы никак не могли придумать причину развода.
– Не проживаем вместе?
– Но тогда спросят, что мешает жить вместе? Причина неуважительная, начнут мирить, тебе снова ему придётся приезжать в Кинешму за разводом. Нельзя же рассказывать о том, что случилось.
– Так что же написать?
– Напиши, что разлюбил.
– Но разве можно тебя разлюбить? Не напишу.
Я догадывалась об этом. Он чувствовал, что мне с ним тяжело, он прочёл мои мысли, когда в Москве я вздохнула с облегчением, получив отказ. Он знал обо мне больше, чем я сама, и не хотел быть мне обузой, но из врождённой деликатности промолчал. Я просила Лёню в судебном заседании не говорить, что он оставил ещё одну женщину с ребёнком, а сказать, что он очень к ним привязан и не может жить без них. Я поддержала его и отказалась от алиментов. Нас развели, и мы довольные под ручку вышли из зала суда.
– Помирили? – обрадовалась Мария Павловна.
– Нет, развели, – сказала я.
– Но это ничего не меняет, – добавил Лёня.
На сердце была тяжесть, хотелось быстрее выплакать её, я побежала, а они, двое несчастных людей, смотрели мне в след. Мне было плохо от того, что я уходила.
После этого он приезжал несколько раз. На все мои вопросы, где он работает, он отвечал уклончиво, уходил от ответа. Соврать он не мог, а правда была ужасной. Он был инвалидом второй группы и приезжал только тогда, когда кончалось обострение болезни. Вот поэтому я и не замечала никаких её признаков. Он не хотел огорчать меня, а я, не получая ответов на свои вопросы, решила отплатить ему тем же и не отвечала на его вопросы. Следовательно, говорить нам было не о чем, и встречи наши были короткими.
В 1980 году я со своим новым другом и его сыном была в Костроме. Я промёрзла, оставила их на пристани и решила отыскать Лёню, попить с ним горячего чайку, порадоваться его счастливой жизни и поделиться своим счастьем. Два года назад он приезжал ко мне вместе с симпатичной рассудительной женщиной, но я в этот день уезжала по туристической путёвке на пароходе по Волге, и разговаривать с ними мне было некогда, да и не хотелось. Мне почему то стало обидно.
Он жил в старом доме, на первом этаже, с окнами у самой земли, вместе с мамой в маленькой комнатушке, где комната и кухня были вместе. С Павлом Романовичем Мария Павловна развелась и разменяла квартиру. Вместо семейного счастья я увидела страшного, лохматого, безумного человека. Он был возбуждён, хохотал, говорил бессвязно, непонятно, высказывал какие-то невероятные мысли, совсем несвязанные друг с другом, был недоброжелателен. Он не понимал ничего, был неконтактен. Выпив наскоро стакан чаю, я поспешила уйти. Они вышли на улицу проводить меня, и только тогда, когда я оглянулась, чтобы помахать им рукой, я увидела его умное серьёзное человеческое лицо с собачьей тоской в глазах. Также смотрела и его мать. Я уходила, я убегала от них и уносила их тоску с собой. Наконец я увидела своими глазами то, о чём догадывалась давно, то, чего не хотела знать и о чём не хотела думать: у Лёни была шизофрения, предрасположенность к которой передаётся по наследству. Меня это потрясло: значит, правы были психиатры, значит, мой ребёнок в опасности, значит, и его когда-нибудь свяжут верёвками и унесут от меня. Нет, второй раз я этого не перенесу. Тогда я выжила только потому, что у меня был ребёнок. Но если это случится с ребёнком? Мой "компьютер" выдал решение: "Не бойся, страданий не будет, нужно просто умереть до того, как это произойдёт". Конечно, я так и сделаю, умирать не страшно. Мой девятый вал приближался, и я стала постепенно копить смертельную дозу снотворных.
Через 15 лет, 24 октября 1982 года я получила от него первое письмо, не считая шифровок, когда заканчивала институт. Письмо было прислано из областной психиатрической больницы в Никольском. В письме он говорил, что его лечит очень хороший врач, и он выздоравливает. Это было письмо совершенно здорового человека. Он просил навестить его и во второй раз предлагал мне жить с ним вместе, если я его ещё помню и люблю. (Первый раз – в аллее на Садовой улице в1966 году). Я прилетела в Кострому по Волге на ракете, скоростном судне, через два часа, с полными сумками гостинцев, но, не зная, как доехать до Никольского, зашла к Марье Павловне, чтобы поехать вместе с ней к Лёне. Сколько же было радости, когда у неё я увидела своего Лёню! Он был прежним, совершенно здоровым, его выписали, пока шло письмо. Как радостно было нам втроём сидеть за одним столом! Марья Павловна в честь возвращения сына сварила вкусный суп с мясом, и в комнате было уютно, и аппетитно пахло. Лёня остроумно шутил, мы не могли наговориться. Это была моя семья! Наконец-то я пришла в свой дом! Как же хочется мне жить с ними, в этой маленькой комнатушке и никогда не расставаться! Об этом я и сказала им. Каким счастьем сияли их лица!
Но это были только мечты. Практически мечту нельзя было осуществить. У меня был Володя, а здесь не было места, чтобы поставить ещё одну кровать, письменный стол, пианино, негде было поместить одежду. Володя ещё не окончил школу. Опять начнётся тяжёлая война с моими родственниками. А сможет ли Лёня выдержать конфликты? Приехать Лёне ко мне тоже нельзя, чтобы не бросить тень на поведение Володи. Если узнают, что его отец инвалид, лечится часто в психиатрическом отделении, то странности поведения сына сразу же уложатся в диагноз психического заболевания, и тогда его не примут ни на работу, ни на учёбу. Я сказала, чтобы Лёня подождал ещё несколько годочков, пока Володя не закончит среднюю школу, а я буду теперь часто приезжать к нему, писать письма. Время летит быстро, и мы снова будем вместе.
С тем же радостным настроением через два месяца я приехала к Лёне, чтобы встретить Новый 1983 год, и не узнала его. Марья Павловна была очень грустной и подавленной. Лёня был в оцепенении, как безжизненная мумия. Он отвечал на вопросы, соглашался со всем, что ему скажут. Марье Павловне было не до праздника, и мы решили встречать Новый год у Иры. Пошли наряжать ёлку, приготавливать угощение. Внешне выглядело всё обычно, как у всех людей, но я чувствовала, что Лёни нет. Вместо него была какая-то гнетущая тоскливая пустота. Он напоминал человека, из которого вынули душу, и осталась только одна оболочка, которая говорит и движется, как безжизненный автомат. Ира как будто ничего не замечала, шутила, была по-прежнему деловой и активной. Я же была затянута в это поле пустоты и одеревенела, как и Лёня. Я не показывал вида, что мне плохо, играла с ребёнком Иры. Пили, ели, смотрели фильм "Обыкновенное чудо", но я не понимала ни одного слова из этого фильма. Всего неделю назад я получила от него оптимистичное живое письмо со стихами, а сейчас он как покойник. В голове стучало и повторялось: "Что же это такое?! Как это страшно!" Я собиралась гостить у них три дня, но с трудом дожила до утра, сказала, что уезжаю, так как мне срочно нужно домой. И только тут Лёня немного встряхнулся от оцепенения, и лёгкая эмоция сожаления промелькнула на его лице – мы же собирались погулять с ним по улицам Костромы. Но я совсем не могла быть с ним рядом. Меня сковывала эта леденящая пустота. И только в автобусе, уносящем меня из Костромы, я разразилась слезами. Они ручьём лились из моих глаз, уже были мокрыми мои платок, шарф, пальто, варежки, а слёзы всё лились, и моя тоска выливалась в яркие фантазии.
Что же делать было мне, если реальная жизнь была так уродлива? Я хотела увезти всех их, Лёню, Володю и Марью Павловну в глухой таёжный лес, подальше от людей, от психиатров, от насилия, обычаев и традиций. Как весело и счастливо мы бы жили там, где некому обидеть и разлучить нас, где не надо бояться, что о нас подумают, где мы были бы свободными. Я завидовала семье Лыковых, проживших в тайге всю жизнь, и видела себя там вместе со своими самыми близкими людьми.
Мы стали переписываться. В письмах Марья Павловна рассказала мне, что Лёня без конца лечится в психиатрических больницах, но улучшение держится недолго; он давно не работает в медицине, пробовал освоить другие профессии, но на работу со второй группой его никуда не берут. Когда у него наступает редкое просветление, то лучше его и человека нет, но при обострении жить с ним тяжело.
"… Опишу тебе дальнейшие события из жизни Лёни. В июне месяце Лёня чувствовал себя хорошо, устроился работать на стройку по художественному оформлению здания. Вместе с художником-оформителем, его лучшим другом, они делали барельефы и т. д., каждый день уезжали из дома часов в 7-6-5, смотря по обстоятельствам. Возвращался часов в 11, ночевал дома. Ты бы посмотрела, Светлана, на него, каким он стал! Почувствовал утерянное человеческое достоинство. Работает, как все, причём ту работу, которая ему по сердцу. Я поверила, обрадовалась, меня смущало только то, что он не приносит зарплаты. Сказал, что оплата им будет после окончания объекта, взятого по договору. Вдруг, 19 июля перед проведением ярмарки ко мне на дом пришла врач Бурчатова Н. Д. , сказала, что Лёня не является к ней на приём, придётся его брать на машине. Он не пошёл к ней в назначенный срок, и тогда ночью с милицией его увезли в Никольское. Там он был одну неделю. Я запротестовала и взяла его домой. Но на работе его не восстановили. Перед этим приехал с работы усталый очень. Я спросила: "Ты очень устал?" Ответил: "Да, но это лучше, чем лежать трупом на постели". И лицо его уставшее, но сияющее и довольное. Теперь он снова ничего не делает, говорит: "Оторвали. Видно, безнадёжный". Снова живёт на пенсию в сумме 37 р. 80 коп. А я не знаю, почему после лечения наступает снова ухудшение. Десять лет лечится мой сын. Почему же не могут вылечить? Десять лет я наблюдаю его больного. 10 лет я наблюдая организацию психических больных. В Никольском в отделениях лежат буйные больные вместе с тихими. Я считаю это преступным. Как же можно вылечить спокойных больных, если видят возбуждённых, буйных? Ведь у них не потеряно сознание полностью, и это их угнетает. Они думают, что и их ждёт такое будущее. Вообще, лечат в Никольском, не учитывая психологию больного. Лечат одной химией. Там убивают человеческое достоинство, запирают на замки, убивают эмоции. Всякие эмоции считают проявлением болезни. Зачем? Пусть бы смеялись, пели, плакали, что угодно, ибо это живые люди. Выражение этих эмоций облегчает психику. Они не виноваты, что живут взаперти, и им всё запрещено. Больше всего их лечит радость. Приведу пример из своей педагогической практики. Правда, это опыт не с больными, но он доказывает, какое значение имеет психология. Ко мне в первый класс поступила девочка, которой очень трудно давалось учение. Никак не запоминались буквы, не давался счёт. Дома ей все всё время внушали, что она мала, глупа, останется на второй год, называли Мордовкой. Я не подтверждала это мнение. И когда она не умела прочитать ни одного слова или сосчитать свои пальчики. Я говорила: "Ничего, Галя, научишься считать пальчики, камешки, листочки. Знаешь, твои пальчики – это чудо природы. Чего только они не сумеют?" Галя слушала, улыбалась, слушал и весь класс. Весной я перевела её во второй класс без соответствующих знаний, чуть тёпленькую. Летом встретилась мне галина мать. Она меня так благодарила. Говорила, что Галя всё старается читать, что не увидит: заголовки газет, журналов, перечитала букварь, считает листочки, камешки, любит играть в школу, изображает учительницу, и это у неё Мария Павловна. Вот так, а если бы я оставила её на второй год, то она, может быть, была бы на долгие годы отстающей ученицей. А радость, сознание, что она не хуже других, дало ей скачок в развитии, желание учиться, и во втором классе без особых усилий она стала хорошей ученицей. Вот так, Светлана. А наших больших детей больных в Никольском считают видно чурками деревянными и лечат, вслепую подбирая лекарства. Лечат в основном химией, лечат, не изучая причины заболевания. Лечат мозг, а ведь там в основном электрические явления… Вот если бы и у Лёни нашёлся психиатр, который дал бы ему справку, что он здоров и может работать, то так бы и было, как с Галей. Он бы стал здоровым. За время болезни он выучился на часовщика, на косметолога, на сварщика. Да мало ли работ на строительстве. Важно, чтобы ему никто не вспоминал, что он болел, вернуть бы ему душевный покой".
Мария Павловна писала, что я поступила правильно, отказавшись с Лёней жить. Так я впервые узнала, что именно я отказалась с ним жить, а не он бросил меня с ребёнком. Но разве я отказывалась? Я просто просила подождать два года, а он уехал неизвестно куда от меня, даже жил в Узбекистане. Это он изменял мне с женщинами, это он подал на развод. Формально выглядело, что это он меня оставил, но фактически… Я помнила, как обрадовалась, когда мне отказали в министерстве, а он прочитал мои мысли и поступил так как, как мне подсознательно хотелось.
В последний раз я была в Костроме в мае 1984 года. В квартире был беспорядок, а Лёня в безумии. Я положила гостинцы на стол и решила больше никогда сюда не приезжать.
"Дорогая Светлана. Я всё время собиралась тебе написать, но мешали стремительно бегущие события. Жалею, что не встретила тебя, когда ты забегала к нам, случайно находясь в Костроме. Прихожу домой, а на столе гостинцы от тебя, и все такие дорогие, отличные. Ты бы видела, с каким сожалением я смотрела, как Лёня все эти гостинцы побросал в помойное ведро со словами: "Она меня бросила, мне от неё ничего не надо". А у меня в груди кипели слёзы. Мне казалось, что вместе с гостинцами пропадает теплота твоих рук, что мы с Лёнькой теряем горячее, богатое сердце. Всегда у меня потери дорогих людей, чего-то хорошего, а на смену тупое, враждебное, чуждое. Но он уже за это наказан. Я просила Лёню вынести в сараюшку все ненужные вещи, подготовить к ремонту комнату. Он взялся охотно, но кто-то пустил ложный слух, что Лёня жёг бумаги в сарайке в кастрюле. Наши больные – не деревянные чурки. Им не чужды эмоции, как и здоровым. Лёнька возмутился этой ложью и поспорил с одним мужчиной. Тогда на него налетела баба со двора, стала бить. Из дома выскочили два дюжих мужика и били Лёньку по лицу, по голове, били так, что он не устоял на ногах, побоями заставляли извиняться перед этой бабой не знаю в чём. Он извинился. Всё это на моих глазах. Видеть и не смочь помочь сыну. Господи! Как это тяжело! Эта же баба вызвала машину скорой помощи и отправила Лёню в Никольское. Я хотела организовать суд против этих хулиганов, но лечащий врач Бурчатова сказала мне, что если я буду протестовать, то Лёню посадят в психушку на шесть недель и более, а сели оставлю так, то его продержат месяц и выпишут. Пришлось молчать. Лёня в психушке, оторвали его от любимого занятия – рисования и мозаики. Стараются в психушке убить у него всякое человеческое достоинство. За что наказывают? Когда появился такой закон, что любая пьяная баба может отправить в психушку? Ввалились к нам два милиционера, как к буйно помешанному, Лёня побледнел. Не показали направление врача, не сказали мне ни слова, как будто я деревянная чурка, а не мать. Как же так! Ведь Лёня лечился, начиная с 1968 года. Его хорошо знают. Говорят, что он не опасен, может жить один…"
К концу 1984 года у Лёни наступило улучшение. Когда же Горбачёвым был изменён закон в отношении психических больных, и принудительная госпитализация была отменена, стало совсем хорошо. Теперь насильственно больного можно было положить в стационар только по решению суда. Если бы я назначала Нобелевские премии, то только за это я бы присудила её Горбачёву, а сейчас я низко кланяюсь ему.
Лёня вздохнул свободно, исчез страх, с которым он жил 20 лет, и обострения болезни прекратились. Мы писали друг другу письма 12 лет. За несколько часов я перечитала толстую пачку его писем. Это были письма трезвого, нормального человека. Только два письма в 1990 году были безумными. Остальные – обычные письма, которые пишут родственники друг другу, братья и сёстры, родители и дети, но не любовники. Он никогда не писал о чувствах и слово "любовь" никогда не произносил. Мы вместе радовались успехам сына и вместе переживали его неудачи. Наши мысли в отношении сына совпадали, но он нас не слушал и катился в пропасть.
В письмах Лёня раскаивался, просил прощения, больше не называл меня мышкой, а придумывал много новых имён, смешных и лирических. Я тоже не называла его никогда Лёней, а придумывала имена, которые отражали сущность наших отношений. У него умерли отец, потом мать, и я стала называть его сынком, чтобы он не чувствовал себя сиротой, и это стало его самым любимым именем. В письмах мы рассказывали друг другу о своих делах, а также решали, где будем жить вместе, и что делать с квартирами. Лёня считал, что обменивать областной город на районный не стоит, значит, когда Вова определится в жизни, мы будем жить в Костроме. Возможно, он побаивался тёщи и в не хотел жить В Кинешме из-за неё. Мы обсуждали это без всякого нетерпения, как будто говорили о встрече посторонних людей, и могли отложить наше совместное проживание на годы. Меня это устраивало.
В Кострому я больше не ездила, и Лёня явился в Кинешму, как снег на голову, однажды летом. Он был хорошо одет, пострижен по моде, говорил то, что говорили все; в жестах, мимике, манерах не было ничего, отличающего его от других людей. Разве что костюм был зелёным, а галстук – бордовым. Я обрадовалась и глаза вытаращила от удивления:
– Что это с тобой случилось? Что это ты такой нормальный? Что ты принимаешь?
– Только одну таблетку элениума на ночь и больше ничего.
– А работаешь где?
– Нигде не берут, у меня вторая группа пожизненно. Может нам завести с тобой своё дело?
– Нет, я не могу, мне работы хватает, и сад я завела – там очень много дел.
– Как хорошо, я буду тебе помогать.
Когда Вова заканчил 10-й класс, у меня освободились время и энергия, которая в огромном количестве тратилась на него. Я решила осуществить свою давнюю мечту детства – завести сад. В получасе ходьбы от дома в коллективном саду уже три года никто не брал один участок, потому что это была низина, на которой были глубокие ямы, залитые водой и заросшие ивой. Этот участок ждал меня, и я взяла его. Мама дала мне выволочку за него, и они с Вовой пришли туда только через два года есть клубнику. Мне было 39 лет, и энергии столько, что я могла горы своротить. Я привезла 18 КАМАЗов земли. Бульдозер, который разравнивал землю, завяз в земляной жиже, и пришлось вызывать трактор, чтобы тот его вытащил. При этом повредили чужой водопровод. Поэтому следующие 10 КАМАЗов земли я растаскивала по участку вручную. Затем я привезла несколько тракторов навоза, торфа, песка и постоянно возила на велосипеде плодородную землю из лесных канавок. За этот подвиг обо мне сочинили стихи в нашей больнице. Стихи распевали на популярную мелодию песни "Проводы любви" Проводы любви – это расставание с диваном, о котором также было написано стихотворение "Объяснение в любви".
Свой сад я назвала своим вторым ребёнком. Я растила его одна, мне никто не мешал, и я вложила в него, как и в своего сына, душу. С сыном у меня ничего не вышло, а с садом получилось; и он приносил не только радость, но помог выжить в трудное время, когда не выплачивали зарплату, и цены росли быстрыми темпами. Сад и сейчас помогает жить безбедно. Как и в те далёкие времена, когда нужно было выбрать или жизнь с Лёней, или комфорт для ребёнка, я выбрала ребёнка. Так и сейчас – на первом месте был сад, а Лёня снова на втором. Я сказала Лёне:
– Я не могу жить в Костроме, так как я очень привязана к саду. В нём моя жизнь, и я не могу его бросить и завести другой сад в Костроме. Этот сад – мой второй ребёнок, а детей не бросают.
– Ничего, мы будем жить зимой в Костроме, а летом работать в твоём саду.
– Но я пока не могу жить зимой в Костроме.
Так мы отложили нашу совместную жизнь ещё на несколько лет, так как свободным пенсионером был только он, а мне до пенсии было ещё далеко.
Лёня вновь стал целомудренным, каким был в институте до встречи со мной. У него уже пять лет не было никаких женщин. Ира несколько лет назад писала мне, что Лёня атрофировался, как мужчина, и чтобы я искала другого. А мне только такой и нужен. Отношения наши расцвели, к нам вновь вернулась наша весна, чувство родства и полноты жизни. Пришли наши счастливые дни, как и пожелал мне мой сын в мой день рождения.
Однажды мы с Лёней уехали со знакомыми на ракете, а потом на тракторе-лесовозе в дикий лес костромской области. Жили там неделю, варили пищу на костре, спали в теплушке на колёсах. Там и мужчины и женщины лежали на одном боку тесно, как селёдки. Если кому-то приходилось перевернуться на другой бок, то, как по команде, все переворачивались на другой бок. Собирали бруснику, сушили грибы, по утрам нас будили дикие гуси, вечером укрывал белой простынёй туман. По лесу бродили лоси, пели птицы, светило солнце. Мы пребывали в раю как первые люди до грехопадения. Потом была самая прекрасная наша ночь в лесу, когда нас было только двое. Потом в письмах мы вспоминали её, как самое лучшее время в нашей жизни. Мы собирали бруснику, но набрали мало, и решили остаться на другой день. До ближайшей деревни было полчаса ходьбы, там можно было переночевать у знакомых. Но Лёня предложил ночевать у костра в лесу, так как устал. Мы лежали у костра под звёздами, на еловых лапках, укрывшись одним пиджаком, чистые, как невинные ангелы. Нас обнимала тишина леса и сам Бог. Падали звёзды, а искры от костра летели в небо, и сама вечность раскинула над нами свой шатёр. Во всей Вселенной были только мы двое. Прошлое, настоящее и будущее – всё сконцентрировалось в этой единственной ночи. Остановилось время, а мы жили всегда вечно. Так бы мы и лежали, обнявшись, и смотрели в сверкающее звёздами небо с падающими метеоритами, но костёр догорал очень быстро. В августе ночи холодные. Всю ночь впотьмах мы собирали сухой валежник, таскали свалившиеся деревья, но всё мгновенно сгорало. В эту ночь мы не спали ни одной минуты, и это нам очень понравилось. Много лет после этого, посещая лес, я каждый раз приходила на это место – так посещают могилы дорогих людей. Я смотрела на обгоревшие головешки нашего костра, вспоминала и жалела своего Лёнечку – другую половину моей души. Затем головешки заросли травой, затем был пожар в лесу, и бульдозеры разровняли это место, и там не осталось ничего.
Лёня не мог гостить у меня долго. Ему нужно было то пенсию получать, то у психиатров в диспансере ежемесячно отмечаться, да и дорого было ездить. Его минимальной пенсии хватало, чтобы только прокормиться и заплатить за квартиру. От меня он не брал ни копейки. Приехав ко мне в гости, сразу же выкладывал всю пенсию и обещал, что не будет ни есть, ни пить, если я не возьму её. Когда я приезжала в Кострому, я пробовала потихоньку отдать деньги Марии Павловне, но он узнавал, и деньги отсылали мне по почте. Зимой он не приезжал никогда, так как автобусом было дорого и холодно ехать. Летом он приезжал изредка и ненадолго. Каждый раз, провожая его на ракету или метеор (скоростные и дешёвые речные суда), я приходила на причал. Нам обоим было грустно, но мы старались шутить. "Я буду писать тебе письма", – говорили мы друг другу. Это было нашим утешением. Мы оба чувствовали, что будущего у нас нет.
Не я, а моё подсознание или инстинкт самосохранения заботились обо мне. Чтобы не было этой щемящей боли при расставании, надо было испортить отношения, чтобы я радовалась при расставании, а не печалилась. Однажды я спросила его, как это он, такой козёл, воздерживается от женщин много лет, и стал целомудренным ангелом? Если бы он ответил, что он сознательно раскаялся в том, что тогда не мог воздержаться два года и бросил из-за этого работу в Славянске, а сейчас исправился, то такой ответ вполне бы меня устроил и обрадовал. Но он вместо этого выдвинул бредовую идею. Бредовая идея была симптомом психической болезни. Чтобы разрушить эту идею и, следовательно, излечить его, мне ничего не оставалось, как взять его за руку, отвести в спальню и мгновенно совратить его. Было хорошо. Это тот же самый чёрт дёргал меня за верёвочку, то есть чёрт меня подрал. Как и тогда, он тут же завёлся и покатился в ту же воронку. Сдерживающей бредовой идеи больше не было. А мне что было делать? Уступать ему постоянно?
У меня отсутствовала физиологическая потребность в мужчине, которая имелась у всех животных в природе и у многих женщин. А когда сексуальная энергия накапливалась, то природа придумала для меня другой способ освобождения от её избытка. Когда яйцеклетка созревала для оплодотворения в середине менструального цикла, во сне происходила разрядка, оргазм, подобный поллюциям у подростков. При этом мне снились какие-то очень знаменитые мужчины, артисты, чемпионы мира по шахматам, однажды приснился Борис Ельцин. Мне было приятно их внимание. И достаточно было взгляда или лёгкого касания рук, как происходила разрядка энергии, не часто, а когда было угодно моей природе. Мама рассказывала, что во снах за ней ухаживал Сталин, а сейчас ей снится Путин. Наверное, и у неё не было физиологической потребности в мужчинах.
Когда я была школьницей, мама брала меня в дома отдыха и санатории. Мама выглядела всегда эффектно, и производила на мужчин большое впечатление. Когда мы входили в столовую, они переставали есть, и их головы, как подсолнухи за солнцем, поворачивались вслед за ней. Однажды я слышал о ней такой разговор:
– Она двухсбруйная. В ней то и то, и это, поэтому она не гуляет с мужчинами.
– Не может быть, у ней же дочка.
– Это приёмная, видите, она на неё совсем не похожа.
Все женщины нашего рода, когда теряли своих мужей (мужчины у нас всегда умирали первыми), никогда не выходили замуж вторично и не гуляли. Наверное, у меня было это генетическое – чувствовать себя хорошо и без мужчин. Мои пациенты-мужчины думали, что я принимаю какие-то таблетки от желаний. Другие, когда я отказывалась от их услуг, удивлялись: "Ты что, больная? Ведь это необходимо для здоровья". Но я и моя мама были очень здоровыми и энергичными в отличие от замужних женщин, опровергая миф о необходимости телесного общения с мужчинами.
После того, как чёрт меня побрал, гармония наших отношений нарушилась. Раньше много лет назад я видела в Лёне надёжную опору в жизни, каменную стену. Сейчас он был для меня не опорой, не мужчиной, а ребёнком, сынком. Поэтому раньше телесная близость была естественной, так как вела к рождению детей. Сейчас о детях речи быть не могло, и такие отношения с презервативами стали для меня неприятными и противоестественными, как инцест. Они не укладывались в сознание, как необходимые.
– Ну, хоть бы пореже! – говорила я.
– А как часто тебе это необходимо?
– Ну, раз в год.
– Как корове?
– Да, как корове, или чтобы совсем этого не было.
Я тяготилась этим, а он совсем не мог так пахать в огороде, как я, не мог сравняться со мной в лесу. Он не любил землю, огородные работы и тяготился тем, что не может быть мне полноценным помощником. Поэтому, навестив меня, и собираясь гостить долго, он уезжал в этот же день, видя, как я занята, и мне было не до него. Наступали тяжёлые времена инфляции, зарплата не выплачивалась, надо было зарабатывать в лесу и в огороде, а он не мог. Кроме этого он стал странно вести себя со мной. С посторонними людьми он рассуждал здраво, и все считали его очень умным, приятным собеседником. Но когда он оставался со мной, то как из рога изобилия из него шли безжизненные фантастические идеи, выслушивать которые мне было очень неприятно. Я расстраивалась, так как видела его болезнь. Все усилия психиатрии, вся химия, электрошоки – всё это не лечило, а било по голове. Он просто научился скрывать свою сущность и подражать поведению здоровых людей, а при мне он раскрепощался. Я предложила ему полечиться голодом, но он отказался. Он привык к своей болезни. Теперь я расставалась с ним без сожаления, и писала ему, что у нас разные интересы. Он огорчался и считал, что это не так, и в каждом письме предлагал разные варианты, как разбогатеть, а также писал, что он верен мне, и у него никогда не будет другой женщины. Последнее письмо от него датировано 5 февраля 1993 года. Он сообщал, что в Америку не уехал только по той причине, что у него нет денег для получения заграничного паспорта, предлагал взять нам совместно 5 гектаров земли и выращивать одну культуру, например, яблони, а временно, пока они не выросли, в междурядьях выращивать клубнику. В том же письме он называл меня святой, а Вову почти святым. Больше писем не было, наверное, экономил на конвертах.
Летом 1994 года он впервые не приехал ко мне в гости, наверное, не было денег на дорогу, так как перестали выплачивать пенсии, а помощь он ни от кого не принимал, так как не хотел быть обузой. К нему стал ездить Володя. Последний раз он приехал к Лёне в женском платье. Я представляю, что он чувствовал и думал. Он понял, что сын пошёл по его стопам. Затем пришли телеграммы, извещающие о смерти.
Лёню не сразу обнаружили, никто не заглядывал в его убогую хижину, его нашли уже разложившимся. Он повесился на двери каким-то странным образом.
За несколько дней до телеграммы вдруг ни с того ни с сего Володя заговорил о самоубийстве, грех это или не грех. Он принимался рассуждать об этом несколько раз и не мог решить. Наконец, решил, что это не грех. Я согласилась и сказала, что это лёгкий выход из безвыходного положения, когда человеку бывает очень тяжело. Одновременно с этим мне приснился причал на Волге, где мы с Лёней кружились в вальсе на палубе большого парохода. Мы должны были расстаться, только было непонятно, кто кого провожал: он меня или я его. Нам было хорошо. Раньше, когда мне снилось, что я получаю от Лёни письмо, через три дня он приезжал сам. "Значит, скоро приедет", – подумала я, но вместо этого пришла телеграмма.
Говорят, что души умерших в годовщину смерти покидают нас навсегда и прощаются стуком в дверь или в окно. Я ждала, но стуков не было. Проснувшись среди ночи, я увидела на внутренней стороне предплечья светящееся пятно, которое сразу же исчезло. Это мой Лёня распрощался со мной и теперь уже навсегда.
"Господи! Прости нас, и если это в твоей власти, то дай нам ещё раз родиться на Земле. Мы встретимся ещё раз и обязательно узнаем друг друга по ощущению родства, независимо от того, в какой бы оболочке мы не появились Мы не совершим больше всех этих ошибок и будем жить по твоим заповедям".
Когда Лёню насильственно госпитализировали в психиатрическую больницу, я осталась одна с десятидневным ребёнком, и заботы о нём спасали меня от депрессии. А Володя спал и пил молоко, смешанное с горечью слёз и отчаяния. Бабка Груша, которая уже несколько лет водилась со студенческими детьми, называла его золотым ребёнком. Она приходила водиться с ним на четыре часа и ложилась спать на мою кровать. Я приходила с занятий и будила Володю, чтобы покормить, и будила бабку, чтобы отпустить домой. Таких детей ни у кого не было. У других студентов дети капризничали, и даже одной девушке пришлось сдать ребёнка в дом малютки, так как он кричал дни и ночи, никому не давая спать. Другие спали по очереди и справлялись с ребёнком, потому что их было двое. Мой ребёнок спал сутками, никогда не капризничал и плакал только тогда, когда я задерживалась с кормлением, как бы говоря: "Дайте мне только поесть, и больше мне от вас ничего не надо". Пелёнки он не марал, а ждал, когда утром его распеленают и положат газету под попку или подержат его над тазиком. Он быстро прибывал в весе, и в три месяца весил как восьмимесячный. Мы взвешивались регулярно, и врачи, наблюдая рекордную прибавку веса, собирались поставить его на учёт, предполагая начинающийся диабет, но они ошибались. У него был спокойный характер, хороший аппетит, а я вырабатывала жирное молоко.
Моя мама, ставшая бабушкой, перенесла свой материнский инстинкт теперь на внука, но уже в удвоенном размере. Приехав за ним в роддом, она воскликнула: "Внучек мой! Он мой!" и, оттолкнув нас с Лёней локтями, схватила его в охапку и не отпускает его уже сорок лет. Она рычала, как медведица, если Лёня приближался к нему.
Была ещё одна женщина, которая обезумела от любви к моему ребёнку. Это Мария Васильевна – младшая дочь прабабушки Анны Михайловны.
Получив в детстве тяжёлую травму, она сильно хромала. Калек в деревне замуж не брали, а только здоровых – таков был вековой порядок. Мария Васильевна была старой девой, у неё не было прогулок с любимым под луной, её сердце никогда не замирало от поцелуя, и всю силу чувств, нерастраченных на мужчин, она обрушила на ребёнка. Не задумываясь, она могла бы умереть за него. Мария Васильевна была старше моей мамы на девять лет и нянчила её в детстве, затем нянчила меня, жила всегда с нами и была главной в семье по старшинству, и мама ей подчинялась.
Ребёнок жил в Заречном у нянек, а я на работу в Кинешму летом справлялась на пароходе, зимой бегала пять километров через Волгу по льду, в распутицу ночевала прямо в больнице. Я работала на полторы ставки. Уходила утром – Вова ещё спал, приходила вечером – уже спал. Виделись только в выходной день, если в этот день не было дежурства. Через четыре года я получила квартиру в Кинешме, и Вова с няней приехали ко мне.
Я отказалась от алиментов ради Лёни, чтобы у него было больше шансов найти себе жену, так как не каждая пойдёт за алиментщика. Мария Васильевна получала пенсию 16 рублей, как инвалид детства. Я должна была содержать троих и продолжала работать на полторы ставки. Кроме этого я стирала, мыла, убирала, ходила в магазин, шила, вязала и ребёнка почти не видела; он постоянно был со своей заботливой няней.
Ребёнок был спокойным, не бегал, не прыгал, никуда не лез, не капризничал, ничего не требовал. Он никогда не говорил слово "дай", потому как он ещё не успевал подумать, что ему нужно, так у него уже всё это было. Он никогда не бросил на пол и не изломал ни одной игрушки, не вцепился в волосы, не тыкал пальцем в глаза, как иногда делают маленькие дети. Такой ребёнок очень устраивал няню, которая с трудом ходила и, естественно, души в нём не чаяла.
У ребёнка были некоторые таланты от природы. Обладая абсолютным музыкальным слухом, сразу же в пять лет, как только бабушка, откладывая 13-ю зарплату, купила пианино, стал подбирать мелодии по слуху безо всяких усилий. Что услышит – сразу же играет. Возьмёт дудочку или детскую гармошку – и из них извлекает мелодию, натянет нитку – и на ней исполнить что-нибудь простенькое. Володя очень быстро научился читать. Как только выучил буквы – сразу же начал читать по слогам, и к шести годам читал уже целыми словами выразительнео, останавливаясь на знаках препинания. Особенно хорошо запоминались стихи.
Он жил по своей программе и был не похож на других детей. Уже в детском саду он получаил звание "дурака ненормального", так как орал и бился в истерике, привлекая внимания равнодушной воспитательницы, не потому, что его обижали, а потому что ребятишки в невинном неведении давили дождевого червяка и отрывали крылья бабочке. "Неадекватная реакция, бунтует по пустякам", – считала воспитательница. Дома Вова объяснял, что если бы он подошёл к воспитателю, попросил её подойти к ребятам и остановить их, то, пока бы он шёл туда и обратно с воспитателем, червя бы уже убили, и поэтому быстрый способ спасти червя – это закричать сразу же.
В садике Вове было скучно. У нас происходили беседы следующего содержания:
– Что сегодня делали в детском саду?
– Катались на санках с горки.
– И ты катался?
– Нет.
– Почему?
– Мне не достались санки.
Сразу же мы покупали санки, и он в выходные катался досыта с горы на своих санках.
– Чем сегодня занимались?
– Катались на качелях.
– И ты катался?
– Нет.
– Почему?
– Мне не досталось.
На другой день мы шли в детский городок, и там Вова катался на качелях.
Когда в детском саду появился металлофон, все дети столпились вокруг и брякали, кто как мог. Вове очень хотелось извлечь музыку из этого удивительного инструмента, ведь он был музыкантом, но его не подпустили и близко. На вопрос, почему ему не доставались игрушки, Володя спокойно и разумно отвечал: "На всех не хватит". Металлофонов в магазинах Кинешмы не было, нам его привезли из Ленинграда.
Ему также не предоставлялась возможность прочитать стихи на праздниках, хотя он знал наизусть все стихи, которые на праздниках с запинкой читали другие дети. В отличие от других родителей я посещала все праздники в детском саду, и всё ждала, когда же мой-то выступит, но не дождалась, а просить об этом воспитателя стеснялась, думая, что та сама догадывалась, для чего я посещаю все праздники.
До сих пор болит сердце, когда в памяти встаёт такая картина. Однажды утром я шла с Володей в детский сад, и он, как всегда, буквально тащил свои ноги, как дряхлый старик. Дети в саду поливали цветы на клумбах. Вдруг, вот счастье, мы увидели свободную, никому ненужную лейку. "Беги скорей, хватай лейку", говорю ему. И тут мой старик преобразился и даже побежал, как настоящий ребёнок вприпрыжку и схватил лейку, собираясь поливать цветы, как и все. Наконец то, ему повезло, лицо его сияло радостью. Но тут раздался низкий, раздельно выговаривающий каждое слово, твёрдый голос воспитательницы: "Это ещё что такое! А ну положи лейку на место!" Он сник, превратился снова в старика и понуро поплёлся на свою лавочку. Тут воспитательница заметила меня и, немного смутившись, сказала: "Я боюсь, что он обольётся, он такой неловкий". Я онемела и могла сказать ей только "здравствуйте", кивнула и пошла домой. Мне стало очень плохо от острой жалости к сыну, но я не осмелилась учить её, во-первых, потому, что с детских лет уважала воспитателей и учителей, привыкла их слушаться, во-вторых, она была старше меня, в третьих, по привычке, выработанной с детства: я ставила себя на место другого и рассматривала ситуацию как бы со стороны. Я представила, как эта воспитательница придёт в мой кабинет и станет давать мне замечания по лечению больных: значит, и я не должна учить её. Сердце болело, я плакала и тут же купила сыну лейку. А Нина Николаевна вскоре скончалась от инсульта в возрасте 39 лет. Я не жалела о ней нисколько.
Подобная ситуация повторялась и в школе. На уроках труда Володя не успевал выполнить задание, так как всегда последним получал заготовку. На моё возмущение таким порядком он философски замечал:
– Но ведь кто-то же должен быть последним.
Я снова возмущалась:
– Но почему именно ты бываешь всегда последним? Это несправедливо.
Он мне отвечал:
– А что, разве мне надо расталкивать их?
Мне, как и ему, это казалось также неприемлемым. Лучше быть последним, лучше уступать, чем драться.
В детском саду он ничего не делал. Когда я приходила за ним, то всегда видела одну и ту же картину: по участку бегали дети, кричали и смеялись, а Володя уныло сидел на лавочке, ожидая, когда его заберут домой. Няня сжалилась и стала забирать его домой до обеда. Няня считала, что самая вкусная, а значит, и полезная пища – это сладкая и мучная. Когда она приходила в детский сад за Вовой к обеду и видела, что он сидит около полных тарелок и не ест (так как привык, чтобы его кормили), она забирала его до обеда и давала ему по дороге пряники, вафли, конфеты. От такой пищи Володя жирел и становился ещё неподвижнее.
Из самых лучших побуждений няня дала Володе две формулы жизни: "было бы тебе хорошо" и "ты у нас лучше всех". Они повторялись изо дня в день и стали его путеводной звездой. Против утверждения "ты у нас лучше всех" я бы не стала возражать, если бы няня добавляла к ней пояснения: "ты у нас лучше всех детей слышишь ноты и играешь на пианино", "ты лучше всех твоих сверстников умеешь читать". Это было правдой. Я была бы очень довольна, если бы к похвале было добавлено: "Как бы было хорошо, если бы ты умел делать то, что делают другие, и не быть хуже их". Я не вижу плохого и в том, чтобы человеку было хорошо – к этому и надо стремиться, но к формуле жизни "было бы тебе хорошо" следовало добавить главное и сделать на этом ударение: "… но чтобы от твоего хорошо не стало бы кому-то плохо, то есть наслаждаясь, думай и о других, наслаждайся за свой счёт".
Может, другого ребёнка эти формулы жизни и не искалечили бы, если бы он был бы активным, стремился к наблюдению и изучению окружающей жизни, а, следовательно, мог сравнивать, анализировать, подражать поведению других. Но Володя кроме достоинств и талантов от природы имел существенные недостатки. Он был пассивен и замкнут на себя. Ему с рождения было достаточно самого себя. Поэтому он и был спокоен, нетребователен, некапризен, ненаблюдателен, и поэтому он стал сильно отличаться и отставать в развитии от своих сверстников.
В дополнении к этому няня решила изолировать его от окружающей среды, наблюдая его малый интерес к окружающему, то есть она шла по пути его природы и была последовательна: если ребёнку достаточно общения только с ней, и ему хорошо от этого, то пусть он только с ней и общается. Мария Васильевна постоянно говорила: "Природа преодолевает науку". Я тоже знала, что "гони природу в дверь – она войдёт в окно", но, тем не менее, я считала, что природные недостатки можно компенсировать воспитанием. Например, если ребёнок замкнут на себя, пассивен, то надо приложить все усилия для того, чтобы расшевелить его, показать ему, что и за пределами его существует интересный и прекрасный мир, интересные люди. У них есть, чему поучиться, и надо попробовать самому сделать что-то подобное, и именно за это хвалить его, но не за то, что получил он даром от природы.
Мария Васильевна больше не шила, ничего не делала по дому и посвятила ему целиком себя. Она ограждала его от всех трудностей и выполняла все его желания. Если он уронит на пол носовой платок, она, чтобы он не утруждался, поднимет его и положит в карман; кормила его с ложки сама, чтобы он случайно не облился супом. Она водила его за руку и не отпускала, чтобы он не упал и не ушибся. Она часто вспоминала своё детство, когда по недосмотру родителей она в четыре года стала калекой. Конечно, она не хотела, чтобы это случилось с Володей, и берегла его, как зеницу ока. Разумеется, она с удовольствием одевала и обувала его, вытирала сама ему попку, снимала штанишки и сама помогала ему пописать почти до восьми лет, то есть руками он не делал ничего и никогда.
Мария Васильевна искренне верила в то, что "он у нас лучше всех" и в подтверждении этого, чтобы и другие так думали, постоянно демонстрировала его таланты. На улице она сажала Володю на лавочку в окружении гуляющих старушек, и он читал им поэмы Пушкина и другие стихи. Бабушки удивлялись, восхищались и аплодировали. Когда кто-нибудь приходил к нам домой, она просила Володю показать, как он играет на пианино, и снова были аплодисменты и похвала. Его приучали к славе, как к наркотику. Надо делать только то, что удивит и приведёт к восхищению. Кто же будет удивляться и восхищаться, если он зашнурует свои ботинки, возьмёт ложку в руку и будет есть сам? Никто. Все дети уже давно это делали сами. Зато Вова мог говорить безумолку и очень любил, когда все бабушки слушали его и хвалили. Няня совсем не замечала, что он совсем не умеет слушать и перебивает взрослых, и если взрослые разговаривали в это время, она говорила: "Молчите, дайте ему сказать".
Такое воспитание, по моему мнению, было иллюстрацией к теме "Как не надо воспитывать" и сердце моё постоянно болело.
Няня была портнихой, и для того, чтобы Вова был лучше всех и выделялся, очень красиво его одевала, и часто к воротничку рубашечки приделывала бабочку или повязывала бантик. Полненький, синеглазый, с длинными чёрными ресницами, он вызывал восхищение окружающих людей: "Какой хорошенький мальчик. Ну, прямо, как девочка".
Выйдя на улицу, увидев детвору, няня пугалась: "Мальчишки! Они плохие! Они дерутся!" И быстро, как могла, ковыляла с Вовиком подальше от них, к старушкам на лавочке. Если кто-то из них водился с ребёнком, то если это была девочка, она оставалась, и Вова играл с ней, если мальчик – уходила подальше, на другую лавочку. Так с ранних пор была дана установка: мальчики плохие, девочки хорошие. Но ведь он был тоже мальчиком. Что думал он в то время – я не знаю, но из его дневников, которые я прочла позднее, я узнала, что он завидовал девочкам, что они носят платья. Может быть, он думал тогда, что они и хорошие только потому, что носят платья, и чтобы быть хорошим, как они, надо надеть платье? Может быть, он оправдывал (подсознательно) своё существование в качестве мальчика тем, что он мальчик особенный, не такой, как другие мальчики – он же не дерётся. Во всяком случае, мальчиков он избегал всю жизнь, и у него никогда не было друга, зато за девочками волочился с трёх лет, и самая вредная и капризная из них была для него королевой.
Это сыграло большую роль в его жизни. Он категорически отказался служить в армии, обещая броситься под поезд. Причина отказа – там нет девочек. Когда он поступил в МИЭТ, не мог жить в общежитии вдвоём с очень спокойным умным мальчиком в одной комнате и сбежал на дорогую частную квартиру в другом районе Москвы, что было неудобно и отнимало много времени на поездки в институт. Он не переваривал всех мальчиков подряд, даже неагрессивных, интересных и умных.
Вова ходил в детский сад с четырёх с половиной лет только на три часа и, хотя и не любил его, но не протестовал, как я в своё время, а покорно, понурив голову, тащил туда ноги, как каторжник на каторгу. Там не было ничего хорошего, никто им больше не восхищался, никому он был не интересен. Он ничего не умел делать. Когда дети собирались на прогулку, он сидел и ждал, когда его оденут. Я видела однажды, когда ему было уже лет семь, как его, крупного, большого, обувала крошечная девочка, а он сидел, развалившись, как барин. Няня так и говорила: "Ты наш барин". Дети лепили, рисовали, делали аппликации. Я приходила, интересовалась их работами, но на листе Вовы Фомина всегда было пусто. Один раз я увидела только одну линию, проведённую сверху вниз – наверное, дети ему помогли. Воспитательница жаловалась, что Володя на все замечания только смеётся и ничего не делает. Он даже не понимал, для чего он должен делать то, что ему не хочется? Почему он должен делать то, что делают все?
Няня часто гордилась тем, что он какой-то особенный, не такой, как все, и это очень хорошо – быть не таким, как все, так как все вокруг были плохие, а вот он – лучше всех. Следовательно, и подражать, и учиться чему-либо у окружающих не надо, и нужно оставаться таким, каким ты родился. Следовательно, искусственно была остановлена точка роста и развития личности. Я видела, что ребёнок не такой, как все, и отличается от детей не только в лучшую, но и в худшую сторону. Я высказывала свои опасения Марии Васильевне, делая ей замечания по воспитанию, но разве можно было ей сказать хоть одно слово против? Нельзя! Невозможно! Никому и никогда. И вот почему. Расскажу подробно о том, что это была за личность.
Мария Васильевна была калекой с детства, и физический изъян привёл и к искривлению характера. Во-первых, она была в большой крестьянской семье младшим ребёнком, и поэтому ей уделялось больше внимания, чем сёстрам. Не она заботилась о них, а они заботились о ней. Во-вторых, её буквально носили на руках после девяти операций по поводу травмы костей таза и ноги. Она часто лежала в больнице и общалась чаще со взрослыми больными и медперсоналом, чем с детьми. В школу она ходить не смогла, так как над ней смеялись дети, дразнили, указывая на хромоту, по пути в школу мальчишки толкали её в снег, а убежать она не могла. Она осталась неграмотной, из арифметических действий знала только сложение и вычитание, знала буквы, но читать по слогам не могла. Она долго перебирала буквы, пока не получалось какое-то слово. Таким образом, она читала только одну книгу – Библию, и то, наверное, только потому, что знала наизусть то, что читала. Она могла написать печатными буквами несколько слов.
В семье все очень жалели несчастного, убогого ребёнка и компенсировали её несчастье повышенным вниманием к ней. И так она стала центром внимания всей семьи, и весь мир завертелся вокруг неё. А если вдруг внимание взрослых ослабевало (у всех было много дел по хозяйству), она, имея развитый ум, быстро нашла способ привлечения внимания к себе. Она видела, как в больнице умирали люди, слышала, что девять операций под наркозом могли повредить её сердце, и, понимая, что её очень жалеют, когда ей не доставало внимания, падала на пол, не шевелилась, изображая мёртвого человека. К ней подбегали взрослые, суетились возле неё, брали на руки, утешали, то есть своим поведением подтверждали, что она действительно тяжело больна, и этим убедили её. Она поверила в свою болезнь, которая стала для неё желанной, и у неё развилась истерия. Припадки стали возникать всё чаще, когда ей что-то требовалось, и она была чем-то недовольна. Взрослые заметили, что приступы возникают только тогда, когда ребёнок чем-то расстроен, и старались ничем не расстраивать, потакая всем её капризам. Все боялись, что она умрёт, ведь она перенесла девять операций под наркозом, очевидно, у неё больное сердце, и во время приступа она может умереть. Так уже с раннего детства она подчинила себе взрослых и управляла ими.
Мария Васильевна была талантливым человеком, быстро научилась шить, вышивать. Будучи взрослой девушкой,она была лишена возможности ходить на гулянье, работать в поле, ухаживать за скотиной. Поэтому она вся отдалась своему мастерству и достигла невероятных успехов. Стоило ей увидеть какой-то новый фасон у приезжих из города – она тут же перенимала его. Равных ей не было, она обшивала 40 деревень. Она была исключительно трудолюбива, в войну работала сутками и спала урывками, сидя за машиной. Она не стала обузой для семьи, как предполагали, но наоборот была опорой и главной её кормилицей. И она возгордилась, стала командовать даже своей матерью. Ещё будучи ребёнком, она вмешивалась во все семейные дела, распоряжалась, кому с кем гулять, кому за кого замуж выходить. Ей нельзя было ни слова сказать поперёк. Она не только падала в мнимый обморок, но стала угрожать, что ославит всю семью, и периодически бегала то топиться в реке, то давиться во дворе. Её уговаривали и уступали. В детстве я очень переживала и боялась: вдруг она и на самом деле утонет, и я жалела её. Однажды её мать Анна Михайловна, поняв, что это просто шантаж с целью подчинения своей воле, подала ей верёвку: "На, давись, больше не могу". После этого она перестала угрожать, что удавится или утопится. Она придумала другое. Она орала на всю деревню, что её, убогую, обижают, что она столько добра всем сделала, а её не ценят. При этом она драла на себе волосы, била себя по голове и заливалась слезами в три ручья.
Деревни пустели год от года. Молодёжи совсем не осталось, а старухи платья не шили, потому что им есть было нечего. Тогда Мария Васильевна, часто приезжавшая к нам, потому что я часто болела, стала шить и хорошо зарабатывать в посёлке, где было много молодёжи. Когда я выздоравливала, она всё равно не возвращалась в деревню, так как соблазнялась заработком, а её мать в деревне нищенствовала, так как пенсии у той не было совсем.
Тогда Анна Михайловна продала дом и переехала к дочкам в Кинешму. Мария Васильевна осталась без жилья. Зная её характер, ни одна из сестёр не взяла бы её и с миллионом в придачу. Мама взяла её на свою голову и мучилась с ней около 40 лет, "жила под пятой". Вскоре мама взяла и бабушку Анну Михайловну. Когда сёстры Марии Васильевны приезжали к нам в гости навестить свою мать, она выгоняла их, как будто это была её квартира, а не мамина. Она выгоняла маминых подруг, которые ей не нравились. Мама прислушивалась к её советам. Когда к маме посватался порядочный человек, которого я любила, как родного отца, она напугала её: "Не позорь дочь. Вдруг и с этим не уживёшься? Расходиться нельзя уже будет. Будешь терпеть до гроба". Маму напугала такая перспектива, и замуж она не вышла. Когда первая любовь пришла к маме в 48 лет, подобная моей в 16 лет к Димке, чистая, целомудренная и поэтичная, то Мария Васильевна жениха даже и на порог не пустила: "люди то что скажут". Пришлось ему ночевать на пристани. Это была первая и последняя мамина любовь, так как замуж за моего отца она вышла без любви, в 24 года. Просто она боялась остаться в старых девах и биться в истерике подобно Марии Васильевне, уродский характер которой в деревне объясняли тем, что она была старой девой.
Мария Васильевна и в нашей квартире продолжала беситься, постоянно упрекая, что все ей должны, абсолютно не замечая, что за 40 лет она ни разу не купила дров, не заплатила за их распил и колку, не платила за электричество и квартиру и была в квартире полной хозяйкой. Во время ссор с мамой она забирала все платья, которые сшила мне и маме, и все подарки; успокоившись и сменив гнев на милость, отдавала их назад. В семье она была главной. Анна Михайловна к этому времени не вмешивалась ни в какие дела. Ложные обмороки прекратились, когда однажды Лёня приехал в Заречный, и Мария Васильевна упала. Он осмотрел её, сказал, что это истерия, то есть большое притворство, и лучшее лекарство от этого – не обращать на неё никакого внимания. Она обозлилась, вскочила и больше уже никогда в притворные обмороки не падала.
Кроме всего этого, она была исключительно лицемерной, с посторонними изображала очень слабую, несчастную женщину, которую легко обидеть, больную, убогонькую, хотя силы у неё было, как у хорошего мужика, особенно, когда разъярится. В таком состоянии она даже могла бегать, подскакивая на больной ноге. Она гордилась тем, что она – непорочная девица, считала себя очень набожной, чуть ли не святой. К ней приходили простодушные женщины и просили помолиться, чтобы дочка в институт поступила, или чтобы муж перестал пить. Она охотно соглашалась, всегда для каждого находила утешительные слова, обещая помолиться, и не отказывалась от подарков. Но кушать их батоны и варенье она брезговала. Хлебом она кормила голубей, а из варенья делала бражку и от души угощала соседских мужиков-пьяниц, а те благодарили её, пели дифирамбы и очень уважали. В глаза она всех хвалила, а когда уходили, чихвостила на все корки – у всех находились недостатки. Врала она мастерски – никогда нельзя было догадаться, где ложь, а где правда. Мама была глупее её, и враньё её было "шито белыми нитками".
Вот и все её недостатки. В остальное время, когда бесы отпускали её, Мария Васильевна была добрейшим человеком. Она жалела всех людей, попавших в беду. Вспоминая о чужих несчастьях, она плакала настоящими слезами, сострадала всем убогим, испытав горечь собственной ущербности. Она жалела птичек, бабочек, мотыльков, привечала кошек. Только у неё цвели пышным цветом великолепные домашние растения, заполнив собой все окна, стол и даже пол. Она разговаривала с ними, как с живыми существами, и не позволяла нам даже дотрагиваться до них, когда они нам мешали. "Они живые, и всё понимают", – говорила она. Она любила детей и, наверное, всех, кто был слабее или несчастнее её. Когда я была ребёнком, она была исключительно добра ко мне, ничего не требовала от меня, ни за что не ругала – для этого была мама, которая держала меня очень строго. Мария Васильевна постоянно вмешивалась и защищала меня. Если мама запрещала мне читать книги в тёмной комнате, чтобы я не испортила зрение, и прятала их, то Мария Васильевна потихоньку подсовывала их мне и говорила, что она меня не выдаст. Я её не боялась и была очень привязана к ней. Когда она и мама ссорились, я всегда была на стороне своей няни. Да она и была мне ближе матери, так как постоянно была со мной, а мама постоянно пропадала на работе. Когда я поступала в медицинский институт, Мария Васильевна дала обет Богу – не есть мясо и рыбу до тех пор, пока я не поступлю и не закончу институт. А когда я закончила институт, вдруг что-то случилось с Вовой, он верещал, а мы не понимали, что у него болит. В посёлке не было ни врачей, ни скорой помощи, и тогда Мария Васильевна обратилась к Богу, обещая не есть мясо и рыбу до конца жизни, лишь бы Вова выздоровел, и сдержала своё слово. Вот такой это был преданный нам человек.
Мария Васильевна была непревзойдённым рассказчиком – так говорить не умел никто. Выразительная, плавная, неторопливая речь, мимика, жесты, то загадочное, то ироничное выражение лица захватывали слушателей и поглощали их внимание целиком. Один и тот же рассказ я и в десятый раз слушала с таким же удовольствием, как и в первый. Историй из прошлой жизни она знала множество, и умела их интересно рассказать. Это была талантливая артистка. Она знала множество частушек, пословиц, поговорок, сказок, песен, стихов. Ещё она любила делать сюрпризы и удивлять. Например, кому-то из своих клиентов она могла сшить такое платье, чтобы все ахнули, или испечь превосходные пирожки и плюшки, каких никто не умел печь, но сама не ела, а раздавала их, чтобы её похвалили. Кроме похвалы ей не нужно было ничего.
Мария Васильевна искренне заботилась о ближних. Когда я была уже взрослой и уходила за грибами, она беспокоилась, не голодная ли я, не промёрзла ли в лесу. И даже, когда она стала очень больной и ничего не могла делать для себя, забота поднимала её с постели, и она через силу приготовляла для меня что-нибудь очень вкусное, подносила рюмочку "для сугреву" и искренне радовалась, если мне это нравилось.
Она не была эгоисткой. Уже в детстве она не ела свою долю сахара, который бабушка делила всем детям поровну. Свою долю она берегла, и когда уже ни у кого не оставалось ни кусочка, она на радость всем доставала свой сахар и делила свою долю на всех. Она хотела служить ближнему и жить для людей. Она жаждала, чтобы её любили, и считала, что она достойна любви. Но со взрослыми у ней были постоянные конфликты.
И вот тут и появился мой ребёнок, тихий и прекрасный, как ангел небесный, да ещё и кудрявый. Она поняла, что это её ребёнок, и она его настоящая мать, а от меня отмахивалась, как от мухи, поглощённая своей дикой, слепой, материнской любовью: "Уйди, ты ничего не понимаешь. Я много детей вынянчила. Я знаю". Но мои взгляды коренным образом отличались от её убеждений. В школе нас учили преодолевать трудности. Мой отец предупреждал меня в письмах, что жизнь пройти – не поле перейти, и нужно готовиться к трудностям жизни с детства.
Я стала делать замечания няне.
– Зачем ты одеваешь его? Ему уже пора самому одеваться, обуваться, самостоятельно кушать, снимать штанишки и ходить в туалет, вытирать свои сопли.
– Придёт время, и будет, – говорила она.
– Так давно уже пришло. Все с трёх лет уже сами едят и штаны снимают, а ему уже шесть.
– Зато он на пианино играет, а они не умеют.
– Но как он в армии будет служить? Там надо быстро уметь всё делать.
– А он не будет служить, он учиться будет, станет инженером и будет "ходить руки в брюки".
Из этого разговора ребёнок понимал, что ему не нужно делать то, что делают другие, но для него приготовлена другая участь.
Я говорила ей:
– Он хуже всех в саду. Ты бы посмотрела, как они рисуют, лепят, вырезают.
– Зато он читает лучше всех, – говорила она.
– Но ведь в школе будет не только чтение, но и рисование и письмо.
На другой день няня рисовала сама и, подавая мне рисунок, говорила:
– Вот он как хорошо рисует, лучше их.
Мария Васильевна искренне считала, что если ребёнок чего-то не умеет, и ему не интересно это, то и не надо это делать. Главное – чтобы ему было хорошо. А придёт время – и научится, так как не было людей на свете, которые не умели бы шнуровать ботинки или принимать пищу – ведь это очень просто. А вот на пианино играть и стихи запоминать – это большое достижение.
Вова совершенно не понимал значения слов "надо" и "нельзя". Для него они значили столько же, сколько шум дождя за окном, как что-то совсем не относящееся к нему. Если я говорила Володе, что надо что-то сделать, Мария Васильевна тут же вмешивалась и говорила, что совсем не обязательно. Когда я говорила "нельзя", она тут же говорила: "Можно, он ещё маленький". Через несколько лет я прочла в дневнике у Владимира, что слова "надо" и "нельзя" он занёс в разряд матерных слов, которые нельзя даже произносить, а нужно делать только то, что хочется. Ещё я узнала, что я стала врагом №1.
Стоило мне только заикнуться, что Мария Васильевна неправильно воспитывает его, как она устраивала истерический приступ: злобно оскаливала зубы, вытараскивала глаза, вытаскивала волосы и бросала их на пол, била себя кулаками по голове так сильно, что в комнате гул стоял. При этом при ребёнке она орала на весь дом: "Проститутка. Не вовремя растопырила свою…". И дальше матерщина и перечисление всех моих грехов, начиная с детских лет, кому и чего я давала, с кем жила и не жила, и т. д. Это была клевета, но я боялась, что соседи поверят. Мне было стыдно выходить на улицу, была дрожь в ногах, в голове путались мысли. Потрясённая скандалом, я не могла работать и поэтому старалась избегать ссор. Но сердце болело, и я не могла молчать. Я боролась за своего ребёнка, и ссоры повторялись. И тогда Мария Васильевна на мои возражения находила самый веский, самый страшный для меня аргумент. Лучше бы мне прослыть навечно проституткой, лучше бы на меня обрушился потолок, чем мне услышать то, что она кричала. Она кричала: "От дурака родила! Его лечить надо!" То есть, Володя дурак, так как родился о дурака, это воспитанием не исправишь, и воспитывать так, как других детей, его нельзя. Его надо только хвалить в глаза, как хвалят всех дураков, и лечить.
Мама, бабушка Володи, Валентина Михайловна, педагог, вела ту же линию воспитания, что и няня, хотя речи говорила правильные: о трудовом воспитании; закалке; о том, как воспитать ребёнка, чтобы он не был эгоистом; когда и в каком возрасте прививать навыки самообслуживания. Но её поведение противоречило её словам и убеждало Володю в том, что главное в жизни то, чтобы ему было хорошо. Так первое, что её интересовало, когда она приезжала к нам, или когда мы приезжали к ней – это то, что он ел, как себя чувствует, хорошо ли я его одеваю. Конечно, это очень важные вопросы, но неужели их нельзя был задать потом, без ребёнка, а в первую очередь спросить: "А как ты маму слушался? Как помогал ей?" – напоминая ему о послушании и о том, что это важнее стремления к удовольствиям. В школе Валентина Михайловна оградила внука всяких забот, связанных с учёбой. Постоянно совместно с Марией Васильевной она подрывала мой авторитет в глазах ребёнка: как в детстве, ругала меня в присутствии сына, если я по забывчивости брала со стола что-то вкусное, предназначенное только для Володи. Хотя она часто говорила об индивидуальном подходе к каждому ребёнку, но мыслила штампами. Например она считала, что внука надо воспитывать на личном примере; как будто не видела, что он не наблюдателен и никогда никому не подражает. Она всегда была очень плохим психологом. На словах она осуждала Марию Васильевну, а на деле поддерживала. Вот характерный пример. У нас с Володей был общий велосипед – ему для развития, мне – для перевозки тяжестей. Мы просили Володю убирать за собой велосипед, но он не слушал, и бросал его на улице. Когда велосипед украли, Мария Васильевна обвинила нас с мамой в том, что мы плохо внушали ему, чтобы он не оставлял велосипед. Я предложила ей самой повнушать, но она ответила своё обычное: "Ты мать – ты и должна. Она постоянно так говорила, никогда не делая замечания Володе для того, чтобы быть хорошей в его глазах. Эту чёрную работу она всегда сваливала на меня и мою маму. Велосипед с трудом нашли, но когда я стала отчитывать Володю, она стала защищать его:
– Ребёнок не виноват в том, что существуют воры.
– Но ты же сама просила поговорить с ним.
– Надо не так, надо по-хорошему.
– Ну, так и говори с ним по-хорошему, если мы не умеем.
Тут начиналось драньё волос, битьё по голове и воспоминание о всех наших грехах. Тогда я без долгих разговоров пообещала Володе не давать больше велосипед, так как он не заботится о его сохранности. Я хотела лишить его велосипеда только на одну неделю, чтобы он лучше запомнил, что оставлять велосипед на улице нельзя. Этот метод был эффективен, так как он понимал только свои неудобства. Но бабушка не могла выдержать и одного дня. Разговор был вечером, но уже утром на другой день у внука был новый собственный велосипед, на который я уже не имела никаких прав. Также выходило, что я не имела права и наказывать его. Так было постоянно. Их было трое крепко сплочённых людей на страже животной природы Владимира. Против такой артиллерии я была бессильна.
У Володи появилось неправильное поведение. Однажды мы с ним долго просидели в очереди на приём к фтизиатру. Володя устал, и когда мы вошли с ним в кабинет врача, он расшалился. Так как он не понимал слова "нельзя", и его нельзя было остановить, врач сказала, что его надо бы к психиатру показать. Я не показала Володю к психиатру, зная заранее, что диагноз "шизофрения" ставят уже с трёх лет, и его обязательно с таким поведением поставят на учёт, затем поставят в военном билете статью №4 "негоден с исключением с воинского учёта", с такой статьёй не принимают во многие учебные заведения, будет ограничен доступ ко многим работам, и тогда часто дают вторую группу инвалидности. Я стала приучать Володю понимать, что такое слово "нельзя", стараясь привести его в норму, и когда он нашалил, я попробовала наказать его и посадила на диван. На диване сидеть он не захотел, тогда я села с ним рядом сама и стала держать его, чтобы не убежал. Он закричал, пришла няня и стала ругать меня, оправдывать его поведение и осуждать меня за то, что я его наказываю, затем стала вырывать ребёнка из моих рук. Так и тащили мы ребёнка в разные стороны, орал ребёнок, орала нянька, обзывая меня. Я видела, что таким способом не научу ребёнка понимать слово "нельзя" и "надо", не сделаю послушным. Я отпустила его в надежде на то, что когда он вырастет, то всё поймёт сам.
Кроме этого я была ещё и зависима от Марии Васильевны, и она шантажировала меня. Ребёнок, закормленный мучным и сладким, имел слабую иммунную систему и часто болел простудными заболеваниями. О закалке и речи не было, его оберегали от малейшего ветерка. После лёгкой простуды няня в сад его не отдавала, считая, что надо выдержать ещё недели две, не выпуская на улицу. После такой выдержки, посетив сад три-шесть раз, он вновь заболевал, и вновь она его выдерживала дома две-три недели. Это было выгодно им обоим: Вова в сад не любил ходить – поэтому няня и выдерживала его дома, чтобы ему было хорошо. Таким образом, за год он посещал сад в общей сложности всего три месяца, а девять месяцев его выдерживали дома. На столько дней врачи больничный лист по уходу за ребёнком не давали, и няня была мне необходима. Зная, что мне не с кем оставлять дома больного ребёнка, она меня постоянно шантажировала. При ссоре она начинала собирать вещи, угрожая уехать от меня. Это держало меня в страхе. В детском саду воспитатель говорила: "Заберите его из садика совсем. Ведь он не садиковый". Я не забирала, потому что скоро нужно было идти в школу. Потом могут в школе мне сказать: "Заберите его из школы. Ему здесь плохо". Потом его выгонят с работы, потом выбросят из жизни.
Видя неправильное поведение Володи (он никого не слушал и делал, что хотел), воспитатели, соседи, знакомые стали говорить, что Володя не сможет учиться в школе. Я и сама это видела, но няня говорила обратное – что он умнее всех, и будет учиться отлично.
Наконец, после очередной ссоры, когда она сказала своё обычное "уеду", я ответила твёрдо: "Уезжай и больше никогда не приезжай. С тобой он не сможет учиться в школе". Пришло время обучения в школе.
В школе дети с их безошибочным чутьём сразу заметили в Володе чужака, потому что, когда его дразнили и насмехались над ним, он не обижался, как другие, а улыбался и радовался вместе с обидчиками. Затем его стали бить, как бы играя, но он не отвечал ударом на удар, и тогда уже били до слёз. Но он упорно не хотел давать "сдачи", объясняя это тем, что от чужой боли его боль не уменьшится, отказывался от драк, видя в этом несуразицу, так как считал, что лучше перенести один удар, чем множество. Так он считал, да ещё хотел, чтобы и взрослые также считали и наводили справедливость. Но учителя отказывались разбираться в детских конфликтах: "Они все дерутся. Разве можно понять, кто здесь прав, кто виноват?" В отличие от других школьников Володе больше нравились уроки, а не перемены. Он не лазил по деревьям, не бегал по крышам сараев, как все мальчишки, но любил книги, музыку, размышления.
С первого сентября мы остались вдвоём с Вовой и с нашей общей бедой. Хотя ему без трёх месяцев было уже восемь лет, к школе он был не готов. Он не только не мог учиться, но даже ничего не мог. Одновременно с учёбой надо было начать прививать навыки, которые легко прививаются уже в три года: одеваться, обуваться, пользоваться носовым платком, вытирать сопли, которые часто спускались ниже нижней губы, вытирать попу, собирать портфель, доставать нужные учебники и тетрадки. Убедить ребёнка в том, что нужно учиться, как учатся все люди, было невозможно. Оставалось только принуждение, только насилие. На каждое моё слово, на каждый аргумент он выдвигал десяток глупостей. Я пыталась опровергнуть каждую из них, и на это получала новые глупости. Можно было разговаривать с ним часами. Он не уставал, а наслаждался беседой, а у меня было ощущение, что я разгружаю машину кирпичей. Я видела себя в качестве Сизифа.
Вот один из наших разговоров:
– Надо обязательно учиться.
– Зачем?
– Не примут на работу.
– Зачем работать?
– Чтобы купить еду, например.
– Зачем покупать? Можно милостыню попросить. Вот няне все еду приносят.
– Квартиру не дадут, если работать не будешь.
– Я в лесу буду жить.
– Там холодно.
– Я дом построю.
– Как?
– Топором.
– Не сумеешь. Ещё и печку надо.
– Ну, меня пустит кто-нибудь, как няню пустили.
И так далее, что угодно, но только не учиться. Или ещё один разговор.
– Почему надо штаны носить?
– Для тепла.
– Но мы лицо не закрываем, и оно не мёрзнет.
– Без штанов стыдно, попу увидят.
– Почему лицо показывать не стыдно, а попу стыдно?
– Плохо пахнет, потому и стыдно.
– Надо вымыть, если плохо пахнет, а не закрывать её.
– Все штаны носят, потому и тебе надо носить.
– А почему я должен носить штаны, как все?
– Чтобы быть как все.
– Почему надо быть как все?
– Чтобы с тобой дружили.
– Зачем, чтобы со мной дружили?
– Потому что одному плохо.
– Почему быть одному плохо?
– Потому что один даже дров не напилит.
– Значит, надо жить на юге, где дров не надо.
Возражения всегда находились, и линия поведения всегда была одна: делать только то, что хочется, и больше ни о чём и ни о ком не думать, а только получать удовольствие. Я не могла достучаться до его сознания и с горечью заметила, что мои отношения с сыном – это отношение дрессировщика и животного. Он не понимал слов, и я дрессировала его методом кнута и пряника, добиваясь выполнения моих требований. Ещё в дошкольном возрасте я заметила, что слова для него не имеют никакого значения. Скажешь что-нибудь ему, а он как бы не слышит. Тогда подойдёшь к нему даже через несколько минут и шлёпнешь слегка по попке – он тут же выполнит то, что ему сказали. "Это животное, – думала я и иронизировала. – Он воспринимает информацию не через слуховой нерв, так как тот очень тонкий, а через мощный седалищный нерв". Так, в первом классе он писал ежедневно шариковой ручкой не в тетрадях, а на своей светлой рубашке, на манжетах или на груди. Я сердилась, ругала, просила этого не делать много дней, но ничего не помогало. Он не мог запомнить, что я ему говорила, и продолжал портить рубашки. Но стоило ему самому постирать свои рубашки и помучиться со стиркой, как он сразу исправился.Убедить и заинтересовать его учёбой было невозможно, оставалось только принуждение, только насилие.
Я стала отвратительна себе самой. Я и сейчас вижу эту омерзительную картину: я, большая сильная тётка, как тюремный надзиратель, стою над слабым маленьким беззащитным существом и принуждаю его сидеть за столом, пока он не выполнит все школьные задания. Положение Владимира было бедственным. Учиться он не мог. До школы он доплетётся как-нибудь, сосед по парте поможет приготовиться к уроку и выложит все необходимые принадлежности из его портфеля, но писать палочки и кружочки в тетради он не будет – это неинтересно. Приходилось и классную, и домашнюю работу делать дома, с мамой. К этому времени я работала только на одну ставку – то утро, то вечер. Если смены наши не совпадали, и я приходила домой только в шесть часов вечера, то видела, что он добросовестно просидел пять часов за столом, исписал всю скатерть, но в тетрадях было пусто. Он даже не знал, что задано. Тогда мы ходили по квартирам, чтобы узнать, что задано, но часто не находили его одноклассников дома, так как те, быстро сделав уроки, любили гулять на улице. Чем занимался Володя за столом, ничего не делая, я узнала через несколько лет из его дневников: он создавал жёлтый фантастический мир и жил в нём. Там не было скучно, там всё происходило по его приказу. Я каждый день взывала к его совести, чтобы он запоминал, а затем записывал задание на дом, но только через несколько месяцев он стал записывать его.
Я за него ничего не делала, и поэтому русский язык мы делали несколько часов. Его надо было уговаривать взять ручку, написать каждую палочку и каждый кружочек в тетради. Также было и с математикой. Просидев долгие часы за столом, он не только не мог решить задачу, но даже и прочитать, о чём была эта задача. Мало того, переутомившись, вместо выполнения задания он начинал хохотать. Я не выдерживала и влепляла ему подзатыльник. Он как будто издевался надо мной, и в нём я видела Марию Васильевну, её упорное противодействие, когда на моё "надо", она говорила "необязательно", на "нельзя" – "можно". Её крики "от дурака родила" подтверждались поведением Володи. Вот и в школе среди педагогов пошли разговоры, что его надо бы перевести в спецшколу для умственно-отсталых детей. Там, в школе-интернате, учились дебильные и психически неполноценные дети, дети из неблагополучных семей, хулиганы. В стране поголовной грамотности должны были получать образование все, даже совсем не способные к учёбе. Государство затрачивало на них огромные средства. В спец. интернатах такие дети находились на полном государственном обеспечении: одевались, обувались, там же спали и очень хорошо питались. Там можно было не учиться, а только числиться. Документ об образовании они получали все, а потом устраивались на какую-нибудь примитивную работу: дворниками, уборщицами, или получали вторую группу инвалидности.
Мне бы отступиться от несчастного ребёнка и отдать его в облегчённые условия обучения, взять снова няню, так как они оба желали быть вместе, и идиллия лжи продолжалась бы. Он, ослеплённый лестью, был бы уверен, что он лучше всех, она бы писала за него палочки и рисовала, вытирала ему нос и попу и нянчила бы его с удовольствием, пока не скончалась, то есть до его 25-летия. Но это я сейчас усомнилась, увидев результат своего насилия. Но тогда даже намёка на такую мысль у меня не было. Я не верила Марии Васильевне, что я от дурака родила, и Володе уже пора лечиться. Нет! Ни за что! Я докажу, что мой ребёнок родился от нормального человека, и только уродливое воспитание задержало его развитие. Для этого надо собрать все силы в один мощный поток и переформировать личность. Я не читала книги, не смотрела телевизор, я перестала быть женщиной и стала как полк солдат, как стихийное бедствие для своего ребёнка, но встретила упорное тупое сопротивление, которое я была бессильна изменить. Всех моих титанических усилий хватило лишь на то, чтобы заставить его учиться и закончить десять классов.
Я не понимала, почему у меня ничего не получается. У меня же всё всегда получалось, и даже лучше, чем у других. Но у других дети были как дети, помогали своим матерям, ходили в магазин за продуктами, делали уборку в квартире, участвовали в общественной жизни школы, дружили друг с другом, не считали своих матерей врагами, даже если те их били. Только через шесть лет на родительском собрании я узнала от педагога, что личность ребёнка формируется до возраста пяти-семи лет, а дальше изменить что-то уже невозможно. Так вот почему у меня ничего не получается – я упустила благоприятное время для формирования у него полезных человеческих качеств. Я прочитала высказывание педагога Макаренко, который на вопрос родителей, когда надо начинать воспитывать их двухнедельного ребёнка, ответил: "Вы опоздали ровно на две недели". Я опоздала на целую жизнь. Если бы я только знала это тогда, то я бы бросила свою квартиру, уехала на край света, чтобы воспитывать ребёнка одна. Я ведь видела, что такое воспитание уродует сына, но надеялась, что в будущем он исправится, когда будет всё понимать.
Я очень хотела, чтобы Владимир не отличался от других детей, и предлагала ему перелезть через забор, но он степенно отвечал, что рядом есть калиточка, и удобнее ходить через калитку, а не через забор. Вспоминая, что в детстве мы любили лазить по деревьям, как настоящие обезьяны, я предлагала ему залезть на дерево и посмотреть на всё с высоты, но он предпочитал смотреть вниз с балкона. Я ходила с ним три года на каток, пытаясь обучить его катанию на коньках, но, оказалось, легче было обучить этому медведя, чем его. Видя его отчуждённость от детей, я стала приглашать к нам его сверстников мальчишек из хороших семей, устраивала шахматные турниры, зимой – катание на санках с гор, вылазки в лес на лыжах, осенью – походы в лес, с кострами, на которых жарили на палочках грибы. Я разрешала им играть в футбол прямо в квартире, не жалея своих комнатных цветов, но всё было бесполезно – друзей я ему не приобрела. Оказывается, дети ходили не к нему, а ко мне. Им было интересно со мной, а Володя так и оставался чужим для них. Природа (гены) и уродливое воспитание сделали Володю "Белой Вороной" и оторвали от общества людей с нормальной окраской.
Каждый день я ждала с тревогой его из школы, и очень часто он приходил в слезах, избитый сверстниками. Я регулярно ходила в школу разбираться с обидчиками. Разговаривать с ними было бесполезно – ежедневно и родители, и учителя ругали их за хулиганство, за плохую учёбу, и они привыкли, и реагировали на это, как кот Васька в басне Крылова: "А Васька слушает да ест". У меня был свой эффективный метод. Я, будучи председателем родительского комитета, вызывала обидчика с урока и избивала его в укромном месте, больно драла за уши и волосы. Конечно, синяков и повреждения костей я не оставляла, но драла сильно. При этом я спокойно проводила беседу следующего содержания: "Я такая же, как и ты, бью тебя потому, что сильнее тебя, и ты бьёшь моего сына потому, что сильнее его, а он не может отплатить тебе тем же. Поэтому я буду приходить и всегда избивать тебя, когда ты будешь избивать моего сына". Паренёк понимал справедливость возмездия, и больше не только не бил Володю, но даже и не насмехался над ним. Ни один из избитых не пожаловался на меня не только педагогам и родителям, но даже и товарищам. Очевидно, считалось, что стыдно быть избитым. Мне приходилось тем же методом расправляться и с другими. Когда я перебила всех в его классе, Володю стали бить из параллельного класса, и я лупила их, не жалея кулаков, и драла, как кошек. Но ребята подрастали и могли и мне врезать как следует. Тогда я категорически отказалась связываться с ними и сказала Володе, что больше не могу, и что меня могут посадить за избиение чужих детей.
– Обороняйся сам, – сказала я ему.
– Мне нельзя, у меня руки слабые, как я буду играть на пианино, – возражал Володя. В то время он был лучшим учеником музыкальной школы, всегда выступал на концертах, на показательных выступлениях и принимал участие в областных конкурсах.
– Бей ногами или бери в руки тяжёлый предмет", – посоветовала я ему и купила тяжёлые ботинки. Тогда на уроке труда он взял молоток и побежал за обидчиком , а меня вызвали в школу.
Потом меня вызвали на педсовет, потому что Владимир один изо всей школы впервые за всю историю отказался вступать в комсомол. Я вступилась за него, вспоминая, как ненавидела эти скучные собрания в больнице и принудительное изучение ленинских работ, от которых меня даже тошнило. "Комсомол – дело добровольное, и поэтому всем вступать в него необязательно", – ответила я им. Тогда меня попросили запретить ему слушать голоса из-за рубежа, но это было не в моих силах, так как Володя легко собирал из ничего транзисторные приёмники величиной со спичечный коробок и слушал "Немецкую волну", "голос Америки", "радио Свобода". Жаловались, что он не стрижёт волосы, не носит галстук, не желает заниматься военным делом, не сливается с коллективом, сам по себе, и в школе он только учится. "Ну и хватит с него, хорошо, что хотя бы учится", – думала я, вспоминая, как много потратила я сил, чтобы приобщить его к учёбе. Это были самые чёрные мои дни и годы. Мы страдали и мучились оба, о чём Вова в последствии написал в истории "о моём ужасном детстве". Оно действительно было ужасным.
Я взялась за ребёнка мёртвой хваткой и не отступала от него ни на шаг. Я не била его, не считая редких подзатыльников, когда он смеялся. Я хотела бы воспитывать его методом пряника, но у него всё было, и ему ничего не было нужно, и поэтому оставалось только принуждение. Володя учился или никак, или на оценки "пять" и "четыре". "Никак" – я ему не позволяла, а на "три", если он всё-таки делал уроки, у него не получалось, потому что он не был дебильным. И он получал хорошие отметки. Когда он приезжал в Заречный на выходной, то демонстрировал своё умение писать, вызывая вновь аплодисменты, которые он так любил. И мама и Мария Васильевна продолжали восхищаться им, так как видели только результат наших трудов, но не знали, какой ценой он даётся. В классе никто не аплодировал, если он что-то напишет в своей тетради, и поэтому писать ему не хотелось. Очень трудно было только в первом классе, когда он приходил из школы без портфеля, без пальто, и головой, свободной от всех уроков. Я, как тюремный надзиратель, постоянно стояла над ним, принуждая сосредоточиться на уроках. Он и сам часто просил меня, чтобы я подгоняла его. Я за него ничего не делала, а учила думать, и дальше ему учиться стало легче. Но в течение шести лет уроки он самостоятельно делать не мог.
Кроме этого, на его беду, по желанию бабушки появилась музыкальная школа, и нужно было один час сидеть ежедневно за пианино. И этот час я высиживала вместе с ним. Пробовала не сидеть – к пианино он не подошёл ни разу за неделю, хотя учительница рекомендовала заниматься ежедневно. Жизнь Володи стала беспросветной. Две школы, двойные уроки отнимали всё время. У него не было детства. Всё это ещё больше отгораживало его от реальной жизни, замыкая в круг собственных интересов.
Я бы никогда не стала принуждать его к учёбе, но в то распроклятое время среднее образование было обязательным. Кроме того, были две няньки, ослеплённые любовью к Володе, и они спали и видели его большим учёным, не замечая того, что он совсем не приспособлен к реальной жизни. Законы государства и две насильницы давили на меня, а я давила на своего ребёнка. Зачем и для чего? Для какого такого "надо" можно так угнетать своего ребёнка? Откуда взялось это противоестественное явление, когда мать становится палачом своего ребёнка, обливаясь при этом слезами? Оно выросло из страха: во-первых, из страха перед глупыми бабами, одна из которых могла своими истериками подчинить себе кого угодно, другая без истерик была ещё настырнее, и обе при этом не брезговали никакими средствами; во-вторых, из страха перед законами нашего государства, выполнять которые надо было обязательно. Если надо всем иметь среднее образование – значит надо обязательно его иметь, даже если оно не нужно совсем. Так принято, так делают все, это нормально. А если кто то не хочет учиться и не учится, то это отклонение от нормы: это хулиган или… Только бы, только бы не заподозрили у сына, как и у его отца, шизофрению! Только бы не поставили на пожизненный учёт психиатры. Только бы не было этой ужасной четвёртой статьи в военном билете, иначе он будет таким же бесправным, как его отец, и любой сможет отправить его в психушку, лечение в которой даёт только временное улучшение и приводит к потере трудоспособности К тому же и нянька, как кликуша, стала ворожить: "Скоро, скоро увезёте его".
Я видела то, о чём не хотела знать. Я смотрела на сына глазами психиатра и видела те странности поведения, которые позволяют им поставить страшный диагноз. Приближался мой девятый вал, который накроет меня с головой и погрузит в вечную тьму. Нет, я не буду этого ждать, я не увижу вторично, как моего самого дорогого человека свяжут и отправят на принудительное лечение. Я приняла твёрдое решение: уйти из жизни, не дожидаясь повторной катастрофы. Для этого надо принять смертельную дозу фенобарбитала. Сразу такую дозу достать было невозможно, и я потихоньку стала выписывать и получать по рецептам, оформленных на других лиц, снотворные таблетки. С этими рецептами, чтобы меня не заподозрили, я ездила на другой конец города, где меня не знали. Я успела накопить только треть необходимой дозы, когда у Володи начались выраженные расстройства поведения: он отказался стричь волосы, стал прогуливать школу, сыпал мне битое стекло в суп, сикал в чайник, запустил в мою голову шахматную доску. Мне нужно было обращаться или в милицию, чтобы с ним серьёзно поговорили, или к психиатру, так как жить с ним стало опасно. Я осознанно выбрала третий путь. Я взяла резиновый жгут, чтобы не повредить сыну кости, и впервые в жизни выпорола его очень сильно. Я делала это без злобы, совершенно спокойно, как будто посуду мыла: очень не хочется, но надо. Я хлестала его изо всех своих сил примерно полторы минуты. При этом я говорила: "Это тебе за прогулы, это – за склянки в супе", и т. д. Перечислив всё, я сказала безо всяких эмоций, что сейчас убью его, потому что таким, как он, жить на земле нельзя. С каждым ударом выражение его лица менялось – из дурашливого и наглого оно стало сначала испуганным, затем осознанным и умным. С него слетела вся спесь. Он стал искренне раскаиваться, молить о прощении и давал обещание исправиться. После я увидела, что всё тело его было покрыто багровыми полосами, он стал полосатым, как зебра. Я знала, что совершила преступление, и за это няня с мамой меня растерзают на части. Но удивительно то, что Вова даже не пожаловался, и не вспоминал это много лет, как будто ничего не было. Он мгновенно излечился от дури безо всяких лекарств. Страх смерти преобразил его, он стал послушным, дисциплинированным. Но я знала, что это Пиррова победа. По словам Макаренко, я расписалась в бессилии на спине ребёнка. Я знала, что это явление временное, держится только на страхе, и когда он станет сильнее меня, он обязательно отомстит. Но это потом, а мне бы только дотянуть его до окончания школы, и больше я никогда не вмешаюсь в его жизнь – пусть делает, что хочет. Если няне и бабушке нужно его высшее образование, то пусть они и попробуют заставить его учится дальше.
Я обдумала дальнейшую судьбу сына. Необходимо устроить его на работу, где нет контактов с людьми. В школе обучали двум профессиям, девочек – прядильщицами, мальчиков – ткачами. Мне никто не мешал, и я быстро привила сыну любовь к ткацкому ремеслу, зная, что в институте он учиться не сможет, несмотря на отличные оценки по многим предметам. В Москве не будет матери жандарма, и некому будет принуждать к учёбе, а сам Володя управлять своими желаниями не мог. А в ткацком производстве к работе его принуждали бы непрерывно работающие станки. С такой работой справится любой, была бы совесть, а совесть у него была.
Чтобы как-то окончить десятый класс, я воспользовалась его стремлением к славе и предложила ему учиться в заочной физико-технической школе при МФТИ, которую он окончил с отличными оценками по физике и математике. Заодно он окончил и десятый класс. Поступал в МФТИ, но не прошёл по конкурсу, так как поступал на тот факультет, на который был самый большой конкурс. Володе дали два направления: в Рязанский радиотехнический и в Ленинградский кибернетический институты, в которые его взяли бы без экзаменов. Но он решил учиться только в Москве.
После серьёзноё подготовки в Московской физико-математической школе Володя легко сдал экзамены в Московский институт электронной техники. Однако учебники, связанные верёвочкой в стопку, так и пролежали нераскрытыми. Очки он не носил, поэтому не видел ни объявлений, ни того, что пишут на доске, и ничего не знал. С однокурсниками отношения были односторонними: они просили решать за них задачи, он выполнял их задания, чтобы показать своё превосходство, похвалиться своими знаниями, а свои задания игнорировал. В Москве никого не было, кто бы хвалил его за выполнение своих задач, а за выполнение чужих он получал славу, которую он очень любил. Она подтверждала формулу: "Ты у нас лучше всех". В результате этого к сдаче экзаменов в зимнюю сессию его не допустили, так как он не сдал шесть зачётов. Он пытался их сдать в последний день, но в каждый кабинет были очереди, и он не успел. Встал вопрос об отчислении, но простили на первый раз. Он обещал исправить свои ошибки, не пропускать лекции, взяться за учёбу, вступить в комсомол, но не смог, так как у него отсутствовала воля, а насильницы сволочи-матери, врага №1, рядом не было. Он мог только плыть по пути своих желаний, как щепка по реке. Он делал всегда то, что хотел, так как только в этом случае ему было хорошо. Установка любящих нянек "было бы тебе хорошо", как парус на ветру, несла его к краху всей жизни, губила все природные таланты.
Чтобы ему было хорошо, он каждую неделю ездил к Любе, Любушке своей, в Заречный, опаздывая по понедельникам на занятия. Обе бабушки изнемогали под тяжким бременем, оплачивая дорогую частную квартиру, (в общежитии с мальчиком в одной комнате он жить не смог), давали деньги на проезд в поезде и по два рубля на каждый день, чтобы Володя хорошо питался. Но он ел только один батон за 13 копеек, а на остальные деньги покупал Любе дорогие подарки и апельсины, сыр, колбасу, которые было невозможно купить в нашем районе. Все предупреждали Владимира, что его выгонят из института, но он, как всегда, никого не слушал, а жил своим умом и верил только тому, в чём убедится на опыте. Зная, какого поведения Люба, ему говорили, что не подарки надо ей возить, а трахнуть её. А он даже не поцеловал её ни разу и кайфовал от общения с ней, то есть он жил подобно тутовому шелкопряду в своём коконе, сотканном из иллюзий и фантазий. Весной по той же причине его снова не допустили к экзаменам и отчислили за неуспеваемость. Няня, будучи не в силах уговорить Володю, уговаривала Любу, стыдила за то, что та берёт подарки, и просила не отвлекать его от учёбы. Люба бросила Володю, сказав ему на прощанье: "Хоть золотом осыпь – а мне тебя не надо".
Так две беды в один год, а тут и третья пришла. Пора в армию. Володя уверял меня, что в армии служить не сможет и покончит с собой, если я не освобожу его. Я уговаривала его, как могла, говорила, что, отказавшись от армии, он испортит себе всю жизнь и будет потом каяться. Володю никогда бы не взяли на строевую службу. По зрению он годился только для нестроевой службы, физкультурой он никогда не занимался. На занятия физкультуры пришла однажды директор школы и сказала школьному врачу, что это больной человек, и его освободили от физкультуры, придумав какой-то диагноз. Он не мог ни разу подтянуться на перекладине, не мог залезть на канат, боялся перепрыгнуть через козёл, а когда попробовал перекувырнуться через голову, чуть не сломал шею. С такой характеристикой на тяжёлых физических работах в нестроевой его бы не стали использовать. Имея успехи по музыке, он, вероятно, играл бы в ансамбле или, будучи очень грамотным, занимался бы с документацией. Но и от такой службы он категорически отказался, умоляя освободить его совсем.
Действительно, армию бы он не выдержал, так как не мог находиться в одной комнате даже с одним мальчиком. Я пошла в военкомат и рассказала о нём всю правду, начиная с детства. После обследования в психиатрической больнице, ему поставили в военном билете статью №4 с исключением с воинского учёта "шизофрения", то есть безнадёжен навсегда. Вот и произошло то, чего я всегда боялась. Я предполагала, что в военном билете будет другая статья, хотя бы "патологическое развитие личности", то есть "психопатия" – статья №5. Мне было очень плохо, но от депрессии меня спас мой второй ребёнок – мой сад, для которого я не жалела физических сил, увлечённая работой на земле. Физические нагрузки были лучшим лекарством от стрессов.
Врач-психиатр Юлия Ивановна Чабанова тут же назначила лечение, и очень удивилась, что я, будучи врачом, не понимаю, что Владимир нуждается в лечении. Он принимал амитриптилин целый месяц, и я заметила, что его руки начали трястись. Я знала, что это от лекарства, которое подрывало физическое здоровье, разрушало печень и было бесполезным в лечении таких больных. Письма Марии Павловны о лечении таких больных были передо мною. Большие дозы лекарств и электрошоки не сделали Лёню здоровым, а только пришибленным и примитивным. Один старый психиатр сказал как-то мне, что психиатры никого не вылечили от шизофрении, а снимали только психотическую симптоматику. Ну, раз не вылечили, то и я отменила лечение. В ту же ночь раздался страшный душераздирающий крик из Вовиной комнаты. Перепугались и сбежались соседи. Утром Вова не помнил, что с ним было. Мне стало страшно, что же это за лекарства такие, если при отмене их возникает ужас? Наверное, под их воздействием происходят какие-то существенные изменения в организме, он привыкает к ним и не может уже существовать без них, то есть придётся принимать их до конца дней.
Владимир мог бы поступить в любой престижный ВУЗ, но с белым билетом туда не брали. Он не поступил бы и во Фрязинский техникум электронных приборов, если бы не его халатность по отношению к своим вещам. Воры в Москве украли его чемодан со всеми документами, а в Кинешме ему выдали временный документ, заменяющий военный билет, и почему-то не указали статью №4. В техникум он поступил без труда. Все свои ошибки Владимир делал только по одному разу, и поэтому в техникуме он учился только на отлично, поражая педагогов отличными знаниями физики и математики. В Заречный к любимой девушке он больше не ездил, так как жена Тоня жила вместе с ним на частной квартире в Подмосковье. Он тратил пять часов на дорогу. В 1989 году у них родился сын, и им дали комнату в общежитии. Постоянные конфликты с женой гнали его из дома. Он сидел или в ленинской библиотеке или шатался по старому Арбату, где ему было очень интересно, где его уже многие знали. Его привлекли баптисты в свою религиозную организацию. Он с увлечением читал Библию и, благодаря хорошей памяти, стал знать её близко к тексту, уверовал в Бога. Он сделал свою радиостанцию и проводил по радио душеспасательные беседы для студентов общежития.
Дипломная работа перестала его интересовать. Наверное, он надеялся на свои способности, уверенный, что такой пустяк можно отложить на потом. Поэтому дипломную работу он защитил только на оценку "четыре" и красного диплома не получил. Этому способствовали трагические обстоятельства.
В конце февраля 1990 года он приехал ко мне в Кинешму, пытаясь обратить меня в свою веру, но я не поддавалась и рьяно отстаивала свои атеистические позиции. Очень расстроенный, Владимир поехал в Москву, но сошел с поезда на ближайшей остановке. Он вернулся назад, но не ко мне, а в Заречный, к няне и бабушке. Ему не нравилось то, что они лицемерно веруют в Бога, живут не по заповедям Христа. Некоторые отрывки из Библии он стал понимать буквально. Няня, хотя на словах и соглашалась с ним, но продолжала говорить только о том, что есть, что пить и во что одеться. Няня восхищалась им, а бабушка возражала, и тут вся злоба Вовы перекинулась на бабушку, а няня радовалась, как всегда, когда видела, что Вова ненавидит бабушку или меня. Бабушка не выдержала и уехала ко мне, оставив их вдвоём: пусть воркуют. Вот тут и произошло закономерное явление, как итог совместной работы природы и уродского воспитания. Мария Васильевна своими глазами первая из нашей семьи увидела безумие самого дорогого ей человека. Он перестал спать, есть и пить, стал вычислять с помощью математики формулу Бога, любви и прочего, стал беспокойным, выбегал на улицу, появился бред отношения, бред преследования, страхи. Через пять дней Мария Васильевна вызвала скорую помощь, на её глазах (не на моих, Бог пожалел меня) Володе связали верёвкой руки, поместили в машину скорой помощи и повезли в Заволжск. Он был без сознания, врачи решили, что это черепно-мозговая травма, и отвезли в нейрохирургическое отделение города Кинешмы. Там его обследовали и перевезли в психиатрическую больницу, которая стояла рядом с нашим домом и имела тот же адрес: улица Макарова, 41.
О том, что он там находится, я узнала через два дня, потому что, когда Володя смог говорить, он не помнил ни своего имени, ни фамилии, ни домашнего адреса, не знал, какое число, месяц и год, даже в каком веке он живёт. Так как он был привезён из Заволжска, врачи не догадались, что Фомин – это мой сын, пока его не опознала санитарка, живущая в нашем доме. Потом он вспомнил, что он Христос, и когда его привязывали к кровати, он считал, что его привязывали к кресту для распятия. Потом его били больные и санитары по животу. Вскоре он вспомнил, кто он, и где находится, и требовал выписки. Из психотических явлений был бред отношения, фантазии, тревога, галлюцинаций не было. Я несколько дней умоляла главного врача Нину Наумовну Клюшникову выписать Володю, но та считала, что его надо лечить, и, так как это у него впервые, то никак не меньше двух месяцев, но вполне возможно, что шесть месяцев и более. Я только в ногах не валялась, стараясь её переубедить. Я говорила, что из зайца никакими лекарствами не сделаешь лису, потому что его природу не изменишь. Так и шизофреник – он человек другой породы, и лекарствами его не сделаешь другим, лекарства его только искалечат. Она смотрела на меня, как на умалишенную, и не соглашалась. Наконец, я сказала ей, что только социально опасных можно принудительно лечить. Я схитрила и сказала, что дома буду выполнять все её назначения, и написала об этом расписку. И тогда Володю отпустили. Я и не думала его лечить. Я знала, что всё пройдёт без лекарств, нужно только успокоиться, а в больнице успокоиться нельзя, так как там он получал дополнительную психотравму, находясь в наблюдательной палате с 14-ю тяжело больными мужчинами. Я сидела около него дни и ночи, массажировала ноги, так как в них отмечались сильные боли, успокаивала. Всё прошло. Оставалась только растерянность, и я поехала вместе с ним защищать диплом. Он защитил его только на оценку "четыре". Рабочее место ему не было предоставлено, так как началась перестройка, и военные заводы, которым требовались микроэлектронные приборы, были переформированы на производство бытовой техники. А так как подобных техникумов в Москве было девять, то каждый второй человек с подобным дипломом устроиться на работу не мог.
Владимир приехал в Кинешму и долго подыскивал себе подходящую работу. Снова были конфликты с женой. Он чувствовал себя неспокойно, чувствовал возвращение болезни... И тогда мы решили лечиться по методу Юрия Сергеевича Николаева, профессора, психиатра с большим опытом, который понял и доказал, что таких больных надо лечить голодом. У Николаева были отличные результаты лечения и не только психических болезней. К этому времени его метод я уже испробовала на себе, голодая по 19, 10, 14, и 27 дней. Результаты были потрясающие. Врачи, самые компетентные, единогласно решили, что мне необходима операция по поводу удаления быстро растущей опухоли. От таких опухолей уже погибли две двоюродные сестры моей мамы, одна – на шестой день после операции, другая – через полгода. Я была третьей в очереди. После голода опухоль не только перестала расти, но стала уменьшаться, а затем исчезла совсем. Я также избавилась от хронического гайморита, которым страдала много лет, по поводу чего неоднократно лечилась антибиотиками, подвергалась проколам и откачиванию гноя и трижды приняла электро-грязелечение в Евпатории, но не излечилась. Прошла и другая болезнь, о которой, может быть, успею написать ниже.
20-ти и 33-дневный голод помог Володе. Но так как он не послушал меня и вовремя не прекратил голодание, то выход из голодания происходил без меня. (Я уехала на курсы повышения квалификации). А бабушка вселила в него страх. Началась паника, неправильный приём пищи, и произошло второе обострение. Он обозлился на бабушку, что она ничего не понимает, взял шило и сказал: "сейчас прочищу тебе уши". Я сильно испугалась, так как он был очень здоровым, и я с ним могла бы не справиться. Кроме того, до этого он ударил меня Библией по голове. В этот раз он уже считал себя гнилой морковкой, которую я плохо кормила. Тоном, не вызывающим никакого возражения, я произнесла: "А ну, быстро беги в психушку". Он моментально выполнил приказ. Через три дня я взяла его под расписку. Голод помог, обострения больше не повторялись, хотя он остался таким, каким был всегда. Прошло 17 лет с тех пор. Это была наша общая победа. Однако в военном билете пожизненно установлена четвёртая статья: не годен с исключением с воинского учёта – как признание медицины в бесполезности наблюдения и лечения этого контингента людей.
Живущий в коконе, отгороженный от реальной жизни, Владимир совершенно не интересовался окружающей жизнью, людьми, с которыми встречался, и даже не смотрел телевизор и не ходил в кино. Поэтому он не разбирался в людях и не знал законов реальной жизни. Помочь ему было невозможно, так как никакие советы он не считал нужным слушать, искренне считая, что если он знает математику и физику, то, значит, он умнее всех. Девчонки в Заречном считали его чудаком и от души веселились от его разговоров. Другие, более практичные, считали его дураком и тоже смеялись. Но дружить с ним по серьёзному никто не собирался, и девушки даже боялись пройтись с ним вдвоём, чтобы не быть осмеянными. На этом фоне и появилась Люба, с которой порядочный парень дружить бы побрезговал, зная её поведение. Она не отказалась встречаться с Володей, вызвав в нём сильные, нежные чувства первой любви. Но он не знал, что от него требовалось, и Люба оставила его, не получив желаемого. В Кинешме наблюдалась та же картина. Очень умные и развитые девочки его класса не обращали на него никакого внимания. Зато самые распутные двоечницы из восьмого класса приходили прямо на дом, снимали трусики, ложились на кровать, предлагая свои прелести, но он не дотрагивался до них, считая, что они шутят. Приходили воровки, лазили по шкафам, рылись в моём белье, брали то, что им нравится. Володя не видел в этом ничего плохого, так как ему хотелось сделать для них что-то приятное. Однажды пришла с компанией девочка, от которой пахло гонореей, и уселась на Вовину кровать. Позднее её за моральное разложение выгнали из общежития. Однажды к нам пришло совсем непонятное существо. Оно стояло, засунув руки в карманы брюк, расставив руки и слегка выпятив живот. От него несло табачищем. Оно само протянуло ко мне руку и грубым прокуренным голосом сказало: "Тамара". Рукопожатие было крепким. "Может Тамара, а может и Тамар. Если не снять штаны, то и не узнаешь, мальчик это или девочка", – подумала я.
Вова ежедневно знакомился с девушками из общежития ПТУ Красноволжского комбината. Их ежегодно привозили со всех концов Советского Союза. Это были дети из больших семей или из неблагополучных семей, или из сельских районов, где не было возможности устроиться на денежную работу. Им предоставляли бесплатное питание, общежитие. Здесь они получали среднее образование и стипендию. После этого более половины из них сбегали. Эти девушки прославились распутством и поэтому встречались с Володей только по одному разу; не получив от него ничего кроме разговоров, исчезали навсегда из его жизни. Он был рад любой и готов жениться даже на беременной с большим животом.
И тут появляется Тоня, тоже девушка из этого же общежития, получающая профессию ткачихи. В отличие от других она встречалась с Володей тайком от меня на моей квартире уже десять дней подряд и ничего не украла, и не лазила по шкафам. Первый раз я увидела её из окна автобуса, когда она шла с моим сыном. Я не успела ни о чём подумать, как внезапно что-то сильно толкнуло в грудь. Это было мгновенное чувство неприязни. Надо бы поверить этому чувству, но чувствам я никогда не доверяла, а доверяла только своему разуму. Тогда я внутренне пристыдила себя, не видя никаких оснований, не зная человека, испытывать к нему неприязнь. Потом я увидела её у себя дома. Тоня резко отличалась от тех наглых и развязных девушек, прежних подружек Вовы. На их фоне она выглядела смиренным ангелом. Она сидела с нами за столом, не поднимая глаз. Её невозможно было втянуть в беседу. На все вопросы она говорила только три слова: "да", "нет" и "не знаю". Лёгкий стыдливый румянец покрывал щёчки, и стоило ей улыбнуться, как лицо её расцветало обворожительной женственностью. На щёчках появлялись удивительные ямочки, а немного неправильно посаженные мелкие зубки даже придавали ей какое-то необъяснимое очарование. По русскому обычаю я собрала стол и предложила выпить за знакомство, но никакие уговоры не помогли – к рюмке она даже не прикоснулась и не дотронулась до пищи.
Тоня приехала с севера из Коми АССР. Национальность отца – коми, национальность матери – ненка, Тоня – коми. В паспорте стояло место рождения: не город, не посёлок и даже не деревня, а "Большеземельная тундра". Я представила бесконечные снежные равнины, одинокий чум с пасущимися вокруг него оленями. Мне подумалось, что эта северянка ещё нецелованная чистая девушка. Скромность – украшение человека, и застенчивость – не порок. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы моя сноха была образованным развитым человеком, но я ничего не сказала сыну, так как ещё в юности, испытывая страдания от диктата родителей, которые всегда вмешивались в мою жизнь, поклялась, что не буду возражать, кого бы ни избрал мой будущий ребёнок. "Эта хоть избивать меня не будет", – подумала я. У Тони были только два платья, всегда чистые, проглаженные, они были ей очень к лицу. И сама она, очень аккуратная и безо всякой косметики, была очень привлекательной. Вова, переживая, что и эта девушка уйдёт от него, спросил меня о том, как можно удержать её. Я честно ответила ему, что порядочную девушку можно удержать общим ребёнком.
Вова был откровенным со мной, и я знала всё об их отношениях. У Тони был выходной, они уехали в Заречный, и там Тоня предложила ему всю себя, но он возмутился, сказав, что с Любой он целый год проходил, и Люба ни разу не предложила ему этого, а Тоня сделала это уже на тринадцатый день. У него был страх перед сексом. А Тоня обиделась. "Значит, не любишь", – сказала она. У меня появилось подозрение, что Тоня не так уж и невинна, как кажется.
Однажды Тоня засиделась у нас и сказала, что в общежитие её уже не пустят. Я предложила ей на выбор мою или Вовину комнату. Она согласилась спать у Володи. Я расстелила ей отдельную постель, но когда утром пришла разбудить её на работу, то увидела её в постели сына. Толстая, жирная ляжка высовывалась из под одеяла. Мне внезапно стало очень противно, и я удивилась своему чувству: "Уж не ревность ли это, о которой так часто говорят?!" Я рассуждала: "Ну, что же, ему уже 19 лет, его сверстники давно этим занимаются, значит, время пришло. Он не в меня уродился, он в своего отца, значит, ему это необходимо. А я постараюсь полюбить её, и для этого я буду искать в ней хорошие качества".
Они часто ссорились. Тоня была грустная и надутая, придиралась к Вове, а ночью преображалась, становилась общительной, ласковой. Я объяснила Володе, что она обижается на него из-за того, что он не удовлетворяет её в постели. Я знала, что такой женщине требуется удовлетворение от близости. Возбудив её чувства, он обязан был их удовлетворять.
"Нет худа без добра", – подумала я. Я знала, что Володю не примут в престижные институты из-за четвёртой статьи в военном билете, и ему легче будет перенести это, если он отвлечётся на семейную жизнь. Я искала в Тоне положительные качества и находила. Тоня была первым ребёнком в большой семье, следовательно, не избалована, всё умеет делать, мало говорит, но зато умеет слушать и приспосабливаться. У неё хорошая профессия ткачихи, заработок в два раза больше моего. Володя тоже получил профессию ткача. Я прочитала в записках Володи: "Если бы эта девушка полюбила меня, я бы и в институт поступать не стал".
Но я ошибалась в своих рассуждениях. Через месяц я узнала от Володи, что она уже целый месяц принуждает его к половой жизни, даже поит вином, но у него ничего не получается. Я сказала ему: "Сейчас же прекрати с ней все отношения. Возможно, она беременна, и мы не узнаем, от кого ребёнок". Но Тоня была в отличие от Вовы волевым человеком и умела подчинять своей воле это зависимое от женской ласки животное. Она его муторажила почти два месяца, но у него в нашей квартире так ничего и не получилось.
Тоня и не думала работать ткачихой, и когда Вова уехал в Москву поступать во Фрязинский техникум, она тайком от нас уехала к нему на следующий день. Она не собиралась жить одной семьёй в моей квартире, объясняя это тем, что Кинешма – серый город. В Москве, на частной квартире, второго августа у них что-то получилось, Тоня встала, отряхнулась и сообщила, что она забеременела, а Вова заметил, что она потихоньку собирает свои вещи, хотя обещала жить с ним в Москве.
Тоня уехала, несколько огорчив Володю, но девушек в Москве было много, а главное, от него теперь ничего не требовалось кроме разговоров, и это его устраивало. Когда Тоня прислала ему письмо и просила купить и прислать ей некоторые вещи, он ответил, что рад её отъезду, потому что она ему надоела, а в Москве много интересных девушек. В другом письме она сообщила ему, что он теперь стал отцом, обязан содержать семью и высылать ей деньги. Она требовала высылать их как можно скорее, пока не поздно, а иначе она убьёт общего ребёнка и себя. Он ответил, что денег выслать не может, потому что сам находится на содержании у родителей. Тогда Тоня написала мне письмо, в котором сообщила, что они с Вовой согрешили, она беременна и просила меня высылать ей побольше денег. До этого в Кинешме Тоня демонстрировала свои отношения с Вовой. Приезжая к нашим родственникам, она оставалась на ночь и ложилась с Вовой в одну постель. В Москве также Тоня приезжала на прежнюю Вовину квартиру и там ночевала с ним в одной постели. Она как будто бы собирала свидетелей их близости.
Можно было бы подумать, что Тоня принуждает его к половой жизни с целью женить на себе, если бы не требование денег. "Возможно, – думала я, – Тоня, насмотревшись на жизнь своих родителей, хотела жить иначе". Тоня рассказывала, что её мать не видела ничего хорошего, воспитывая пятерых детей и терпя побои пьяного отца. Володя вина не употреблял и поэтому был более подходящим для неё, чем другие выпивающие парни. Эталоном хорошей жизни для Тони была жизнь её тёти Любы, жены военного, которая не имела детей, ничего не делала, лежала на диване и читала книги. Тоня почему-то считала нашу семью очень богатой и была уверена в том, что у меня на сберкнижке лежат тысячи рублей. Но эта версия была маловероятна.
Мне стало ясно, что она, будучи беременной, использовала Володю, чтобы свалить на него чужого ребёнка. В день, когда он познакомился с Тоней, они пришли на вокзал. В этот день уезжал на юг Иолхом. Тоня смотрела на него только издали и побелевшими губами шептала: "Подлец. Подлец". Позднее я нашла письма Иолхома к Тоне. Очевидно, он отказался жениться на ней – вот и попал в подлецы. Я сообщила Володе, что он попал в беду, и Володя написал ей под мою диктовку то, что думал сам, с моими существенными дополнениями. От себя он написал, что она ему ненавистна, и он никогда не женится на ней, и будет выплачивать алименты только в том случае, если ребёнок, будучи доношенным, родится через девять месяцев со дня зачатия, кроме того, будет произведён анализ крови, подтверждающий отцовство. Сразу же самолётом Тоня прилетела в Москву. В двадцатиградусный мороз она была одета в лёгкий плащ и резиновые сапоги, с маленькой дамской сумочкой, в которой был один рубль и носовой платок, даже без запасных трусов. Володя не хотел и разговаривать с ней и просил уйти. Она осталась сидеть на стуле в его комнате и просила дать возможность переночевать хотя бы одну ночь. Ночь была её стихией. Она целовала и миловала его, клялась в любви, говорила, как и няня, что он лучше всех, а главное, говорила, что она вынашивает его ребёнка, и у него будет сын, похожий на него. Они стали жить вместе, ожидая появления сына. Молодой паре все симпатизировали, и милосердные люди (оказывается, у нас таких очень много) одели и обули Тоню. Вова получал стипендию 40 рублей и, по его словам, делился с Тоней каждой корочкой. Но когда они приехали к нам в гости, на её боках было жиру три сантиметра, а Володя похудел, как кощей, и брюки с него сваливались, пиджак болтался как на пугале. Тоня нигде не работала, но каждый день ходила в кинотеатры. Где она брала деньги – неизвестно.
Через несколько месяцев, Володя, заметив, что живот не растёт, спросил, когда же появится ребёнок. Тоня ответила, что, наверное, она ошиблась в своей беременности, но надо подождать ещё немного. Но ребёнок так и не появился. Тогда Владимир таскал её за волосы по снегу и бил, требуя признания, куда же она дела его ребёнка, но она твердила одно и то же, что её затошнило, и она поверила в свою беременность. Эта была ложь, рассчитанная на человека, несведущего в жизни. Тоня жила в общежитии, где девушки постоянно беременели и ходили на аборты. Тоня, будучи очень наблюдательной, не могла не знать признаков беременности. Не предполагая, что так можно лгать, Володя поверил ей, и она опять стала склонять его к половой жизни, обещая родить ему сына, который будет похож на него, и у него уже не будет одиночества.
Тоня хотела подчинить его своей воле, но он не мог жить с ней вместе, уходил и даже хотел броситься под электричку. Она тут же бежала вслед, становилась покладистой и уговаривала снова с ней жить. Из жалости он снова возвращался к ней. Няня решила спасти Володю, дала бабушке большую сумму денег, чтобы подкупить милиционера, и тот потребовал от Тони покинуть Московскую область в кратчайший срок, так как нельзя было жить без прописки в Москве. Тогда они переехали в химкинский район, и Володе пришлось тратить на дорогу в техникум и обратно более пяти часов. Там, наконец, Тоня устроилась на работу. Тут я вмешалась, несмотря на свою клятву не вмешиваться в его жизнь. Я просила Володю ни в коем случае не связываться с ней, так как она лгунья, наглая аферистка без совести, приспособленка, любящая паразитировать, как комар, за счёт чужой крови. Рабочие Красноволжского комбината говорили о ней, что её работать палкой не заставишь. Бабушка и няня умоляли Володю расстаться с ней. Но ночная кукушка всегда перекукует дневную. Тоня требовала от Володи секса по десять раз в день, разными искусственными способами вызывая эрекцию. Володя не выдержал и, стукнув по столу кулаком, сказал: "Если не родишь, я больше не буду заниматься этим пакостным делом и разведусь с тобой". Тоня стала приходить с работы в 22 часа вместо 16 часов, объясняя, что работает на сверхурочных работах, чтобы заработать больше денег. И вскоре забеременела. Впоследствии выяснилось, что на фабрике никаких сверхурочных работ не было, там работали инвалиды, в 17 часов рабочий цех закрывали. Оставалась работать только администрация. Женщины этой фабрики говорили, что директор фабрики приставал ко всем женщинам, даже к пожилым и старухам.
Павлик родился 24 января 1989 года. Когда бабушка пришла на фабрику, чтобы получить тонины деньги за декретный отпуск, директор поинтересовался, как чувствует себя Тоня и ребёнок. Бабушка ответила: "Родился очень красивый мальчик. Вот совсем такой, как Вы". На это директор заулыбался и сказал: "А разве я красивый?" – и обещал дать работу и квартиру Тоне, а её малыша устроить в ясли.
Даже беременность Тони не спасла их отношения. Володя часто уходил от неё, а она бежала за ним. Так, на Новый Год Володя приехал домой, умоляя: "Мама, спаси меня от неё". Следующим поездом, немного позднее, вслед за ним приехала Тоня с большим животом. Я сказала, что Тоню в таком положении расстраивать и оставлять нельзя: пусть она родит, мы ребёнка выходим до года, а затем отправим их к её родителям.
Когда родился Павлик, я приехала помочь им. Вова ни о чём не заботился, занимался своими делами. Когда я навестила Тоню в больнице, я увидела её очень бледное, с желтизной, заплаканное лицо с покрасневшим носом. Она ждала Володю, а пришла я. Она была угрюмой. Наверное, она хотела оставить ребёнка в роддоме, а тут я приехала, хотя до этого обещала им, что помогать не буду. Я сказала, что заберу их, всё куплю для ребёнка и буду помогать, но не увидела на её лице никакой радости. Акушерки, увидев меня, стали жаловаться на Тоню, что таких рожениц они не встречали за всю многолетнюю практику. Она не дала себя осмотреть перед родами, всех перекусала и не подпускала к себе. Они удивлялись, не зная, в чём дело. Это была моя работа: однажды Тоня спросила меня, можно ли отличить первородящую от женщины, которая имела беременность? "Конечно", – сказала я. – У них по разному раскрывается матка, и это выявляется при осмотре". Таким образом, эта волевая женщина боролась за своё доброе имя. Она хотела быть честной, целомудренной девушкой в наших глазах.
Тоня находилась в тяжёлом положении из-за неправильного питания в дородовом периоде. Вместо здоровой простой пищи она принимала пирожные, шоколад, конфеты, и у неё развилось малокровие. Во время родов была большая потеря крови, так как было приращение последа, который пришлось удалять вручную под наркозом, а также были большие разрывы промежности. Тоня была слаба, лицо было бледнее простыни, к тому же ей надо было кормить ребёнка, и ей необходимы были хорошее питание и отдых. Она отдыхала, а я в первую ночь, как взяли их из роддома, не спала совсем. Ребёнок не усваивал молоко, и за ночь стул был 24 раза. Он сосал молочко, и тут же из него выходил не кал, а творожок. Заледенелый туалет был на улице, и я выносила горшки после Тони, чтобы она не простудилась. А Володя не прикасался к пелёнкам и сердился на то, что Тоня не улыбается. К грудному ребёнку он не испытывал никакого интереса. Тоня уговаривала его ехать ко мне в Кинешму, а он не хотел. Я попробовала его пристыдить, но получила по очкам. Тогда я сказала Тоне: "Если надумаешь ехать ко мне, то пришли телеграмму, и я приеду за тобой" – и уехала.
Стараясь сохранить семью, я часто просила Володю не пытать больше Тоню об её прошлом. Очевидно, оно было так позорно, что она была не в силах в этом признаться: "И хорошо, что она стыдится прошлого – значит, не будет повторять своих ошибок в будущем".
После моего отъезда они поссорились, и Владимир уехал в Заречный на целый месяц, оставив в беспомощном состоянии и больную жену, и больного грудного ребёнка. Это был тот человек, который жалел бабочек и червей. В Заречном любящая няня и бабушка полностью оправдывали его поведение. Такого я даже предположить не могла. Ведь он так хотел этого ребёнка, шантажом принуждая жену к рождению его, а помогать не стал. Свои обиды были важнее. Своё поведение он объяснил потом тем, что Тоня придиралась к нему и не улыбалась и врала.
Я выехала вновь в Москву по телеграмме и забрала Тоню с ребёнком в Кинешму. Приехав в Москву только с носовым платком, в Кинешму Тоня везла 18 узлов вещей, так что некоторые платья пришлось отправлять посылкой сёстрам в Коми АССР. Я уволилась с работы и создала им райскую жизнь. Чтобы у Тони было хорошее настроение, а, следовательно, и хорошее молоко, я освободила её от ухода за ребёнком, и она целыми днями смотрела телевизор. Я выходила их обоих. Тоня была очень покладистой с теми, от кого она зависела. Будучи наблюдательной, она старалась быть такой, какой её хотели бы видеть. При знакомстве она молчала и внимательно слушала, изучая человека, и говорила уже потом и только то, что показало бы её собеседнику в лучшем свете. Узнав взгляды нашей семьи, она стала уверять нас, что она девственница, секса ей не надо, ей нужна только духовная близость. Она врала и быстро перекрашивалась под цвет среды. Я подумала: "Как легко таких наблюдательных детей воспитывать", – и даже пожалела, что она не моя дочка. Я хотела видеть в ней заботливую мать, и она стала такой. Я хотела, чтобы она стала хорошей хозяйкой, и она старалась. Тоня совершенно ничего не умела делать. До школы она жила у бездетной тёти, которая наряжала её как куколку, кормила сладостями и восхищалась красивой девочкой. Затем она находилась в интернате 10 лет и там даже не выучила таблицу умножения. Я опасалась, сможет ли она покупать продукты. Она сказала, что это очень просто: она наблюдает за теми, кто впереди её сколько и чего берёт, и сколько это стоит, а затем заказывает столько, сколько ей подходит. В аттестате Тони стояли одни тройки, в характеристике – слабые способности к обучению. Я варила ей яичко всмятку и просила запомнить, что варить надо только две минуты, чтобы не переварить. Когда ребёнку потребовался желток яйца, она не могла сообразить, как сварить яйцо вкрутую. Такую безграмотность она охотно соглашалась ликвидировать, взяла тетрадку и стала записывать, как сварить кашу и суп, поджарить рыбу или котлеты. Я собиралась научить её всему, что должна знать замужняя женщина, и найти ей мужа, который устраивал бы её в постели. Я жалела её и хотела, чтобы у неё была нормальная жизнь, которая соответствовала бы её природе.
Спала она очень крепко, и чтобы разбудить, приходилось трясти за ноги, так как периодически нужно было кормить Павлика. Соседи говорили, что так даже за родными дочерями не ухаживают, и я избалую свою сноху. Тоня поздоровела, похорошела и через четыре месяца её организм запросил того, чем я не могла её обеспечить. И тут случилось моей маме приехать из Москвы от Вовы, и она сообщила Тоне, что обнаружила Володю в кровати вместе с девушкой баптисткой.
В следующий приезд Володи Тоня оболгала меня, что я издеваюсь над ней, и Володя, считая меня своим врагом, и видя во мне одно плохое, поверил ей. У него был один рубль в кармане на содержание семьи, бабушка купила им билеты и с удовольствием отвезла Павлика с Тоней и Вову в Москву. Маме очень не нравилось, что я ухаживаю за чужим человеком, тогда как Вове она была не нужна, и он бросил её больную, и она просила меня не брать Тоню с ребёнком. Бабушка и няня считали Павлика чужим, а мне было всё равно. Я привязалась к Павлику. Это был жизнерадостный, подвижный, некапризный ребёнок. Соседи никогда не слышали, чтобы он плакал, и удивлялись, что могут быть такие дети, которые никогда не плачут. Они уехали тайком, не простившись, пока я работала в саду. Со мной был шок. В квартире кричать нельзя – услышат соседи. Я ушла в садовый домик и там криком кричала, представляя тяжёлую судьбу Павлика с такими родителями. Я поняла, что я не имею никаких прав на ребёнка, а, следовательно, спасаясь от стрессов, я должна отстраниться от Павлика и больше не привыкать к нему. Так я и сделала – он стал мне чужим.
Володе не нужно было, чтобы Тоня была заботливой матерью и хорошей хозяйкой. Поэтому, приехав в Москву, она перестала кормить ребёнка грудью, уходила гулять в десять утра и приходила в одиннадцать часов вечера и пересказывала Володе индийские фильмы, которые смотрела. Володе ребёнок тоже был совсем неинтересен. Когда он орал от голода и мешал читать, Володя просто придушил его один раз его подушкой, тот понял и больше ничего не требовал от родителей, грязный и голодный играл один в своей кроватке и даже не болел. На улицу его не выносили ни разу.
Больше Тоня не принуждала Володю заниматься сексом, а в их комнате поселился красавец кавказец Костя под предлогом, что в своей комнате он жить не может, так как там его били мальчишки. Они сдвинули кровати и улеглись втроём. Вова надеялся, что при Косте Тоня постесняется и не будет принуждать его к сексу. Иногда, когда Вова уходил утром на практику, они спали; когда приходил с практики в час дня, они всё ещё продолжали спать.
Через некоторое время Тоня сказала, что Павлику будет одиноко, что ему нужна сестрёнка. Это убедило Володю, Тоня села на него верхом и забеременела с одного раза. Больше она не мучила Владимира, но скандалы продолжались, и Володя, не в силах от неё освободиться, заболел.
Когда после психоза мы приехали делать дипломную работу, я решила примирить их и предложила Володе преподнести Тоне цветы. Она их выбросила в окно и тут же заорала: "Зачем ты приехал? Лучше бы ты купил презервативы!" Потом без меня она подала ему нож и кричала: "На, убей меня, я преступница!"
За один месяц, пока он делал дипломную работу, он семь раз убегал от неё и жил в моей комнате. (Всем родителям, приехавшим издалека, предоставлялась комната в общежитии). Я поняла, что совместная их жизнь невозможна, и, подавая ему ножи, она снова доведёт его до психушки. Я твёрдо заявила Тоне, что я в её квартиру никогда не пущу, не пропишу, и в Кинешме ей придётся жить на частной квартире и самой оплачивать своё проживание – поэтому она должна хорошо подумать, куда ей ехать. Я предложила ей ехать к родителям в Коми, где жили её братья и сёстры. Там её сестра родила мальчика без мужа, и родители не выгнали её. Меня напугала соседка, у которой сын разошёлся с женой, прожившей год в её квартире. Нина Григорьевна перенесла 11 судов по выселению невестки, с трудом выиграла суд и заработала инсульт, сахарный диабет, а потом и ампутацию конечностей, хотя была более крепким человеком, чем я. А также в моей памяти звучал крик моего ребёнка: "Мама, спаси меня от неё!". Спасти можно было только одним способом – не пустить её в свою квартиру, чтобы было куда убежать Володе. Я высказала ей всё, что думаю о её поведении, задавала ей вопросы, но она молчала и была необыкновенно спокойной. На вокзал её провожал Костя. Глаза его сияли любовью, глядя на Тоню. Тоня говорила, что Костя лучше Володи, но ему надо учиться ещё два года на одну стипендию, и ему детей не нужно.
Тоня не предполагала во мне такой жестокости, что я не пущу её в свою квартиру. А я так и сделала, несмотря на то, что один ребёнок был у неё в животе, а другого она держала за руку. Я даже за порог их не пустила. Мне нужно было спасать своего сына. Ему после психушки нужен был душевный покой. Пришла общественность, стали меня стыдить, но меня это не волновало. Тоня с её доброжелателями решила подать на меня в суд, чтобы насильственно прописаться и жить в моей квартире. Мы извели кучу денег на консультации юристов, и все они утешали нас, говорили, что это невозможно, но Тоня упорно твердила, что всё равно отсудит у меня одну комнату, Вовку спихнёт в психушку, разведётся с ним и приведёт любовника, который будет меня избивать. Тогда я пошла к знакомому юристу, и он сказал, что есть способ отнять у меня одну комнату – для этого Володя должен подать заявление в суд на раздел квартиры, в раздельную квартиру он имеет право прописать жену и сына. Вероятность этого была значительной, так как Тоня часто говорила, что с Володей она может делать всё, что хочет, включать и выключать его, как лампочку. Она дрессировала его кнутом и пряником. Зная, как дороги ему её улыбки, она хмурилась, и он уходил ко мне, улыбалась – он шёл к ней; и снова уходил. С подушкой и одеялом на потеху всем соседям он регулярно мотался взад и вперёд, испытывая то радость, то отчаяние. На неокрепшую нервную систему действовали два противоположных фактора: нежелание жить с женой и радость от её улыбок. В лаборатории Павлова так делали сшибку собакам: одновременно давали пищу и удар тока – происходил срыв нервной деятельности, сшибка. Вова попал в психиатрическое отделение вторично, но я вылечила его своим методом. Угроза, что Тоня доведёт его до раздела моей квартиры, не проходила.
Но тут появилась дебилка Людка из школы для умственно-отсталых детей и пожелала выйти за Володю замуж. Характер у Людки был золотой, и Володя обрадовался. Чтобы жениться на Люде, надо было развестись с Тоней. Хотя та и сопротивлялась, но Володя смог убедить суд, и их развели к великому огорчению Тони. Раньше я думала, зачем мудрый Бог допускает рождение умственно-отсталых людей? А сейчас поняла: они созданы на службу другим людям, они могут спасать людей и кардинально менять ход событий. Люда пришла к Володе ночевать и всю ночь пролежала рядом с открытыми глазами, молча и не шевелясь. Володя до неё не дотронулся. Из глаз её катились слёзы. Люда была сексуальной и сделала уже пять абортов, а так как рожать ей было нельзя из-за высокой степени близорукости, то Вова предложил ей целомудренную жизнь брата и сестры. Утром Люда украла кошелёк с деньгами и вскоре вышла замуж за уголовника, который избивал её и, конечно, бросил. Когда родители Люды умерли, она потеряла всё имущество и квартиру, бросила работу в обществе слепых, стала бомжом. Она, будучи инвалидом второй группы по зрению, получала пенсию, и её приютили цыгане, предложив ей платить им половину пенсии. Как разделить 3500 рублей пополам, она не знала, и отдавала цыганам 3000 рублей за ночлег, а 500 рублей изводила на себя. Сейчас она целыми днями ходит по домам, прося милостыню, и я ей никогда не отказываю. Я попробовала ей дать работу на своём огороде, но трудиться она не могла. Получая хорошую зарплату, питание и деньги на проезд, она ещё ежедневно просила 20 рублей на самогонку. То, что она делала целый день, Володя выполнял за 20 минут.
Потеряв надежду на квартиру, Тоня хорошо приспособилась за счёт милосердных людей. Она у всех вызывала чувство жалости. Вот и я хотела держать её у себя целый год с ребёнком, если бы она сама не уехала. Она жила с ребёнком на всём готовом то у одной бабушки, то у другой, а те относились к ней, как к родной дочери. Родив девочку, она кормить её не стала, но отправила в Иваново, в дом малютки. Список болезней, который приобрела там Машенька, был длиннее, чем у восьмидесятилетней старушки. Через три года они отвезли девочку в Коми АССР к родителям Тони, где она умерла в возрасте пяти лет.
Тоня предприняла ещё попытку вселиться в мою квартиру. Она стала вновь терзать Владимира дрессировкой с помощью кнута и пряника, и, уйдя утром в очередной раз от неё, он впал в какое-то заторможенное состояние, ходил, как во сне, а она под разными предлогами стала приходить и стучаться к нам в дверь. Это было восьмого марта 1994 года. Был накрыт стол, ждали гостей. Я не выдержала и вылила на неё полведра чистой воды. "Что ты наделала!" – заорала на меня мать истошным голосом. Это было сигналом к пробуждению Владимира из сонного состояния. Мать как бы указала своим криком, кто виноват в том, что ему так плохо с Тоней. Все её кнуты обрушились на мою голову в виде сокрушительного удара. Я не помню, но мать рассказывала, что Владимир убил бы меня, если бы она не оттащила его. У меня была тяжёлая травма головы с отёком мозга. Мне дали больничный лист на два месяца и разрешили лечиться на дому самостоятельно, так как я была специалистом по черепно-мозговым травмам. Я хотела подать заявление в милицию, но мама не разрешила. Бабушка очень любила своего внука и считала, что если ему хорошо с Тоней, то пусть он с ней и живёт в моей квартире.
Тоня в этот же день перенесла свои вещи и стала жить в нашей квартире. Она улыбалась, была в хорошем настроении, и Вове было хорошо от её радости. Он тут же заставил меня извиниться перед Тоней. Мне было всё равно, и я извинилась. Мне очень хотелось уйти из дома подальше куда-нибудь, от сына, от матери, чтобы их никогда не видеть, но лучше умереть. Я заперлась в своей комнате, больше не выходила на кухню, чтобы их не видеть, и стала голодать. Воду я брала на своём балконе от талого снега и капели. На голоде кровь становится очень жидкой, и даже царапины долго кровоточат. Это хорошо, так как улучается циркуляция крови, очищаются сосуды, усиливается кровоснабжение органов. Но при тяжёлой черепно-мозговой травме голодание противопоказано, так как происходят множественные мелкие кровоизлияния в головной мозг, и кровь из раненых сосудов будет долго течь и сдавливать мозг. При большом кровоизлиянии наступает смерть, как при инсульте.
Я лежала, ничего не делала, ни о чём не думала, не читала, не переживала. Я просто потихоньку умирала. Мне была неинтересна жизнь. И умерла бы, да видно Богу это было не угодно. В Заречном не было врачей, а когда у мамы поднялась температура до 39 градусов, скорая помощь из Заволжска отказалась выехать, сказав, что они не справляются даже с заявками к детям, и поэтому к стареньким они не ездят. Они порекомендовали принимать аспирин и антибиотики. Маму в тяжёлом состоянии привезли и привели ко мне под руки добрые люди. Значит, умирать мне нельзя, долг перед матерью обязывал меня жить. Чтобы справиться с депрессией, нужно зацепиться за что-то очень хорошее и радостное. Мне помог набор фотографий из 12 открыток с временами года и со стихами замечательных поэтов. Я вглядывалась в чудесные пейзажи, в цветы, и возвращалась к жизни. Когда стало получше, я уехала долечиваться в Заречный, и мать природа дала мне силы жить.
Медовый месяц у Тони с Володей вскоре закончился, и они снова стали ссориться. Она приглашала любовников прямо на дом, а Володя с помощью соседей стал понимать, что он натворил. Его стала мучить совесть, и мы помирились. Убивая мать ради подлой женщины, он, вероятно, предполагал, что он настоящий самец мужчина, защищающий свою самку, но Бог распорядился по-другому и одел его в женское платье. Тоня ушла и стала с этих пор спиваться.
Тоня работать не хотела. Поработав несколько месяцев то санитаркой в больнице, то уборщицей в интернате, то кондуктором в автобусе, она навсегда распростилась с этим бесполезным занятием. Лопухов мужчин, желающих одеть и прокормить её, было достаточно. В интернате она проворовалась. Работая кондуктором, присваивала себе выручку, продавая ложные билеты, и была разоблачена.
Тоня стала паразитировать на слабостях мужчин, то есть на их природном влечении к женскому полу. Наверное, в школе в течение 10 лет она учила не таблицу умножения, а правила сложения мужчины и женщины, изучая кама-сутру. Равнодушная к учёбе и работе, она любила секс и достигла мастерства в этом искусстве. Я слышала отзывы только четырёх её любовников. Один в восхищении сказал: "Не хочешь, но вставишь". Другие: "она и Христа соблазнит", "сладкая конфетка", "она лучшая из стерв". Она с безошибочным чутьём находила мужчин слабовольных, одиноких, несостоявшихся в жизни, но добросердечных. Первого, Пашку Смирнова, у которого умерла мать, она уговорила продать квартиру и переселиться вместе с ней к его престарелой тётке в однокомнатную квартиру. Вырученные деньги Тоня промотала очень быстро, а Пашка досыта напивался и бил Тоню. Когда все деньги кончились, он умер. Тоня осталась жить на бесплатной квартире со старушкой, питаясь на её пенсию и ожидая её смерти. Она уговорила старушку написать завещание, чтобы получить квартиру. Старушка последовала вслед за племянником, но оказалось, что квартира была уже подарена дальним родственникам.
Был у Тони и благополучный порядочный мужчина с хорошим заработком, который одевал её и Павлика с ног до головы, кормил, чем душа ни пожелает, и работать не заставлял. Этого ей было недостаточно, она обворовывала его и врала. Лёша её выгнал.
Только один из сожителей Саша был семейным человеком, имел хороший заработок, замечательную жену, двоих детей, гараж, сад, квартиру, машину и дом. Он не устоял против Тониных прелестей, бросил всё, развёлся с женой, разделил имущество, стал жить с Тоней в доме, оставшемся от матери. Тоня его споила, они промотали почти все деньги, а те, что не извели, Тонька выкрала у пьяного, оставила дверь открытой, и свалила пропажу на воров. Он бил её смертным боем, но она был крепким орешком, никогда не сознавалась в содеянном, чему и сына своего научила. Сашка расстался с ней и уехал на Север – жена его назад не взяла.
Только один из сожителей был сильным, волевым человеком – семидесятилетний Иван с 27-летним тюремным стажем, инвалид второй группы. Когда Тоня жила с Иваном, то не пила целый год, потому что и сам Иван не пил много лет, излечившись от алкогольной зависимости только своими волевыми усилиями. Он заставил Тоню не пить и приучил к простой и полезной пище, и Тоня вновь расцвела и похорошела с этим заботливым человеком. Иван мог только частично удовлетворить сексуальные запросы Тони и не пожалел пенсии на приобретение искусственного полового члена. Но это пустяки. Для неё он сделал больше всех сожителей, вместе взятых. Он прописал её временно на своей жилплощади, и когда кончался срок её прописки, в самый последний день, в их квартире в двухэтажном многоквартирном деревянном доме вспыхнул пожар, и дом сгорел полностью. Большое имущество Тони не пострадало. Узлы с платьями и шубами надёжно хранились у бабушек по всей Кинешме. Иван выхлопотал две раздельные квартиры в кирпичном доме со всеми удобствами. Тонина квартира смотрела окнами на юг. Старик вскоре скончался.
Своя квартира Тоне была не нужна, за неё и коммунальные услуги приходилось платить, что ей было совсем неинтересно. Квартиру она обменяла на дом в деревне, в соседнем Юрьевецком районе с приличной доплатой, деньги проела и пропила. После смерти Ивана запои участились, и дошло до того, что она в бесчувственном состоянии валялась на улицах города. Почти все старушки её уже не привечали, но она всегда находила мужчин, которые предоставляли ей жилплощадь и кормили её. Тоня опускалась всё ниже, и её спонсоры также соответствовали ей. Иногда пьяная она приходила к нам, стучалась в дверь, но на все вопросы и замечания снова, как и при первом знакомстве, говорила только три слова, но уже другие: "Иди на хуй". Голова от многочисленных побоев сожителей плохо соображала, пропала память, и она потеряла все документы, жила без паспорта. Отёкшее от пьянки лицо постоянно украшали синяки, болели ноги. Она стала с трудом ходить и иногда не могла даже подняться в автобус без посторонней помощи. Но это непостоянно. Кончались деньги, и она несколько дней ходила трезвой и как будто не страдала от воздержания. Чем беднее она жила – тем меньше пила.
Павлика она сдала в интернат на полное государственное обеспечение, а на алименты (Вова получал хорошую зарплату) жила сама. На Павлика она не обращала внимания, и тот до четырёх лет не знал ни одного слова кроме слова "Паша". Поэтому найти его, когда она его теряла, было сложно, приходилось розыск объявлять по радио, чтобы найти мать мальчика. Затем Паша научился говорить, они ходили с ним по бабушкам и религиозным организациям и там питались ежедневно, а так как таковых было очень много, то они с Павликом появлялись у каждой только один раз в две недели и не обременяли гостеприимных старушек и тётенек. Там, где они жили, они и воровали. Павлик с детства видел неработающую мать, которую радушно встречали и кормили посторонние люди. Он наблюдал, что если украсть кошелёк, то сразу же получишь шоколадки, пирожные, сникерсы. Они воровали оба. Однажды в возрасте пяти лет Павлик что-то украл у отца. Я возмутилась, но Володя, подобно своей няне, сразу же встал на защиту сына: "При коммунизме только безумный будет воровать, так как будет изобилие". Он сказал правду, но не к месту. Выходило, что виноват не Павлик, потому что украл, а плохо то, что сейчас нет коммунизма. Павлик стал вором. В десять лет он стал убеждённым вором и сказал мне: "Главное – это никогда не сознаваться". О том, что его несколько раз поймали и поставили на учёт в милиции, мы узнали от посторонних людей, так как Павлик, нисколько не смущаясь, утверждал, что он никогда ничего не воровал.
Он врал так же, как его мать. Однажды, будучи у нас, он говорил явную ложь, открыто глядел прямо в глаза, и на его лице не было даже тени смущения. Даже детектор лжи не выявил бы ложь – настолько хорошо он натренировался. Я увидела его будущее, и мне стало страшно: "Паша, ты ведь сгниёшь в тюрьме". Всё сбылось. Я как в воду глядела.
Однажды пьяная в стельку мать крепко спала в запертой комнате. Павлик стал бить ногой в стеклянную дверь. Стекло разбилось, поранив правое бедро. Остановив кровотечение, врачи долго не могли диагностировать повреждение нервов бедра и не сшили перерезанный нерв. Павлик стал хромым, нога усыхала и отставала в росте от здоровой. Кроме этого, пропала чувствительность на стопе, и от незначительной потёртости появлялись долго незаживающие язвы. Лечение давало кратковременный эффект: одни язвы заживали, другие появлялись. Павлик уже второй раз сидит в тюрьме за воровство, загнила уже и кость. Ему собираются делать операцию по удалению крупной пяточной кости.
Многочисленные беседы с Павликом и Тоней были бесполезны. Это была крепко сплочённая пара, у которой было полное единомыслие. Тоня никогда не принуждала его учиться, и он не окончил даже семи классов. Тоня говорила, что если человек не хочет трудиться, то его и не надо заставлять. Так они и делали. Теперь Паша в тюрьме, а Тоня кочует по чужим домам. Я пробовала заняться с Павликом русским языком, но ему это не понравилось. С помощью депутата я устроила его в ПТУ даже с неполными семью классами для получения очень хорошей профессии. Там было питание, стипендия, но он не пришёл туда ни разу, хотя уверял меня, что посещает занятия и учится успешно. Но он в это время воровал, на учёбу времени не было.
Когда ещё до школы Павлик приходил к нам и желал погостить, Тонька выламывала дверь, так что приходилось дважды её ремонтировать. Она кричала, что она мать, и мы не имеем права воспитывать Павлика, так как он может стать дураком, как его отец, которого я не смогла хорошо воспитать. Лишить её материнских прав в то время было невозможно, потому что ещё не было у неё больших запоев. Общественность была на её стороне, так как, по её словам, она была брошена с двумя детьми Владимиром, который лишил её девственности. Позднее, когда она стала пить, Павлик был уже очень привязан к матери. Она брала его иногда из интерната и кормила очень вкусными сладостями. Они были сходны и лицом и духом. Павлик очень любил свою мать, и в его присутствии её критиковать было нельзя: ему это было неприятно, он начинал хмуриться, всегда оправдывал поступки матери. В раннем детстве она иногда била его по голове, но он понимал, что она бьёт его за дело. Никто в это время не защищал его от матери, и он ходил с разбитой головой, не осуждая мать. Мать была и является для него самым близким другом. Письма из тюрьмы проникнуты заботой о ней. Он ни на что не жалуется, чтобы не расстроить её.
А меня внук люто возненавидел, так как, когда он попал в тюрьму первый раз, я написала ему письмо – подробный план жизни с разными вариантами, чтобы снова не попасть в тюрьму. Я гарантировала ему вторичное попадание в тюрьму, если он не исправится. В ответ я получила от него: "Я ненавижу и всегда ненавидел вас. Вы мне больше не родня. Я вычеркнул вас из своей жизни". Я ответила: "Баба с возу – лошади легче". На том и расстались. И теперь я знаю о нём только по рассказам Тони.
Тоня была такой же, как Павлик. Ещё до того, как я проявила жестокость и отказалась пустить её в свою квартиру, а приехала с сыном защищать дипломную работу, она кричала: "Ненавижу! Ненавижу!" Она не объяснила, почему меня ненавидит, и я до сих пор не поняла это. Спрашивать её сейчас бесполезно – соврёт, что в голову придёт, а правду не скажет, да, наверное, и сама не знает.
Вот и вся печальная история двух загубленных жизней. Осталось добавить, что Володя ездил с Тоней и Павликом в Коми АССР и жил один месяц у её родителей. Тоня, избив мать, уехала раньше. Оказалось, что пьянство родителей – выдумка Тони. Это были гостеприимные простые люди. Когда Тоня, уехав, прихватила с собой все деньги, и у Володи даже не было денег на билет, они купили Володе сапоги и дали большие деньги на билет, не укоряя и не требуя отдачи. Они не интересовались даже, когда Володя поедет домой: гости сколько хочешь, хоть год. Все дети в этой семье трудились, и одна Тоня была другой. Говорят, что в семье не без урода. Может быть, на неё повлияла паразитическая жизнь у тёти до семи лет, и у неё сформировался идеал жизни – безделье. Может, сыграло роль и то, что Володя, однажды приехав к нам с ней, стукнул кулаком по столу и заявил: "Моя жена никогда работать не будет!" Что это было: глупость или пророчество? Но так и случилось. Может виноваты бабушка с няней, которые снабжали их деньгами и оплачивали частную квартиру во время учёбы в техникуме. Я в таком распутстве не участвовала. Не было бы частной квартиры, было бы общежитие – и Тоне негде было бы жить. Тогда она или стала бы работать ткачихой, или бы вернулась к родителям.
Я могла бы взять её в свои железные руки, тем более, что она была очень податлива, могла бы научить её всему и выдать замуж за хорошего волевого человека типа Ивана, но молодого. Помешал Владимир. У нас с ним были большие разногласия. Он по другому воспринимал окружающий мир и поставить Тоню на правильный путь не мог. Также было невозможным и наше совместное воспитание Павлика, так как взгляды на воспитание были диаметрально противоположными. С Володей невозможно было в то время делать никакое общее дело, даже в саду работать, не только человека растить.
Владимир не мог устроиться по своей специальности техника-технолога по производству микроэлектронных приборов. Таких производств в Кинешме не было, а отпускать его с такой женой в другие отдалённые города было опасно. Он поступил на вторую фабрику и в работе ткача нашёл истинное наслаждение. Работа пришлась по душе, ему хотелось стать лучшим ткачом, и он упорно шёл к этой цели, совершенствуя ловкость и быстроту движений. Но более всего его вдохновляло то, что он чувствовал свою полезность обществу, государству, что он производит материальные ценности, а, значит, живёт не зря. Именно труд рабочего оплачивает наше здравоохранение, образование, науку, космические исследования и всё остальное.
Если "наплетало на станок", и не было отрывщицы, то, чтобы станок не простаивал, он приходил на работу на два-три часа раньше и распутывал то, что наплело, думая об интересах производства, а не о личных интересах. Если бы он этого не делал, то ему пришлось бы работать не на 25, а на 24 станках. Потери в зарплате не было бы, так как платили за простой станка. Ему не жаль было практически бесплатно проработать почти полсмены – лишь бы заработал этот станок. Во время работы он никогда не перекуривал, не пил, не ел и в туалет не ходил. Иногда сменщица не приходила, и начальник цеха просила поработать за неё. Тогда Владимир без отдыха работал по 16 часов, но это случалось нечасто. В результате он стал лучшим по профессии, получил наивысший пятый разряд ткача.
Однажды я пришла за чем-то на фабрику. Уже с проходной мне начали хвалить его, также – и в цеху, и в кабинете начальника. На стенде были вывешены показатели работы ткачей. Процент выполнения плана был разный – от 70% до 100%. Реже в пределах 100-110%. У Владимира показатель был 135%. Он буквально бегал весь в поту у своих станков. Температура в цехе была высокой. Высокой была и влажность воздуха, так как такая влажность была необходима для производства ткани. Возможно, это было ещё одной причиной смены брюк на лёгкий халатик, который был у всех ткачих.
Когда перестали рабочим выплачивать зарплату, они забастовали, и Владимир один по просьбе начальника вышел бесплатно работать на своих любимых станках. Затем фабрика обанкротилась и закрылась. На другой день он уже работал в Наволоках, в соседнем городе, и там добивался наивысших показателей. Вот его производственная характеристика: "Фомин Владимир Леонидович работал в ткацком производстве ОАО "НАВТЕКС" в должности ткача в период со 2 ноября 1999 г. по 19 июля 2000 г. за время работы Владимир зарекомендовал себя дисциплинированным, инициативным работником. За весь период работы Владимир ежемесячно добивался наивысших показателей по выработке продукции на обслуживаемых станках. Несмотря на свою неординарность, быстро нашёл общий язык с коллективом и руководством участка, на котором работал, добился понимания и уважения своих взглядов. Начальник ткацкого производства Н. О. Кавин".
Однажды в цехе, где работал Владимир, произошла кража большой партии товара. На собрании начальник цеха требовал от рабочих, чтобы они сказали, кто это сделал, так как невозможно было не заметить такую крупную пропажу. Но рабочие молчали. Начальник пригрозил им лишением зарплаты, называя их соучастниками воров. Но и тогда рабочие молчали. Тогда Владимир встал и возмутился, вступившись за честь рабочего человека. Он сказал: "Рабочий человек не может быть вместе с ворами, потому что он своими руками, честным трудом зарабатывает свой хлеб, они, как и он, занятые работой, не видели, как воры вывезли товар. Поэтому начальник не имеет права приравнивать рабочих к ворам и лишать их зарплаты". Он сказал, что если бы видел, кто ворует товар, то обязательно донёс бы на вора. После его пламенной речи все рабочие хором заговорили и выдали преступников.
Работа ткача ему нравилась, и он не искал другой, а в свободное от работы время он изучал высшую математику, просто так, для себя. Тогда к нему стали приходить студенты вузов с просьбой решить им контрольные работы по физике и математике. Видя, что учатся и получают дипломы не столь прилежные, как он, Владимир решил, что не должен зарывать своих способностей и тем более должен получить высшее образование. Выработав сотни тысяч метров ткани, он давно отдал долг государству, затратившему средства не его существование и образование.
В 2000 году Владимир поступил в Кинешемский филиал Московского государственного индустриального университета. Также, как и в детском саду, в школе, он стоял особняком от других студентов, учиться которым было совсем неинтересно. Они открыто, не стесняясь, говорили, что знания им не нужны, а нужны только корочки дипломов. В университете в одной группе учились вместе те, кто прошёл по конкурсу, а также и те, кто поступил на платной основе – дети богатых родителей, скрывающиеся от службы в армии. Уровень знаний некоторых из них соответствовал 6-ти классам средней школы. Студент Руслан, пришедший к Владимиру за помощью в решении контрольной, говорил, что, окончив только два курса, не собирается учиться дальше, так как дешевле отдать 30 тысяч за корочки диплома, чем учиться пять с половиной лет. Вася Козлов появлялся изредка на занятиях и сразу заявлял педагогам: "Я ничего не знаю. Меня не спрашивайте". Наконец, появилось на доске объявление: "исключён", но он по-прежнему приходил и сдавал зачёты и экзамены.
Преподаватель Бахарев Вениамин Павлович говорил, что эта группа – самая плохая, одни двоечники. Однако, из этой группы никого не исключали, тогда как на доске объявлений было много исключённых из других групп. Рядовые педагоги буквально хватались за голову от невозможности вложить что-либо в тупые головы и ставили Владимира Фомина в пример. Так однажды преподаватель Смирнов Г.А. спрашивал их: "Почему Фомин может, а вы не можете выполнять задания? Он и математику знает, а вы не знаете" . Всё это повторялось изо дня в день. Преподаватели уважали Владимира за его стремление к знаниям.
Владимир удивлялся, почему студенты не хотят научиться во всём разбираться, почему им нужны корочки диплома, а не знания? Он, как всегда, не понимал людей и мотивы их поведения. Студенты часто просили отпустить их домой пораньше. Он же наоборот хотел получить побольше знаний. Однажды преподаватель Смирнов Г.А сказал: "Ну, что, время лекции вроде бы уже закончилось". Все обрадовались, что лекция закончилась, и вскочили, чтобы бежать домой. Владимир неожиданно воскликнул: "Да ведь ещё 20 минут должна продолжаться лекция по расписанию!" Тогда преподаватель приказал вернуться, и лекция была продолжена.
Однажды, когда студенты потихоньку стащили из шкафа готовые лабораторные работы по физике, Владимир смело, при всех, доложил об этом преподавателю. Всё вышеописанное взято мной из письменных возражений Владимира в суде на встречный иск Балыбердина, настаивающего на переводе его на заочное обучение. В качестве аргумента Балыбердин приводил то, что студенты испытывают дискомфорт от присутствия Фомина в аудитории.
Начиная с первого курса некоторые студенты занимались в научном кружке. Владимир очень хотел заниматься в научном кружке и неоднократно обращался к заместителю директора по учебной части Осипову Юрию Митрофановичу, но тот под разными предлогами отказывал ему в этой просьбе.
Фомин учился уже полтора года, поучая только отличные оценки по всем предметам за исключением английского языка, который учил иногда даже по 18 часов в день, но получал только оценку "хорошо". Никто из преподавателей не осуждал его за ношение женской одежды, а двое из них даже открыто защищали его при студентах. Но в вузе был Балыбердин Владимир Сергеевич, кандидат наук, доцент, секретарь Учёного совета, преподаватель сопротивления материалов, которое студенты изучали на втором году обучения со второго семестра. Фамилия Балыбердин происходила, если следовать толковому словарю Владимира Даля, от слова "белиберда", (подражание татарскому, вздор); от слова "билиберда" (оренбургское, вздорные речи); "билиберда" (вятское, разные мелкие дрянные вещи, вместе собранные, например, лоскутки, обрывки, хлам, дрянь), "балиберда" (пензенское, сумбур, беспорядок, бестолочь). Белибердить – сумасбродить, чепушить. В университете он был большим человеком. "Мы все уважаем Владимира Сергеевича", – говорила заведующая учебной частью. "Это крупный учёный", – говорил о нём студентам Равинг Сергей Александрович. Балыбердин считал, что его глобальные идеи сделают переворот в естествознании. Он писал о тонких материях и завихрениях Вселенной.
Впервые в России в этом университете в обязательном порядке был введён предмет "Религия и общество", на котором рассказывали о книгах этого учёного. Вот выдержки из книги Балыбердина В. С. "Тайна зарождения Вселенной". (издательство Рипол Классик. Москва, 2002 год).
Страница 10. Увидев фотографию висящих в воздухе йогов, Балыбердин считал, что "они левитировали, то есть висели весьма длительное время над поверхностью земли под действием неведомых сил". Трезвая мысль, что это фотомонтаж, даже не касалась его разума. Страница 146. "Полтергейст перенёс матрац сквозь бетонное перекрытие в подвал, и при этом не сделал никаких повреждений". Страница 147. "Женщина была перенесена на три километра мыслящей тонко-полевой структурой, то есть неким существом параллельного мира. Тот факт, что её никто не видел летящей по воздуху, указывает на то, что в её тело была внедрена тонкополевая структура, превратившая женщину в невидимую". Страница 78. Балыбердин убеждает молодёжь в том, что наша наука сбилась с пути истины, а правительство в лице Путина заботится не о богатстве России, а об авторитете многих уважаемых учёных. Он пишет: "В институте атомной энергии имени Курчатова на простой и дешёвой установке получили золото из свинца в макроскопических количествах. Кроме этого имеет место выделение энергии, которое намного превышает затраченную. Но спорить с авторами нового открытия никто не хочет, ибо признание правоты курчатовцев будет означать, что многие научные разработки идут не в том направлении, а это нанесёт удар по авторитетам многих учёных". Страница 73. "Пусть мыслящая молодёжь знает, что их грандиозные открытия ещё впереди. Другое дело, что им нужна подсказка, и такая подсказка имеется в моих публикациях".
Студентам было предложено написать реферат по этой книге, чтобы получить зачёт. Этого безумия в университете никто не заметил. Прилежные студенты повторяли на занятиях эту чушь, другие молчали, а в перемену похохатывали. Третьи вообще на занятия не ходили, и на последнее занятие пришёл только один Владимир.
Доступность высшего образования для всех на платной основе, низкий уровень знаний этих студентов, возможно, приведут к тому, что под руководством таковых секретарей Учёного совета вырастет новое поколение учёных с кандидатскими и докторскими степенями. О них, возможно, скажут, как Равинг сказал о Балыбердине: "Это крупные учёные". И по большинству голосов в научном мире восторжествуют и узаконятся идеи Балыбердина. Вот раздолье наступит для преступного мира! Что буду делать наши суды? Пропала крупная партия товара? Нет, не пропала, а дематериализовалась. Преступников нет, это тонкополевые структуры унесли через бетонные стены. Пропал честный человек? Не ищите, это проделки того же разума. Все свидетели одномоментно отказались от своих прежних показаний – это не криминальные структуры их запугали, а тонкополевые структуры их отключили.
Владимир на всех занятиях выступал и аргументировано критиковал все идеи Балыбердина. Он твёрдо отстаивал материалистические, атеистические и коммунистические убеждения. Вероятно, Балыбердину услужливые студенты донесли мнение его оппонента.
Балыбердин предупредил заранее, что студента в юбке он не потерпит на своих занятиях. После предупреждения Владимир проконсультировался у юристов, и те единогласно заверили его, что форма одежды не является поводом для запрещения образования в этом вузе, форма нужна в Нахимовском училище. И когда Балыбердин выгнал Владимира со своей лекции, тот подал в суд исковое заявление.
Зам. директора по учебной части Осипов Юрий Митрофанович, хотя и говорил раньше, что Бадыбердин не имеет права выгонять его с занятий, но просил забрать заявление из суда и обещал дать ему учительницу по сопромату, а также обещал, что будет кассационная жалобы в областной суд. (Закон можно не соблюдать ради очень нужного для КФ МГИУ человека). Наверное, будучи секретарём Учёного совета, он подписывал липовые диссертации и дипломы.
Когда Владимир сказал, что подал в суд исковое заявление, меня била нервная дрожь полчаса. Это было неслыханно, чтобы студент подал в суд на преподавателя, секретаря научного совета, кандидата наук, доцента. Я вспомнила, как его отец написал всего лишь жалобу на декана, запатентовал свои опыты в Москве, и его связали по рукам и ногам и отправили в психиатрическую больницу на принудительное лечение. Ситуация повторялась. Я умоляла сына взять назад заявление из суда, хотя правда была на его стороне. Наблюдая нашу действительность, я знала, что суд он не выиграет, а только потеряет здоровье. Он, как всегда, не соглашался. Такова природа этих людей, вложившая в них свою жёсткую программу, линию поведения. Она не дала ему возможности наблюдать окружающий мир, интересоваться мотивами поведения людей и анализировать их поступки. Природа заключила их с детства в кокон, как гусеницу, оградив от окружающего мира бетонной стеной равнодушия к окружающему, сконцентрировав их внимание на себе. Там они и жили, погружённые в свой внутренний мир и становились "Белыми Воронами". Иногда они смотрели через щёлочку в коконе на действительность, но видели её односторонне. (Много ли увидишь через щель?) Они видели окружающий мир в свете своих высоких идей и поэтому хотели видеть не то, что есть, а то, что должно быть. А если не было того, что должно быть, по их мнению, то возникали конфликты.
Владимир считал, что он живёт в правовом государстве, где все должны подчиняться закону. Ему было невыносимо тяжело, когда творилось беззаконие, когда нарушались чьи-то права и свободы, когда чьи-то обиды оставались не отомщенными. Его глубоко оскорбляло то, что люди говорят: "Закон – что дышло. Куда повернёшь – на то оно и вышло" и "Тот прав, у кого больше прав". Его оскорбляло то, что Балыбердин считает недоразумением его обучение в университете на основании его нетрадиционной одежды. Этим Балыбердин как бы внушал студентам, что главное – это не стремление к глубоким знаниям и не отличные оценки по всем предметам, не трудолюбие и добросовестность, а главное – внешняя форма одежды: надень брюки и мучайся в них, и можешь не посещать лекции, не заглядывать в учебники, не сдавать зачёты и экзамены и благополучно числиться в университете.
Подав жалобу в администрацию университета, Владимир удивлялся, что те хотят уладить дело миром и перевести его на заочное обучение по сопромату. Он не знал, как другим способом кроме суда заставить администрацию вуза принять меры к нарушителю закона. Зная, что Конституция РФ дала ему право обратиться в суд, защищая свою честь и достоинство, и что суд не взирает на должности, и перед судом все равны, он подал исковое заявление в суд.
На собеседование к судье, где иногда стороны примиряли, Балыбердин не явился и требовал психиатрической экспертизы для Фомина, считая, что только после этого судьи должны принимать у него заявление. Я стала представителем истца по доверенности, чтобы быть поддержкой сына в суде, так как силы были не равны, а также для того, чтобы ознакомиться со всеми документами судебного дела и сделать выписки из них, и мы вместе ходили в суд, наняв адвоката за 1000 рублей. Мы пришли на первое заседание, и наш адвокат сообщила мне, что дело слушаться не будет, и поэтому она уходит на другое заседание, так как от судьи Поваровой Э.Е. она получила сведения, что ответчик собирается предъявить встречный иск, содержание которого никто не знает, но он очень серьёзный, следовательно, будет не одно заседание, и надо будет доплатить. Это означало, что судья Поварова Э. Е. ещё до начала судебного разбирательства вынесла решение о перенесении слушания дела, уже уверенная в том, что встречный иск будет обоснован. Следовательно, был сговор с ответчиком или с теми, кто его опекал, и кому он был очень нужен. На первое заседание никакого встречного иска Балыбердин не предъявил, но, тем не менее, судья Поварова слушание дела отложила. В протоколе она записала, что прослушивание отложено из-за отсутствия адвоката истца, хотя мы настаивали на проведении слушания и без него. Мы отказались от такого адвоката и забрали назад 1000 рублей. Поварова растянула слушание дела на многие заседания, постоянно откладывая его в угоду Балыбердина, так как он не хотел быть ответчиком. В качестве ответчика он бы проиграл – ему нужно было стать истцом в этом процессе, чтобы в судебных заседаниях рассматривали поведение Владимира, а не его выходку. Поэтому на втором заседании Балыбердин попросил отсрочку рассмотрения дела, так как в качестве истца он был не готов к нападению, объясняя это тем, что вузовская комиссия в лице администрации Осипова Ю. М. и Заварихиной Т.А. ещё не провела расследование конфликта и не дала заключение. Судья удовлетворила просьбу Балыбердина о переносе рассмотрения дела по другой причине – в связи с отсутствием адвоката у ответчика, даже не поинтересовавшись, есть ли уважительные причины того, почему за срок, предусмотренный кодексом, адвокат не был найден Балыбердиным. Судья охотно шла навстречу желаниям ответчика, игнорируя при этом интересы истца, который в принудительном порядке был переведён на заочное обучение по предмету "сопротивление материалов" до решения суда, испытывая моральное страдание от совершённого педагогом несправедливого поступка, так как зам. директора по учебной части Осипов Ю. М заверял Владимира, что преподаватель не имеет права не пускать его на лекции. Поэтому его иск был обоснованным, справедливым и ждал скорейшего подтверждения в суде.
На третье заседание не явились ни сам Балыбердин, ни его адвокат, не сделав ни письменного, ни устного объяснения о причине своего отсутствия. По телефону юрист Писарев ответил, что Балыбердин уехал на лечение в областную больницу. Осипов Ю. М сказал, что тот в командировке, а жена ответила загадочно: "Куда он уехал – не скажу, когда приедет – сами узнаете".
На четвёртом заседании Балыбердин сказал, что он болел. Однако, больничный лист ему был выписан позднее даты третьего заседания. На глазах уважаемого суда был явный факт лжи. Но судья Поварова не стала развивать эту тему, она охотно мирилась с ложью, не пресекая её в самом начале. На этом заседании Балыбердин подал давно ожидаемый встречный иск, в котором было 15 ложных заявлений, ничем неподтверждённых, 14 искажённых высказываний. "Ничего существенного, много эмоций", – заявила судья, но иск приняла к рассмотрению, и слушание дела вновь отложилось.
Очевидно Балыбердин с помощью своего адвоката понял, что выиграть суд он сможет, если докажет, что он удалил студента из аудитории не потому, что тот носит юбку, а за то, что тот отпетый хулиган, наглый лжец и психически больной. В письменном отзыве он вынес Владимиру смертельный социальный приговор, что после окончания университета он сможет работать только на подсобных работах, и деньги, затраченные на обучение, будут выброшены на ветер.
Став ответчиком, мой сын имел право опротестовать необоснованный иск, и поэтому на следующем пятом заседании был подан встречный иск с десятью приложениями к нему, документами, опровергающими все ложные высказывания Балыбердина, но судья отвергла его, не читая, заявив, что дело и так затянулось. Рассмотрение дела на следующем заседании также было отменено. Судья заявила: "Это подготовка", – хотя явились свидетели Балыбердина, и обе стороны были готовы к прослушиванию.
Наконец, на шестом заседании начался суд, но не над Балыбердиным, а над Фоминым. Нужно было обляпать его грязью с головы до ног. Я упорно просила судью ознакомиться и приобщить к делу ксерокопии из книги Балыбердина "Тайны зарождения Вселенной", в которой он кроме белиберды оболгал правительство, науку, религию, Путина, прославив всех лжецов. Это было существенным, так как раскрывало лживую личность ответчика. Но судью не интересовала личность ответчика, а только личность истца, и поэтому, отказав нам, она охотно удовлетворила просьбу Балыбердина. Его интересовало, почему 17 лет назад Владимир не служил в армии, и не состоит ли он на диспансерном учёте у психиатра. Владимир же 15 лет не обращался к психиатрам, но на учёте там держат пожизненно. Это не имело никакого отношения к делу. У него был десятилетний трудовой стаж с повышением разряда, отличная производственная характеристика, отличные оценки по всем предметам, была масса газетных статей, которые защищали Владимира от хулиганов. После выхода статьи "Он не голубой" в него перестали бросать камни.
После удаления Владимира с лекции в газете № 168 за № 7 (306) от 18 февраля 2003 года вышла статья Юлии Смирновой "Хотите учиться? Снимайте юбку!" "МГИУ законам не подчиняется" В заключении статьи журналист писала: "Что говорить о людях более низкого статуса, если умные, образованные преподаватели высших учебных заведений нарушают законы? О какой борьбе с беззаконием может вообще идти речь, если оно допустимо в стенах высшего учебного заведения?"
Была опубликована моя статья в общественно-политической газете "Трибуна" в №47 (9307) от 20 марта 2003 года, в которой положение, сложившееся в КФ МГИУ названо "завихрением разума".
Я написала и во многие другие газеты, но они промолчали. Тогда я считала, что такой беспорядок только в нашей Кинешме, и написала в Москву подробное письмо ректору ГОУ МГИУ Николаю Григорьевичу Хохлову, ожидая поддержки. Ответ на него написан был как бы под диктовку Балыбердина: оказывается, педагог выгнал Владимира с лекции не столько за ношение юбки, а за сквернословие, угрозы, хулиганство, за срыв лекции. Такое заключение дала в Москву комиссия по расследованию конфликта в составе Осипова Ю. М. и Заварихиной Т. А. Рассмотрение конфликта проводилось тайно со студентами без участия Владимира, и на основании этого Хохлов Н. Г. считал, что к нему должно применяться дисциплинарное взыскание на основании п. 9 ст. 18 Федерального Закона №125 ФЗ. Он писал: "также информирую вас, что на ближайшем учёном совете МГИУ будут приняты новые Правила внутреннего распорядка университета, где будет прямо оговорена форма одежды в вузе: обучающимся и сотрудникам на территории университета запрещается носить кричащую, вызывающую и неопрятную одежду".
Вот так. Очевидно, Учёному совету больше и заниматься нечем. Как в обществе "Кин-дза-дза" человек ценился по окраске штанов. Вот таким необходимым человеком был для МГИУ Балыбердин, что ради чести его мундира будет задействован московский учёный совет, чтобы Фомин надел штаны, т.к. это главное в образовании.
Тогда я написала подробное письмо в Российскую Академию наук на имя академика Круглякова Эдуарда Павловича, председателя комиссии по борьбе с лженаукой, который сразу же подключил к этому делу Министерство образования, а я представила в суд другое мнение о деятельности Балыбердина.
"Сочинения г-на Балыбердина, которое именуется научно-популярным изданием, в действительности оно никакого отношения к науке, к научному мировоззрению не имеет. Книга являет собой образец махровой лженауки и, я бы добавил агрессивного глумления над наукой… Восприятие идеи данного опуса опасно для психики студентов… Вперемешку с подобным бредом, почерпнутым из бульварных газетёнок, автор занимается поношением науки и возносит на щит лжеучёных, прекрасно известных Комиссии. Из прилагаемой заметки можно заключить, что господин Балыбердин демонстрирует элементы самодурства" , – это было мнение академика Круглякова Э.П. председателя комиссии по борьбе с лженаукой.
Запрос в психдинспансер являлся совместным вмешательством судьи и ответчика в личную жизнь истца. Слушание дела снова было отложено. На следующем седьмом заседании судья прочитала вслух диагноз и то, что с таким заболеванием обучение в университете не противопоказано. С тех пор весь город знает нашу семейную тайну.
На суд пришли три свидетеля Балыбердина. Два студента, Головешкин и Воронов, хотя и считали Балыбердина большим учёным, но в угоду ему не смогли оболгать Владимира в присутствии его матери. Головешкин подтвердил слова Владимира, что они дискутировали в повышенных тонах, но матершины и хулиганства не было. Против Владимира студенты сказали только то, что от него пахло грязью, но от Владимира пахло потом, несмотря на ежедневный душ. Он, привыкший потеть у станков, не считал запах пота грязью, и если бы ему сказали об этом раньше, он давно бы купил дезодорант. Зато другой свидетель, вахтёр Баякина Софья Фёдоровна, внучка которой училась в университете, охотно врала, ссылаясь на слухи. Но на каждую её ложь у нас был подготовлен документ, опровергающий её показания.
Свидетели Балыбердину не помогли, а я представила заключение Российской Академии наук об ответчике. В последнем судебном заседании судья напоследок огласила вслух нашу семейную тайну, и ей ничего не оставалось, как вынести решение суда в пользу Владимира.
Решение Кинешемского суда от 16 мая 2003 года.
Дело №2-507.
Решение.
Именем российской Федерации.
Кинешемский городской суд Ивановской области
В составе:
Председательствующего судьи Поваровой Э. Е.
При секретаре Курдюковой Е. А.
Рассмотрев в открытом судебном заседании 16 мая 2003 года в городе Кинешме Ивановской области дело по искам
Фомина Владимира Леонидовича к Балыбердину Владимиру Сергеевичу о защите чести и достоинства, возмещении морального вреда,
Балыбердина Владимира Сергеевича к Фомину Владимиру Леонидовичу о защите чести и достоинства, возмещении морального вреда,
УСТАНОВИЛ:
Фомин В. Л. является студентом 2 курса механического факультета дневного отделения Кинешемского филиала МГИУ.
Балыбердин является преподавателем технических дисциплин того же вуза.
Фомин В. Л. обратился в суд с иском к Балыбердину В. С. о защите чести, достоинства, компенсации морального вреда, мотивировав свои требования тем, что указанный преподаватель из субъективных соображений не допускает его на свои занятия по предмету "сопротивление материалов", чем лишает его права на получение образования. Мотивом такого поведения является нетрадиционная форма одежды Фомина В. Л. Кроме того, преподаватель вмешивается в его частную жизнь, считает его психически больным человеком, не имеющим права обучаться в вузе. Свои взгляды он навязывает студентам, проходящим у него обучение.
Балыбердин В. С. обратился со встречными исковыми требованиями к Фомину В. Л, требуя компенсации морального вреда за втягивание его в данный судебный процесс.
В судебном заседании Фомин В. Л. и его представитель Фомина С. Ф. свои исковые требования поддержали полностью. Исковые требования Балыбердина В. С. к нему не признали.
Из их пояснений следует, что на протяжении ряда лет у Фомина В. Л. сложился определённый стереотип мышления, который в совокупности с его физиологическими особенностями привёл его к убеждению носить только женскую одежду. При этом никто и никогда не принудит его носить мужскую одежду, не позволит ему стать рабом, как этого хочется определённому кругу лиц. Ношение женской одежды не препятствует ему нормально жить, работать, обучаться в высшем учебном заведении, при этом он не нарушает ничьих прав.
Однако 13 февраля 2003 года преподаватель дисциплины "сопротивление материалов" Балыбердин В. С. с предубеждением отнёсся к появлению Фомина В. Л. на своей лекции, практически заставил покинуть аудиторию, поставив вопрос на голосование "или я или он", в то время как руководство института не запрещало и не запрещает ему ходить на занятия в такой одежде. После такого поведения преподавателя истец получил консультации юристов и обратился в суд с иском, однако уже после этого Балыбердин В. С. доставил ему массу других нравственных страданий, утверждая, что истец – психически больной человек, не имеющий права на получение высшего образования. По мнению истца, причиной невосприятия преподавателем студента Фомина В. Л. явилась не его форма одежды, а его несогласие с доводами научных трудов Балыбердина В. С, опровергнутыми комиссией Академии наук РФ. Что касается непосредственно одежды Фомина В.Л. на учебных занятиях, то она не мешает преподавателю, который может видеть студента только по пояс. Фомин В. Л. не мешает присутствующим на занятиях, добросовестно относится к учебному процессу. Он считает, что препятствие посещать занятие вместе другими студентами и требования, выдвигаемые преподавателем Балыбердиным В. С. по отношению к нему, являются неправомерными и нарушают его право на образование. Он является одним из лучших студентов факультета, получает повышенную стипендию.
Балыбердин свои исковые требования поддержал, исковые требования Фомина В. Л. считает необоснованными.
Из его пояснений следует, что не допускал и не допустит впредь на своих занятиях студента мужского пола, одетого в женскую одежду, считая это для себя оскорбительным. Об этом он неоднократно беседовал с заместителем ректора по учебной работе Осиповым Ю. М. , ставил его в известность относительно посещения занятий студентом Фоминым В. Л, что у данного студента открыта форма шизофрении и от него можно ожидать чего угодно. Ему непонятна позиция ректората вуза о зачислении указанного лица в состав студентов. Было принято решение, что Фомину В. Л. выделяется индивидуальный преподаватель по предмету "сопротивление материалов", а Балыбердин не должен поднимать вопрос о шизофрении студента. Однако Фомин В. Л. не внял его требованиям, сорвал учебное занятие 13 февраля 2003 года, не выполнив его требований покинуть аудиторию. В связи с этим он вынужден внести этот вопрос на обсуждение студенческой аудитории. Считает, что Фомин В. Л. нарушил требования Устава вуза, не подчинился требованиям преподавателя, кроме того по данному факту остался безнаказанным со стороны администрации вуза, а затем вовлёк его в данный судебный процесс. Считал и считает, что таким, как Фомин В. Л. не место в высшем учебном заведении, поскольку они не смогут работать по специальности, кроме того, Фомин В. Л. болен шизофренией, а для поступления в вуз представил поддельную справку за подписью одного врача, на что директор филиала Святов В. М. закрыл глаза. В связи с этим он просит суд взыскать в качестве компенсации за причинённые ему страдания 10000 рублей.
Заслушав стороны, свидетелей Баякину С. Ф., Воронова А. В., Головешкина П. Н., проверив материала дела, суд пришёл к выводу о том, что исковые требования Фомина В. Л. подлежат удовлетворению, а в иске Балыбердину В. С. следует отказать.
Право граждан на защиту чести, достоинства, деловой репутации является их конституционным правом.
Под "честью и достоинством" понимается общественная оценка моральных качеств гражданина, проявляемая в личных отношениях, частной жизни. При этом гражданско-правовой защите подлежит лишь положительная репутация, (оценка).
Под распространением сведений, порочащих честь и достоинство граждан или деловую репутацию граждан и юридических лиц, следует понимать опубликование таких сведений в печати, трансляцию по радио и телевидеопрограммам и других средствах массовой информации, изложение в служебных характеристиках, публичных выступлениях, заявлениях, адресованных должностным лицам, или сообщение в иной, в том числе в устной форме нескольким или хотя бы одному лицу.
Порочащими являются также не соответствующие действительности сведения, утверждения о нарушении гражданином или юридическим лицом действующего законодательства или моральных принципов (о совершении нечестного поступка, неправильном поведении в трудовом коллективе и другие сведения, порочащие производственно-хозяйственную и общественную деятельность, деловую репутацию и т. п.), которые умаляют честь и достоинство гражданина либо деловую репутацию гражданина или юридического лица.
Считая своё мнение относительно одежды Фомина В. Л. единственным и непогрешимым, преподаватель вуза Балыбердин В. С. предъявил последнему требование не посещать его занятия. Вместе с тем, они не могут являться правомерными и подлежащими беспрекословному выполнению студентом. Ни Устав высшего учебного заведения, ни какие-либо иные нормативные акты не предписывают студентам высших учебных заведений носить определённую форму одежды, руководствуясь при этом стандартными стереотипами мышления.
Безусловно, студент Фомин В. Л. отличается от основной массы студентов не только возрастом, он неординарен в форме и способе ношения привычной для него и удобной в употреблении одежды. Свою манеру ношения женской одежды он объясняет исключительно физиологическими особенностями, а также своим отношением к религии, считая, что навязываемая ему мужская одежда причиняет ему не только физические, но и нравственные страдания, а он не может следовать общей воле и подчиняться ей как раб. Своё мнение и жизненную позицию по данному вопросу он изложил в интервью еженедельнику "168ЧАСОВ" (№7 от 10 сентября 2002 года), поскольку является единственным в городе мужчиной, носящим женскую одежду (л.д. 18).
Студент Фомин В. Л. отличается о основной массы студентов, обучающихся в Кинешемском филиале МГИУ, прежде всего желанием учиться исключительно ради получения знаний, а не оценок. Об этом свидетельствует тот факт, что он не пропускает занятий, интересуется дополнительной литературой, может поспорить по ряду вопросов с другими преподавателями, выступая в том числе в качестве оппонентов, он имеет отличную успеваемость и получает повышенную стипендию. Его форма одежды и поведение во время учебных занятий не нарушают чьих-то прав, зачисление его в вуз последовало на общих основаниях.
Вместе с тем, преподаватель вуза Балыбердин В. С. ещё до начала учебных занятий по своему предмету высказал субъективное мнение по данному вопросу, требуя отстранения данного студента от занятий. Кроме того, он заручился поддержкой студентов, разделяющих данное субъективное мнение, поставив вопрос об удалении Фомина В. Л. из учебной аудитории на обсуждение. Именно такие студенты выступили в качестве свидетелей по делу (Воронов А. В.. Головешкин П. Н. ).
Конституция РФ гарантировала гражданам Российской Федерации право на получение образования, в том числе на конкурсной основе высшего образования в государственном или муниципальном образовательном учреждении и на предприятии. (ст. 43, ч. 1, 3), провозгласила равенство граждан перед законом и судом. (ст. 19, ч.1). Государство гарантирует равенство прав и свобод человека и гражданина независимо от пола, расы, национальности, языка, происхождения, имущественного и должностного положения, места жительства, отношения к религии, убеждений, принадлежности к общественным объединениям, а также других обстоятельств. Запрещаются любые формы ограничения прав граждан по признакам социальной, расовой, национальной или религиозной принадлежности.
Поэтому чьё-либо мнение по поводу ношения той или иной одежды, причёски, цвета волос, нетрадиционной сексуальной ориентации и т. п. остаётся лишь субъективным мнением, если оно не основано на норме закона.
За защитой своего нарушенного права на образование Фомин В. Л. и обратился в суд, поскольку его не устраивает, что он переведён на индивидуальные занятия с другим преподавателем, и вовсе не по причине своей успеваемости, тем самым в отношении него допущена дискриминация по сравнению с другими студентами вуза.
К показаниям свидетелей, допрошенных в ходе судебного разбирательства, Фомин В. Л. относится критически, ставя их под сомнение, поскольку считает, что свидетели Воронов и Головешкин заинтересованы в исходе дела по причине обучения у Балыбердина В. С., а свидетель Баякина С. Ф. занимается собиранием сплетен о нём, которые не соответствуют действительности.
В соответствии с ч. 1. Ст. 23 Конституции РФ каждый имеет право на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну, защиту своей чести и доброго имени. При этом частная (личная) жизнь представляет собой жизнедеятельность человека в особой сфере семейных, бытовых, личных, интимных отношений, не подлежащих контролю со стороны государства, общественных организаций, граждан, свободу уединения, размышления, вступления в контакты с другими людьми или воздержание от таких контактов, свободу высказываний и правомерных поступков вне сферы служебных отношений и т.п. Субъектом права на неприкосновенность частной жизни, охрану личных и семейных тайн является любой человек, в том числе несовершеннолетний и душевно больной. Это право может быть на законных основаниях ограничено лишь в трёх основных сферах:
1) борьба с преступностью,
2) защита здоровья граждан (при обращении к врачу арестованных, задержанных и лишённых свободы, страдающих тяжкими инфекционными заболеваниями),
3) объявление чрезвычайного и военного положения.
Ответчик Балыбердин В. С, основываясь лишь на одном внешнем восприятии студента Фомина В. Л. и своих жизненных принципах, посчитал за правило своё вмешательство в частную жизнь указанного студента – стал интересоваться состоянием его здоровья, ещё до рассмотрения судом утверждать, что он болен открытой формой шизофрении, не будучи специалистом в этой отрасли медицины, настаивать на проведении психиатрической экспертизы Фомину В. Л., требовать представления соответствующих заключений, считать, что указанный гражданин не может иметь ни чести, ни достоинства, обманным путём поступил в вуз и не имеет права на обучение в нём.
Судом бесспорно установлено, что Фомину В. Л. во время допризывной подготовки в 1986 году был поставлен диагноз "шизофрения". Как объяснил сам Фомин В. Л. это было вызвано его комплексами и нежеланием стать призывником в тот период, комплексы со временем прошли, но диагноз остался пожизненно. Однако данное заболевание протекает у него в вялотекущей форме без обострений, позволяет ему учиться в высшем учебном заведении, что подтверждено справкой Кинешемского психиатрического диспансера, имеющейся в материалах дела. Данный вопрос был предметом обсуждения в ходе судебного разбирательства.
Неприкосновенность частной жизни, личная и семейная тайна отнесены законом к нематериальным благам, нарушение которых, в том числе распространение без согласия заинтересованного лица сведений о них, является основанием для возложения на нарушителя обязанности денежной компенсации морального вреда, причинённого потерпевшему (ст. 150, 151 ГК РФ).
Согласно ст. 1100 ГК РФ компенсация морального вреда осуществляется в денежной форме. Размер компенсации морального вреда определяется судом в зависимости от характера причинённых потерпевшему физических и нравственных страданий из требований разумности и справедливости. Характер физических и нравственных страданий оценивается судом с учётом фактических обстоятельств, при которых был причинён моральный вред, и индивидуальных особенностей потерпевшего.
В связи характером нравственных страданий истца Фомина В. Л. относительно поведения ответчика Балыбердина В. С. в учебном процессе и переживаний относительно раскрытия врачебной тайны, с учётом требований разумности и справедливости суд полагает снизить размер компенсации морального вреда в пользу Фомина В. Л. по отношению с заявленным до 500 руб.
Что касается исковых требований Балыбердина В. С. , то суд находит их необоснованными и не подлежащими удовлетворению по следующим основаниям.
Согласно ст. 46 Конституции РФ, каждому гарантируется судебная защита его прав и свобод, при этом право на судебную защиту принадлежит каждому физическому лицу, в том числе и недееспособному, которое может защищать свои права в суде через своего представителя (адвоката) или родителя, иного законного представителя.
В связи с этим неубедительными являются доводы истца Балыбердина В. С., что ответчик Фомин В. Л. втянул его в указанный судебный процесс. Допрошенные судом свидетели подтвердили, что Фомин В. Л. изначально намеревался защищать свои права с помощью закона, говорил об этом Балыбердину В. С. Вместе с тем, Балыбердин В. С. , как истец, ссылается на нарушение Фоминым В. Л. норм Устава и правил внутреннего распорядка МГИУ (п.2.8), однако не представил суду доказательства его принятия и утверждения в установленном порядке (л. д. 43). Он также считает, что Фомин В. Л. нарушает Закон РФ "О высшем и послевузовском профессиональном образовании" (ст. 8), но обоснований своих доводов суду не представил. Вместе с тем, указанная статья закона именуется "Высшее учебное заведение, его задачи и структура" (л.д. 64). Представленная Фоминым выписка из действующего Устава вуза свидетельствует об отсутствии данной нормы, на которую ссылается Балыбердин В. С. П. 2.8 Устава напротив гласит: "МГИУ создаёт обучающимся необходимые условия для получения качественного образования. Запрещается в МГИУ использование антигуманных, а также опасных для жизни или здоровья обучающихся методов обучения" (л.д. 63).
Не случайно, что другие преподаватели и сотрудники данного вуза оказались более грамотными в правовом плане, и при наличии явной неординарности студента Фомина В. Л., которая не всеми воспринимается одинаково (л.д. 49), не нарушали его прав, гарантированных Конституцией РФ, как это позволил себе Балыбердин В. С.
Таким образом, оснований для удовлетворения исковых требований Балыбердина В. С. у суда не имеется.
На основании изложенного и руководствуясь ст. 194-199 ГПК РФ, суд
РЕШИЛ:
Исковые требования Фомина Владимира Леонидовича удовлетворить частично.
Взыскать с Балыбердина Владимира Сергеевича в пользу Фомина Владимира Леонидовича в возмещение морального вреда 500 руб., в остальной части исковых требований отказать.
Балыбердину Владимиру Сергеевичу в удовлетворении исковых требований отказать.
Решение может быть обжаловано в Ивановский областной суд в срок 10 дней через Кинешемский городской суд. Председательствующий Поварова Э. Е.
16 мая 2003 года г. Кинешма
Кинешемский городской суд Ивановской области
В составе:
Председательствующего судьи Поваровой Э. Е.
При секретаре Курдюковой Е. А.
Рассмотрев в открытом судебном заседании 16 мая 2003 года в городе Кинешме Ивановской области дело по иску
Фомина Владимира Леонидовича к Бавлыбердину Владимиру Сергеевичу о защите чести и достоинства, возмещении морального вреда,
Балыбердина Владимира Сергеевича к Фомину Владимиру Леонидовичу о защите чести и достоинства, возмещении морального вреда,
Установил:
Решением Кинешемского городского суда Ивановской области от 16 мая 2003 года удовлетворены частично исковые требования Фомина В. Л. к Балыбердину В. С. о защите чести и достоинства, возмещении морального вреда. В удовлетворении исковых требований Балыбердину В. С. отказано.
Основанием для удовлетворения исковых требований Фомина В. Л. явились неправомерные действия и поведение ответчика Балыбердина В. С. по отношению к студенту 2 курса дневного отделения МГИУ Фомину В. Л., выразившееся в необоснованном удалении последнего с учебных занятий ввиду личного невосприятия преподавателем формы одежды указанного студента, а также его вмешательство в частную жизнь гр. Фомина В. Л. (повышенный интерес к состоянию его здоровья, условиям его приёма в вуз и т. п.), что противоречит нормам ст. 23 ч. 1 Конституции РФ, гарантирующей гражданам Российской Федерации на неприкосновенность частной жизни, личную и семейную тайну. Свои взгляды на нетрадиционную форму одежды студента Фомина В. Л. Балыбердин В. С. навязывает и студентам, обучающимся у него по предмету "сопротивление материалов", ставя данный вопрос на голосование и вызывая предвзятое отношение массы студентов к Фомину В. Л.
Вместе с тем, субъективное мнение преподавателя по данному вопросу не является законным, поскольку нарушает право гражданина на получение образования, к которому студент Фомин В. Л. относится с должной добросовестностью, о чём свидетельствует его отличная успеваемость. Форма одежды и правила поведения Фомина В. Л. в учебном процессе отрицательно не сказываются на учебный процесс со стороны преподавателя по существу.
На основании изложенного, суд полагает необходимым довести до сведения руководства Кинешемского филиала МГИУ об указанных фактах во избежании дальнейшего подобного поведения среди преподавателей указанного вуза, включая непосредственно Балыбердина В. С.
Руководствуясь статьёй 226 ГПК РФ, суд
ОПРЕДЕЛИЛ:
Обратить внимание руководителей Кинешемского филиала МГИУ на недопустимость вмешательства в частную жизнь студентов вуза со стороны преподавателей и сотрудников, что приводит к нарушению прав студентов на получение образования (удаление с занятий по субъективным мотивам, выделение отдельного преподавателя и т. п.).
Указанное частное определение предлагается обсудить на общем собрании сотрудников, преподавателей и студентов указанного вуза, а о мерах, принятых по данному частному определению, сообщить в адрес суда в месячный срок.
Несообщение влечёт наложение на виновных должностных лиц штрафа в размере до 10 МРОТ. Председательствующий Поварова Э. Е.
Тогда начальник отдела кадров Соколова О. А. собрала восемь девочек групп 2611 и 2612, подтверждающих грубые выкрики и угрозы в адрес доцента Балыбердина. Староста группы Света Лисина написала заявление о буйном поведении Владимира Фомина. Одиннадцать девочек написали коллективное письмо главному врачу санэпидемстанции, где была самая грязная клевета на студента Фомина. Заместитель директора по учебной части Осипов Ю. М. заверил своей подписью эти заявления, и эти новые материалы, не рассмотренные в суде первой инстанции, поступили вместе с кассационной жалобой в областной суд и были приобщены к делу, что являлось нарушением закона. Эти показания, не рассмотренные в суде первой инстанции, не должны были рассматриваться по кассационной жалобе. Но Ивановский Областной суд подтвердил народную мудрость, что закон наш, что дышло, и что у сильного всегда бессильный виноват. Не закон управляет нашей страной, а потерявшие совесть, хорошо организованные растленные жулики-приспособленцы.
02.07.2003 г. судебная коллегия по гражданским делам Ивановского областного суда. Решение Кинешемского городского суда от 16 мая 2003 года в части отказа в удовлетворении иска Балыбердина В. С. оставить без изменения, в части удовлетворения иска Фомина В. Л. отменить, вынести в этой части новое решение, которым в иске Фомину В. Л. о защите чести, достоинства и взыскании морального вреда отказать.
Очевидно, областной суд был уведомлён стороной ответчика, что Владимир Фомин – буйный шизофреник, и поэтому охранник, присутствующий в суде, постоянно напряжённо смотрел только на Владимира, следил за каждым его движением, не обращая никакого внимания на Балыбердина. К заявлениям девочек Балыбердин прибавил и от себя самой гнусной лжи. Владимиру не дали и слова сказать в своё оправдание, и он молча слушал. В перерыве в присутствии Владимира Балыбердин и его адвокат радовались, что они так хорошо придумали устроить суд на Владимиром, основанный на клевете. Они чувствовали свою победу. Областной суд отменил решение Кинешемского суда первой инстанции и вынес окончательное решение: отказать Фомину в удовлетворении иска. Вероятно, Балыбердин со своим адвокатом ждали, что Владимир не выдержит такой несправедливости и выйдет из себя – тогда тут же будет вызвана скорая помощь, суд подпишет разрешение на принудительную госпитализацию, чего и добивался Балыбердин с самого начала – упрятать несогласного с его мнением оппонента в психушку. Но Владимир не сказал ни слова. Всю дорогу в автобусе он плакал, а на моё сердце легли незаживающие раны.
При виде Балыбердина в суде я испытывала совсем непонятное мне чувство жалости. Ещё до судебного разбирательства я написала ему несколько убедительных писем, в которых призывала к миру и согласию, и просила его о встрече. Но, по словам вахтёров, он рвал их, не читая. Я смотрела на этого мелочного неумного старикашку (ему было 70 лет) и жалела. Мне всегда казалось, что он только пешка в чьей-то игре. Кто-то очень сильный, воспользовавшись его безумием, подставил его, чтобы избавиться от Владимира. Дело было не в юбке. В атмосфере лжи и коррупции такой откровенный, бескомпромиссный, правдивый свидетель не нужен. Его надо изжить из университета, чтобы всё было шито-крыто. Тут и подвернулся Балыбердин, реагирующий на юбку, как бык на красную тряпку в испанской корриде. Не зря же на его защиту встали и начальник отдела кадров, и администрация вуза, и ректор ГОУ МГИУ Хохлов Н. Г. Ради этого составлялся учёным советом новый Устав, запрещающий носить вызывающую одежду. Уважающие Владимира порядочные педагоги промолчали. Разумно. Лбом стенку не прошибёшь. И отвратительно, так как все подлости на свете совершаются с равнодушного согласия трусливых и равнодушных людей.
Володю лишили стипендии, ссылаясь на то, что в компьютер почему-то не попал зачёт по физкультуре, и заместитель председателя стипендиальной комиссии Осипов Ю.М. даже не пообещал исправить это положение. Потом стипендию дали, но не повышенную, без объяснений. Так закончилась учёба на втором курсе, наступил пятый семестр.
Я удивлялась, как мог Владимир находиться и сидеть в одной аудитории с этими девочками, с этими лгуньями и христопродавцами, которые за положительную оценку по сопромату способны на что угодно. Конечно, они разбирались в сопромате столько же, сколько коза в шахматах, и даже самая прилежная из них Коровкина Оля ничего не понимала из объяснений Балыбердина и ходила на дополнительные занятия с другим педагогом, у которой занимался и Владимир. Вот почему зависимые от Балыбердина студентки пошли на такую подлость. Владимир понимал это и относился к ним по-прежнему, не напоминая ни о чём. Действительно, что остаётся делать этим бестолочам, чтобы получить корочки диплома?
В КФ МГИУ у Владимира были проблемы с производственной практикой. Так, после первого курса на практику он не попал, так как все места были заняты. Ему, как всегда не хватило места. Объясняли так: на практику на АЗЛК можно попасть только в том случае, если есть там родственники или знакомые. Все места уже распределены и студент проходит практику там, где потом будет работать
После окончания второго курса он получил направление на практику на АО "Машзавод". Когда он подошёл к проходной, охранники не позволили ему даже подойти к отделу кадров, кричали, чтобы он убирался, и угрожали избить. Хозяином завода являлся Иавдим Магометович Аджиев. Его родственника Магомета форма одежды Владимира приводила в ярость. Тогда по рекомендации адвокатов он пришёл со свидетелем для того, чтобы добиться возможности пройти в отдел кадров, где потребовал в письменной форме объяснения, почему ему отказывают в прохождении производственной практики на этом предприятии. Отдел кадров вынужден был предоставить ему разрешение для прохождения практики. Он заплатил 200 рублей в кассу и ему выписали временный пропуск с 30.06.2003 по 30.07.2003 сроком на месяц. В отделе кадров очень удивились тому, что он собирается каждый день ходить на предприятие. Ему сказали, что другие студенты поступают по-другому: перепишут всё, что надо, и сделают отчёт. На это Владимир ответил, что хочет стать хорошим специалистом и глубоко изучить производство.
Когда на другой день он занимался с документами, в комнату ворвался Магомет, заорал на него, возмущался тем, что он трогает документы и посмел явиться на завод. Потом Магомет попросил секретаршу выйти и, оставшись с Владимиром наедине, обзывал пидаром, выбивал стул из под него и угрожал, что если тот ещё раз придёт на завод, то он его убьёт. Володя спрашивал многих людей, могут ли они быть свидетелями на суде, если Магомет изобьёт его прямо у них на глазах. Все они отвечали, что связываться с хозяином не стоит, и хозяин может делать всё, что ему заблагорассудится. Все люди, которых опрашивал Владимир, вообще не верили в то, что в суде можно добиться правды. Одна женщина, которая очень хорошо относилась к Владимиру и казалась ему очень отзывчивой и доброй, сказала, что свидетелем на суде против хозяина не будет, так как потом ей тоже отомстят, выгонят с работы. Владимир удивлялся тому, что люди так покорны и забиты.
После окончания вуза ему пришлось бы работать в том же продажном коллективе, состоящем из его однокурсников. Учитывая их уровень знаний, у них были возможны аварии на производстве. Что им стоило тогда свалить тогда аварию на рассеянность Владимира, составить коллективное письмо и подписаться? Авария произошла по их вине, а сидеть в тюрьме будет Владимир. Что взять с бессовестных и продажных?
Инженер без практики – это не инженер, а на практику не попадёшь, надо судиться годами, и всё равно проиграешь. Значит, бесполезно изучать детали, допуски и пропуски. Работать среди лжи, приспособленчества, всеобщей трусости и нечистоплотности невозможно. Закончив пять семестров с отличными оценками, Владимир забрал документы.
После ухода их университета Володя устроился работать на вторую фабрику ткачом, но она вскоре обанкротилась и остановилась. После судебного разбирательства, которое стало известно всему городу, другие предприниматели не решались принять его на работу. Работник, который может подать в суд на своего хозяина, никому не нужен. Везде был отказ. Было ещё девять судебных дел. В качестве представителя истца по доверенности я выдержала только одно судебное дело. Узнав впервые от нас, что согласно статье 64-й Трудового кодекса, работодатель не имеет права отказывать в трудоустройстве по форме одежды, они стали твердить, что на производстве нет свободных вакансий. Они лгали так же, как лгал Пашка, глядя прямо в глаза и нисколько не смущаясь. Очевидно, это вошло у них в привычку.
Зная, что на ОАО "Томна", находящемся радом с нашим домом, есть свободные вакансии, так как везде висели объявления о нужде в ткачах, и все рабочие говорили о том же, я обратилась к директору ОАО "Томна" Хрулёву В. А. (он же депутат Областной Думы). Он просил подойти через несколько дней. На второй заход он грубо ответил, что сам позвонит, когда будет время, но не звонил. Когда наши два свидетеля пришли в отдел кадров, им сказали, что вакансии есть, и чтобы те приходили с паспортами и трудовыми книжками на другой же день. Тогда депутат Областной думы Хрулёв вызвал охрану и нас вывели на улицу. С нами была бабушка Володи, которая очень переживала за него. Судья Поварова, ознакомившись с делом и показаниями наших свидетелей, поняв, что надо удовлетворить иск, то есть пойти против работодателей, без оснований передала дело другому судье Румянцеву Владимиру Васильевичу, совести у которого было ещё меньше. Ответчики (они же имели и статус свидетеля) подавали ложные документы об отсутствии свободных вакансий. Владимир просил уже любой неквалифицированной работы. По документам, поданным в суд, оказывалось, что на работу за несколько месяцев на комбинат никого не приняли, а судебное разбирательство, как принято в наших судах, растягивалось на месяцы. Рос долг по алиментам, которые насчитывались со средне-российской заработной платы, то есть с 13 тысяч рублей. Князева Светлана, работающая в бюро пропусков, не зная, что идёт судебное разбирательство, сказала мне, что только за один месяц и только в ткацкое производство устроилось на работу более 160 человек. Она пересчитала их по журналу выдачи пропусков. Кроме того, на комбинате было прядильное производство, бельно-отделочное и механический цех. Всем рабочим было известно, что открылся новый цех, который не числился в документах, поданных в суд. Рабочих не хватало, и их привозили из отдалённых деревень г. Вичуги и г. Заволжска. В суде Светлана Князева отказалась от своих слов. Тем не менее, её уволили. Я обращалась неоднократно в прокуратуру, но всё было бесполезно. Доказать в суде, что нарушается 64-я статья Трудового кодекса, было невозможно, и суд отказал нам в исковых требованиях.
Убедившись в том, что суд всегда защищает сильного, все работодатели твердили одно и то же: вакансий нет. Даже если были объявления в газете, даже если Центр занятости давал направление, вакансии кончались сразу же, как только туда приходил Владимир. Владимир продолжал судиться и с Центром Занятости населения, который был на стороне работодателей, и с работодателями.
Потом ему дали работу дворника в парке культуру с зарплатой 1000 рублей в месяц. Вот была радость то! Он не только выполнял свою работу, но напрашивался и на другие работы. Ему ничего не стоило разгрузить машину с углём и забросать уголь в сарай и т. д. Стал уменьшаться долг по алиментам. Часть денег уходила на проезд. Оставалось 400 рублей на пропитание. Работать было очень невыгодно, себе в убыток, так как, тратя много энергии на физическую работу, он компенсировал это удвоенным потреблением пищи, и поэтому, как только сыну исполнилось 18 лет, он уволился в тот же день.
Испытав после девяти судов полную невозможность получить работу, чтобы как-то хотя бы скудно прокормить себя, он оставил свои несбыточные мечты о работе.
Нашего свидетеля Марию Яковлевну Хрущёву обвинили в убийстве своего мужа, который 10 лет назад поссорился с милицией и пропал без вести. Её арестовали, издеваясь, говорили, что её всё равно посадят, и уже завтра суд вынесет решение. Мария Яковлевна, зная, как у нас судят, написав явку с повинной о признании в убийстве под диктовку следователей, заплатила 3000 рублей, и её отпустили. Кроме этого, вышли две газеты, в которых её расписали как человека, постоянно убивающего своих мужей, которых у неё в действительности не было. Я обратилась в кинешемскую прокуратуру, затем в областную прокуратуру, затем в генеральную прокуратуру. Оттуда мою жалобу снова направили в областную прокуратуру, потом в кинешемскую – круг замкнулся. Мария Яковлевна за всю свою жизнь не ударила даже кошку, но ещё в советские времена, работая на АЗЛК, видела, как растаскивают завод, дают квартиры без очереди и писала письма в Москву. Сейчас эти люди занимают высокие посты, а Марию Яковлевлевну парализовало, из здоровой трудоспособной женщины она стала калекой. Вот как опасно быть свидетелем. В наших судах истец становится ответчиком, а свидетель, который его защищает, становится убийцей. А прокуроры остаются на своих местах.
Владимир проиграл все суды. Но я рада, что он не приспособился к этой системе лжи и коррупции, не стал подобным Свете Лисиной и Оле Коровкиной, подавших ложное свидетельство в областной суд ради получения положительной оценки по сопротивлению материалов. Наверное, эти девочки получили дипломы, нашли тёплые местечки, выслужились и процветают на этом навозе жизни.
Я также, как и Владимир, страдала от лицемерия, лжи и бюрократизма, но видела бесполезность борьбы, хотя часто не выдерживала и вступала в конфликт с начальством. Я с трудом дотянула до пенсии, (нужно было отдать долг государству, родителям), и ушла в свой сад, где виноград, яблоки и розы, где поют птицы, и светит моё солнце. Там отдыхает душа, это мой рай. Создаётся впечатление, что все лжецы и потерявшие совесть уже исчезли с земли навсегда. В сознании смещаются времена, и я уже в будущем. Там всё разумно и красиво. Я зову в свой рай и Владимира, но он не хочет. У него есть единственная любимая женщина – математика, труднодоступная женщина, которая даётся ему с большим трудом, но он любит её и не отступает. Ну, и пусть – я не ревную.
Когда Никита Сергеевич Хрущёв на двадцатом съезде КПСС провозгласил, что "нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме", я, ученица девятого класса, поверила и обрадовалась, но не потому, что мне плохо жилось при социализме. Я и при социализме жила как при коммунизме. Лозунг коммунизма "от каждого по способностям, каждому по потребностям" уже осуществился для меня. По своим способностям я могла работать как на физической работе, так как была физически сильной, так и поступить в любой вуз. Все мои потребности были удовлетворены, так как отец присылал большие алименты, Мария Васильевна шила и зарабатывала больше мамы, а мама была на готовом питании. Но я хотела, чтобы и все так же жили, как я, чтобы не было тяжёлого изнурительного труда, чтобы все, как моя мама, ходили на работу, как на праздник, чтобы труд становился потребностью. И как же можно не отдавать все силы труду, если знаешь, что от этого процветает твоя Родина, что результаты твоего труда идут на улучшение жизни каждого члена общества. Ведь мы дружная единая семья. Я была готова к самоотверженному труду.
Кроме этого, я тогда считала, что живу в самом справедливом государстве, где всё правильно и законно. Я гордилась тем, что мы первые прорвались в космос, и у нас самая передовая медицина. Я верила своим любимым учителям, книгам и фильмам.
Но школа и институт ушли в прошлое, я оторвала свои глаза от книг и, взглянув на окружающий меня мир, поняла, что ни о каком коммунизме и речи быть не может. Достаточно было взглянуть на то, как люди лезут в переполненный автобус, расталкивая друг друга локтями, каждый сам за себя. Дружбы и единства не было и в помине. В это трудно поверить, но в нашем городе толпа затоптала ребёнка. Автобусов было недостаточно, и для того, чтобы усталому рабочему, простоявшему 8 часов у станка, уехать домой, а не стоять целый час и дольше на остановке, нужно было брать автобус штурмом. Однажды изрядно вымерзшая толпа ринулась в давно ожидаемый автобус. Задние напирали на передних, не зная, что впереди упала шестилетняя девочка. Передние не могли отступить назад и шли вперёд по девочке, их проталкивали вперёд задние. Вся толпа прошла по ней, разламывая ребра и выдавливая кишки. Девочку растоптали. Никто не хотел её смерти, но она умерла. Её мать лечилась у меня по поводу невроза, потом у неё появились другие тяжёлые заболевания, и дальнейшая её судьба мне неизвестна. Но, думаю, что она, если бы дожила до этого, то голосовала бы за перестройку, а если бы дали ей в руки автомат, то она стреляла бы по Белому дому.
Сейчас каждые 3-5 минут подходят автобусы и ждут людей. Нет очередей. В магазинах десятки сортов колбас и сыров. За апельсинами к Новому году больше не надо ездить в Москву. А девочки нет.
Был лозунг "догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла на душу населения". Вместо этого последовало постепенное год от года исчезновение этих продуктов с прилавков магазинов. Появились изнурительные очереди. В магазинах оставались только надоевшие кефир, минтай, пшено и макароны. Дефицитные продукты были только в холодильниках у продавцов. Остальные получали их только по знакомству с продавцами или по блату. Те, кто зарабатывали достаточно, имели возможность ездить за продуктами в Москву. По этому поводу сочинили загадку: "длинный, зелёный, пахнет колбасой". Все знали, что это поезд "Москва – Кинешма". Был дефицит и промышленных товаров. О магнитофоне и телевизоре можно было только мечтать. Чтобы красиво одеться, нужно иметь знакомство с заведующим магазином. Так в самом начале моей работы на приём пришла заведующая отделом готового платья с головной болью, привыкшая часто сидеть на больничном листе. Я ей отказала, так как строго следовала тому, чему меня учили: для выдачи больничного листа больному с жалобой на головную боль должны быть объективные признаки наличия сильной головной боли при наличии какого-то органического заболевания нервной системы, то есть должно быть обострение этого заболевания. Этого не было, а только по жалобам больного больничный лист не выдавался. От головной боли существовали обезболивающие таблетки в большом ассортименте. После отказа в выдаче больничного листа ко мне в кабинет приходили и стыдили меня, как врачи, так и медсёстры: как это я могла не выдать больничного листа человеку с такими сильными головными болями? До этого приходила ткачиха с аналогичными головными болями, и ей было отказано в больничном листе, но никто не заступился за неё. Я поняла, что они продались за возможность хорошо одеваться. Я же ходила в одном и том же пальто много лет, износив его до полного обветшания, так как в магазине висели только унылые серые пальто с чёрной цигейкой, а моё пальто, купленное только ещё в начале развала страны, было очень красивым.
У нас была плановая экономика и дефицит всего. Потребности формировали сверху по принципу: вы должны хотеть того, что вам спланируют. Как же надоели эти очереди! Чтобы накормить ребёнка молоком, надо занять очередь в 5 часов ура и до 7 часов мёрзнуть на улице, потом, 2 часа в магазине ждать, а иначе молока не достанется. Однажды в магазин привезли колбасу. Магазин был переполнен до отказа. Одна несчастная старуха забыла, где её очередь, ей очень хотелось колбасы, она лезла к прилавку, её озверело отталкивали, она упала, получила сотрясение мозга, долго лечилась у меня.
При социализме в СССР кусок хлеба в столовой стоил одну копейку, в некоторых столовых лежал на столе бесплатно, картошка – 10 коп. за 1 кг. На стипендию студенты жили без помощи родителей, изредка подрабатывая. Была единая компартия, пронизывающая все сферы деятельности сверху донизу, были лозунги, приписки, и видимость порядка, но вот в колхозах никто не хотел работать и выращивать эту десятикопеечную картошку, и поэтому мы, студенты, будущие врачи, ежегодно в сентябре-октябре ездили на уборку картошки, а когда стали врачами, то не только ездили на уборку осенью, но и всю зиму разбирали гнилую картошку в хранилище, а весной всю сгнившую картошку выбрасывали в качестве навоза на улицу. Картофель, который не успевали убрать осенью, запахивали, а для пропитания народа закупали картофель в Польше.
Вот привезли нас однажды, медиков, на двух автобусах, тёплым солнечным днём, в количестве 60 человек на уборку картофеля, а на соседнее поле – рабочий класс, 30 человек. Поработали наши один час, перекусить захотели, решили сделать перекур; едим, некоторые бутылочки принесли, делятся друг с другом, развеселились, шутки, смех, анекдоты А я – в меньшинстве всегда, не с народом, а со своими убеждениями, говорю им:
– Хватит отдыхать, трактор целое поле выкопал картошки, только подбирай сухую. А вот начнутся дожди и холода – тогда придётся из грязи оледенелыми руками выковыривать картошку, сырую в хранилище засыпать, а потом вонючую гниль из хранилища выбрасывать.
Но они не понимают, им наплевать на всё это:
– А нам не платят за это.
– Как не платят? – говорю – Вы же освобождены от работы в больнице, и должны работать в своё рабочее время.
Отвечают:
– Пусть колхозники работают.
Но колхозников нет, и никто своих детей в колхозы не посылает работать. После таких проповедей никто и не пошевелился. Я встала и пошла работать одна, всем стало смешно и непонятно, почему человек идёт работать, если никто не заставляет, и коллективным разумом решено хорошо отдохнуть. Через некоторое время на поле стали возвращаться самые совестливые, но тут и время кончилось, в 13 часов кончается рабочая смена медиков – пора домой. Набрали себе по полведра картошки и уехали. Это медики, которые по своему статусу обязаны служить людям. Рабочие вообще работать не стали, ушли за грибами.
У многих были свои участки, и свою картошку каждый из них собрал в солнечный день, просушил, и своя картошка у них не гнила. У всех было глубокое безразличие к этим чужим бескрайним полям, к гибнущей картошке, к напрасно и бесполезно затраченному чужому труду. У земли не было хозяина. Сироту землю весной пахали и сажали картофель, осенью часто оставляли урожай на полях, не успев убрать; или непросушенную картошку сваливали в хранилище, где она превращалась в навоз, и беспокоиться об этом было некому.
Убирая эту невыносимо пахнущую гниль из овощехранилища, наблюдая издевательство над землёй, осознавая ненужное принудительное всеобщее среднее образование и медицину, калечащую людей, я умом и сердцем остро желала, чтобы рухнул этот фальшивый строй, называемый социализмом. Думаю, что и другие этого желали, поэтому и не радели об общем деле, заботясь только каждый о своём личном.
Мы не строили коммунизм, мы единодушно коллективно разваливали социализм. Мы были недостойны его. Он нам не подходил, как прекрасное платье, но не со своего плеча, как шапка не по Ваньке. Я согласна с марксистами в том, что историю движет народ, а не личности. И народ выдвигает такого лидера, который ему удобен. Когда затянулась удавка на шее народа при царизме, появился Ленин и повёл за собой народ на революцию. Потребовался порядок, так как бандитизм и отсутствие совести процветали – появился Сталин, и народ боготворил его. Развалил народ социализм (вместе с чиновниками и партией, так как они тоже из народа) – появился Горбачев и жажда перестройки, и Ельцин – олицетворение духа и чаяний народа, и народ голосовал за них почти единогласно. А сейчас – Владимир Путин, он угоден народу, его рейтинг более 60 процентов. Народу требуется стабильность, он устал от реформ и перестройки – для того и Путин и его будущий последователь. Путин делает то, что нравится большинству народа, и этот факт ещё раз подтверждает, что каков народ – такова и власть.
Для того, чтобы построить новое справедливое общество, нужен строитель этого общества. Революция путём передела собственности значительно улучшила материальное положение народа, но почти не изменила психологию человека, не сделала его хозяином жизни. Раб оставался рабом. Если раньше в большинстве своём народ покорялся царю, помещикам, учению церкви, зависел от произвола чиновников, то в течение следующих 70 лет вновь беспрекословно подчинялся партии и правительству, единодушно голосуя "за" (за всех и за всё, чтобы ему ни предложили), страдая от произвола новых чиновников из народа. Бунтари, герои, инакомыслящие были всегда, но без них спокойнее, то есть стабильнее.
Перестройка – это счастливое время, которое проявило все скрытые и замаскированные пороки общества, показав, кто есть кто. Колесо истории, сделав один оборот, вновь вернулось на круги своя. Вновь появились богатые и бедные, но только разрыв между ними значительно увеличился. В страну поголовной грамотности вернулось средневековое мракобесие. Упала рождаемость, выросла смертность, возродились разврат и проституция, но этого уже не стыдились, это считалось нормальным явлением. Появились бездомные дети, бомжи, как голодные собаки, обитали на помойках и свалках. Коррупция? Взяток никто бы не взял, если бы их не давали. В коррупции заинтересован весь народ: надо дать взятку врачам, чтобы спасти сыновей от службы в армии; надо купить тупым детям диплом, чтобы облегчить им жизнь; надо заплатить инспектору ГИБДД, чтобы нарушать правила; надо заплатить всем, от кого зависит благополучие жизни. Это уже не стыдно, об этом уже говорят вслух. Аварии на дорогах, крушение самолётов и мостов, взрывы домов и шахт, терроризм и т. д. – это нормальное явление, потому что оно закономерно. Каков народ – таковы и избранники народные, таковы законы и такова жизнь. Мудрый народ с этим согласился и вновь голосует "ЗА". Наша бесплатная доступная медицина и моё место в ней.
Я считала, что врач – самая гуманная профессия на Земле, и главное дело врача – борьба за каждый день жизни человека, борьба с болезнью и смертью. Ещё я думала, что наша медицина самая лучшая в мире. Так нам внушали. Разочарование в профессии наступило с первых дней работы. Медицина была бессильна против хронических болезней, приобретаемых с возрастом, а мне достался самый тяжёлый контингент больных, имеющих прогрессирующие дегенеративно-дистрофические заболевания нервной системы, инсульты, как итог длительной терапии гипертонической болезни и атеросклероза, тяжёлые последствия травм головного и спинного мозга, а также неврозы. Знания, полученные в медицинском институте, позволяли безошибочно поставить диагноз, но спасти больного удавалось не всегда.
К смерти больного я за 30 лет работы так и не смогла привыкнуть. Смерть человека, доверившего мне свою жизнь, отягощала всегда мою совесть чувством вины, откладывалась в памяти, и "мой компьютер" анализировал, накапливал опыт, сравнивал, искал причины неудач и не находил. Эти болезни плохо поддавались лечению и в кремлёвских больницах. Больные с неврозами не умирали, но чтобы вылечить их, необходимо было изменить их среду обитания, убрать причину, вызвавшую невроз, а это от врача не зависело. Такая работа вызывала глухую неприязнь и желание уйти. Если моя мать ходила на работу как на праздник, то я как на каторгу.
Кроме этого с первых дней работы начались конфликты с моими начальниками, которые, будучи винтиками в бездушной бюрократической системе здравоохранения, выполняли все антигуманные приказы, идущие из министерства, и принуждали меня к этому. В терапевтическом отделении мне было выделено 10 коек для неврологических больных, и заведующая терапевтическим отделением Ксения Алексеевна Кадникова поставила меня в известность о порядке, о каком я никогда не слышала в институте: оказывается, нужно было госпитализировать преимущественно работающих, а пенсионеров и инвалидов должно быть не более 25 процентов. Я привыкла слушать своих учителей, а теперь у меня были руководители, которых я также должна была слушать. Был строгий регламент: среднее пребывание больного на койке должно было быть не более 21 дня, хотя для некоторых больных требовалось лечение 1-2 месяца. С этим показателем работы у меня было всё в порядке, так как некоторые больные выздоравливали за 10-14 дней, но как можно лечить больных в таких пропорциях: 75 процентов работающих и 25 % пенсионеров? Пенсионеры болели чаще и тяжелее, чем молодые рабочие, и поэтому нуждаемость в лечении у них была больше. Пенсионерам и инвалидам тяжелее, чем молодым, (а иногда и невозможно) ходить ежедневно на процедуры, следовательно, они должны лечится стационарно. Рабочие часто отказывались от стационарного лечения, так как не могли оставить детей или пьяниц мужей без присмотра, и тогда эти 75% коек заполнялись больными с легко протекающими болезнями, а тяжело больным пенсионерам приходилось отказывать. Должно было быть всё наоборот: 75 % пенсионеров и 25% работающих, но советское здравоохранение служило не больному человеку, а показателю "хорошей" работы в процентах. Приказ есть приказ – тяжело, но надо выполнять. Как тяжело и стыдно мне было смотреть в глаза ветеранов, отказывая им в госпитализации! Они отдали свои лучшие годы производству, а под старость не имели возможности лечиться в стационаре: 75% престарелых больных никак не уложишь в необходимые 25%. Одна старушка говорила: "В Америке хоть за деньги можно помощь получить, а у нас и за деньги в стационар не попадёшь". Я не находила слов, чтобы защитить наш социалистический строй в глазах больных – его антигуманность была налицо. За деньги больные в стационар, наверное, не попадали, но для скандалистов там всегда место находилось, так как они писали жалобы, а это было нежелательным. Показателем хорошей работы являлось отсутствие жалоб на работу врачей, поэтому врачи госпитализировали в первую очередь не тех, кто в этом больше нуждался, а тех, кто наглее, и для кого очереди не существовало. Такая система порождала всё новых и новых жалобщиков и требовала таким образом расширения коечной сети, построения новых больниц.
Кроме того, тяжёлых и трудноизлечимых больных лечить в стационаре было нежелательно, так как нужно было думать о показателях работы. (Увы, не о больных). При выписке пациента из стационара в истории болезни нужно было подчеркнуть один из четырёх результатов лечения: выздоровление, улучшение, без перемен, смерть. А тяжелобольные портили эти показатели, да и пребывание их в стационаре превышало 21 день. Я не могла с этим согласиться и госпитализировала тех, кто больше нуждался в стационарном лечении. Однажды я госпитализировала на свои койки 50-летнего мужчину с кровоизлиянием в мозг в крайне тяжёлом состоянии. Заведующая отделением была недовольна:
– А что вы подчёркнете при выписке?" – спросила она, как бы утверждая этим, что главное – не спасение больного от смерти, а хорошие показатели.
– Подчеркну то, что получится, – ответила я, и глазом не моргнув.
– А вы уверены в том, что он у вас не умрёт?
– Нет, не уверена, но приложу все силы, чтобы его спасти.
– Как вы посмели положить без моего разрешения такого тяжёлого больного?
– Для спасения жизни ему нужна была срочная госпитализация, а не ваше разрешение.
Ксения Алексеевна возмутилась моим поведением. Она была очень строгим руководителем. В отделении был идеальный порядок, медперсонал вымуштрован так, что не только возражать, но и глаз поднять не смели, когда она всех распекала, и все "ходили по струнке". Но меня возмущала её чёрствость по отношению к больному. Я была уверена в том, что права, и мне было очень обидно. Я не лила слёзы потихоньку, я разразилась громким плачем с выкриками упрёков в её адрес. Всё полотенце для рук было сырым от слёз и обильной слизи, идущей из носа. Я не стеснялась, зная, что разрядка нужна моей нервной системе. Горечь обиды нельзя держать в себе, её необходимо излить из себя сразу же для сохранения нервной системы. Заведующая, видя такую истерику, примолкла. Медсёстры сочувственно глядели на меня, зная характер своей начальницы. Больной стал поправляться, я научила его ходить с палочкой, и в истории болезни подчеркнула слово "улучшение".
В больнице был строгий контроль за выдачей лекарств, и медсёстры ежедневно представляли отчёт по каждой таблетке и инъекции, потому что расход лекарств на каждого больного полагался в размере 19 копеек в день. (Может, и 29 копеек, точно не помню). Это было ужасно! Качественно, как меня учили в институте, лечить больного было невозможно. Зато это называлось бесплатной и общедоступной медициной, и этим гордилась наша страна. Однако, выход всегда находился. Для того, чтобы качественно лечить тяжелобольных, нужно было положить в больницу людей с пустяковыми болезнями, которым лекарств достаточно было выдавать на 3 копейки. Это были любители отдохнуть от работы и хорошо поесть. Питание было замечательным, так как повар Семёныч вкладывал душу в свою ремесло, и всё, сделанное его руками, было необыкновенно вкусно. Это также привлекало пенсионеров полежать в больнице и отдохнуть от дел.
Работая в терапевтическом отделении, я должна была дежурить по ночам. Тогда на мои плечи сваливалась ответственность за всех больных в стационаре, и особенно за тех тяжелобольных, которых привозили на скорой помощи. Мне приходилось решать, госпитализировать больного или оказать помощь и отпустить домой, советоваться было не с кем, а, значит, мне нужно было знать не только невропатологию, но и терапию. Это расширяло кругозор и помогало в диагностике.
Чтобы стать хорошим врачом, необходимо приобретать опыт, анализировать все случаи смерти больного. Ничто лучше не раскрывает глаза врачу, как участие во вскрытии трупов. Я ездила на все вскрытия, чтобы знать, правильно ли поставлен диагноз, не было ли скрытых заболеваний, которые могли привести к смерти. Вскрытия, как и ночные дежурства, способствовали профессиональному росту врача. Иногда врачи не знали, отчего умер больной, и писали диагноз более вероятный. Случалось, что лечили от одной болезни, но он умирал от другой. Было ещё один важный показатель работы больницы – это расхождение диагнозов. На вскрытия ездили зав. отделением и главврач по обязанности, а я, одна из врачей, ездила на вскрытие из интереса к медицине. Они трепетали: что скажет патологоанатом? А меня интересовало, отчего же умер больной? Цели у нас были разные. Так однажды они склоняли патологоанатома к своей версии, и, увидев большие изменения в сосудах сердца, попросили патологоанатома не вскрывать дальше, чтобы было совпадение диагнозов. В истории болезни и амбулаторной карте этого больного зафиксированы приступы, непохожие на необычные гипертонические кризы. Такие бывают у больных с феохромоцитомой. Я недавно окончила институт и ещё помнила редко встречающиеся болезни, а они их уже забыли. Я попросила патологоанатома посмотреть надпочечники – там оказалась феохромоцитома. Своевременно не удалённая, она мучила больного много лет и, наконец, привела к смерти. У врачей появилось расхождение в диагнозах, а я обогатилась опытом. Этого мне не простили и больше на вскрытие меня не брали.
Мне отомстили. Все врачи получали квартиры через два года. Моё место в очереди на квартиры в горисполкоме была девятым. Студенты, окончившие вместе со мной институт, уже получили квартиры и обменяли их на другие города. Моё же место в очереди стало через два года одиннадцатым. Мне объясняли это тем, что очередь на квартиры для врачей сделали общей со средним медперсоналом и посоветовали обращаться по месту работы. Глав врач Зинаида Дмитриева Кульпова ответила мне:
– У меня квартир нет. Больница квартиры не строит.
– Но дома строит наш Красноволжский комбинат, рабочих которого мы лечим.
– Вот и идите к директору комбината.
Я пришла к директору комбината, и он мне отказал:
– Я не знаю, кто вы, и вижу вас в первый раз. Ваш главный врач мне ничего о вас не говорил. Если вы нужны больнице, то главврач будет ходатайствовать о вас.
Я была не нужна. Ежегодно на моих глазах рядом с больницей вырастало по одному пятиэтажному дому, построенному комбинатом для рабочих. Семь процентов жилой площади комбинат отдавал горисполкому. Я ходила в горисполком, но там опять ссылались на главврача.
Квартиру я все-таки получила. Однажды, второго апреля, когда Волга была ещё подо льдом, я бежала в Заречный к своему малышу и провалилась в полынью. В Заречном тогда на короткое время появился детский врач, который не разбирался в нервных болезнях. Я продемонстрировала все симптомы ишиаса и получила больничный лист на один месяц, то есть до того времени, как по Волге пошли пароходы. Больные узнав, что я провалилась под лёд, перепугались. Активисты-коммунисты написали заявление в горисполком, собрали очень много подписей и пришли большой толпой на приём в горисполком. Благодаря им я получила двухкомнатную квартиру со всеми удобствами, на пятом этаже, с видом на Волгу. Пятый этаж меня устраивал: никто не бросит окурок и не вытрясет половик на мой балкон, да и давление атмосферы там было меньше. Но я ещё долго не верила, что у меня собственная квартира, и я независима.
Уволить меня было невозможно и придраться было не к чему. В неврологической службе, которая не имеет никакого отношения к нашей больнице, меня ценили. Я занималась статистикой заболеваемости по больничным листам на Красноволжском комбинате, на котором работали более 5000 человек. Меня интересовала связь заболевания с условиями труда, полом, возрастом, профессией. Я еженедельно выходила на Красноволжский комбинат, знакомилась с условиями труда, участвовала в трудоустройстве своих больных. Был накоплен огромный статистический материал, и моя статья была напечатана в сборнике научных трудов Ивановской области. Под статьёй подписались ещё двое. "Так у нас положено", – объяснила мне мой куратор из областной больницы, под руководством которой я работала. Кроме этого, я была председателем общества "Знание". Председатель из меня – никакой, но я охотно читала лекции о здоровом образе жизни везде, где только можно: по радио, на производстве, в вытрезвителе, в следственном изоляторе. Самое главное было в том, что показатель заболеваемости нервными болезнями у меня оказался самым низким по Ивановской области, и мне обещали дать высшую категорию, но для этого кроме собеседования нужно было сделать ещё одну работу по статистическим талонам – проанализировать заболеваемость и обращаемость по нервным болезням за три года и эффективность лечения. Это была каторжная работа: нужно было пересмотреть тысячи амбулаторных карт, находя их по статистическим талонам. Но оказалось, что статистические талоны писались не на каждое заболевание, так как у меня не было постоянной медсестры. За последний год сменилось 12 человек медсестёр, и талоны они не писали. Я не могла обманывать и отказалась делать эту работу. Получать категорию я не хотела, так как в деньгах не нуждалась. Кроме того, имея высшую категорию, я попадала в зависимость, потому, что должна была бы и все показатели своей работы подтягивать под высшую категорию и подавать такие сведения, какие мне прикажут.
Заболеваемость по больничным листам у меня была низкой не только потому, что я быстро расправилась с симулянтами, любителями посидеть на больничном листе, строго подходила к выдаче больничных листов, и за всю свою деятельность поликлинике не выдала ни одного больничного по блату или знакомству. Это не делало погоды. Дело было в другом. Я заметила, что одно и то же заболевание при одинаковом лечении у каждого протекает по-разному: один выздоравливает быстро, а у других болезнь затягивается. Это зависело не только от разной способности иммунной системы противостоять болезни, но и от настроя больного: желательна или нежелательна болезнь, верит он в скорейшее выздоровление или верит в тяжесть её и длительное течение, подключает страх за своё здоровье или спокоен, мнителен и ипохондричен или оптимист. Я внедрялась в психику каждого больного, стараясь изменить его мышление. Я не гипнотизировала, я проводила внушение наяву и давала установку на скорейшее выздоровление. Я снимала страх перед болезнью и назначала минимум необходимых медикаментов. Больного убеждало и слово, и то, что так мало лекарств нужно для выздоровления – это подтверждало то, что болезнь его неопасная. Здоровый дух повышал его защитные силы. Такая работа требовала больших энергетических затрат. Больные были разными, многие уже годами были поглощены своими болячками, считая себя тяжело неизлечимо больными, зависимыми от лекарств.
В том, что помогало слово, а не лекарство, я убеждалась на опыте. Как приятно было слышать (и не жаль для этого своих сил), когда больной, ещё находясь в кабинете, говорил: "А мне уже стало лучше, только поговорив с вами". Тогда больные стали приходить ко мне регулярно, как к священнику на исповедь, рассказывая мне о своих бедах, а я назначала им какой-нибудь пустяк: витамины или траву пустырник с валерьяной. Меня беспокоило то, что я занимаюсь не своим делом – делом утешителя, а не врача. Но я не могла отказать им, потому что им становилось легче жить, если их кто-то выслушает. Я часто была свидетелем своих пациентов в суде, защищая их права, так как других защитников у них часто не было.
Я убедилась на практике, что огромную роль в выздоровлении пациента играет авторитет врача. Показывает мне больной упаковку витаминов и говорит: "Вот, помогло мне ваше лекарство, а другой врач выписал мне плохие таблетки". Я листаю карточку и вижу, что выписаны те же самые витамины, но в другой расфасовке. Также я замечала, что большую роль в выздоровлении играют не лекарства, а собственные защитные силы организма. Так была у меня больная престарелая женщина, которая перенесла уже три инсульта. Я лечила её, и наступало улучшение. Но в четвёртый раз, когда она вновь потеряла сознание, родственники больной врача не вызвали. Они устали с ней. Женщина была дальней родственницей с несносным характером. Без врачебной помощи она пролежала пять дней без сознания, естественно, без пищи и питья. Все готовились к похоронам, а на пятый день сознание возвратилось. Осмотрев её на десятый день, я увидела, что движения хорошо восстанавливаются в конечностях и без врачебной помощи. Это заставило меня глубоко задуматься о необходимости (бесполезности) врачебной помощи. Три раза она лечилась медикаментами, четвёртый раз – только вынужденным воздержанием от пищи и питья. Потом я видела интенсивное лечение капельницами в неврологическом стационаре, а результат был хуже, чем у меня на дому. Внутренний врач, данный каждому человеку, лечил лучше, чем все академики и профессора, придумавшие интенсивную терапию. Старый Гиппократ был прав. Правы были мои предки, которые не обращались к врачам, а лечились народными средствами и верой в выздоровление.
Я лечила не только городских больных. Ежемесячно один раз с бригадой врачей я выезжала в отдалённые сёла, где врачей не было, а был один медпункт на несколько деревней, куда больные обращались только в случае крайней нужды. У городских больных амбулаторные карты превращались в толстые тома. Больные регулярно лечились, принимая килограммы лекарств. У сельских больных амбулаторные карты содержали 2-3 листа, лечились они изредка и были здоровее городских. Следовательно, не количество врачей и походов в больницу определяет здоровье человека. Наблюдается закономерность: чем меньше врачебное вмешательство на ранних стадиях заболевания – тем лучше для пациентов.
Врачи, с которыми я работала, доказали всю вредность раннего лечения артериальной гипертензии на собственном примере. Доступная медицинская помощь была всегда под рукой, и их карманы были постоянно отягощены всевозможными средствами, снижающими артериальное давление. Под рукой был процедурный кабинет. В результате этого Тамара Семёновна Великанова умерла в 58 лет от множества ишемических инсультов и деменции. Людмила Мартиновна Гульбе умерла скоропостижно в 61 год от кровоизлияния в мозг, Белова Мария Ивановна не дожила и до 50 лет, Жаров Алексей Васильевич скончался в 61 год от ишемической болезни сердца, у главного врача Кульповой З. Д. развился рак лёгких с метастазами в позвоночник, она не дожила до 60 лет и т. д. Врачи по сравнению с учителями не жили долго.
Ивановская область занимала первое место по заболеваемости в Российской Федерации, хотя укомплектована врачами была гораздо лучше других областей. Тут возникала совсем уже кощунственная мысль: уж не от большого ли количества врачей зависит высокая заболеваемость? Чем больше врачей – тем больше больных.
О случае самоизлечения от рака мне рассказывал замечательный хирург, честнейший человек, Анисимов Сергей Васильевич. Оперируя по поводу рака желудка больного, врачи заметили, что опухоль распространилась на все органы брюшной полости, поражены метастазами печень, селезёнка, поджелудочная железа, брюшина. Это была последняя четвёртая стадия рака, больной был не операбелен. Живот зашили, ничего не делая, и, выписав больного домой, сказали: "Всё в порядке. Теперь ты здоров". Так полагалось говорить, чтобы оградить больного от отчаяния и не приносить ему дополнительные страдания. Больной жил в Заволжске и приехал в больницу только через два года, чтобы сдать книгу, которую взял дочитывать при выписке и забыл вернуть. Он был совершенно здоров и даже на учёт к онкологу не встал, потому что ему сказали, что он здоров. Сказали – и выздоровел. Так велика сила слова, сила убеждения, вера. Но не всем это дано. Когда Христос говорил, что вера горы сдвигает, он говорил о вере, которая сдвигает горы в сознании, а это самые тяжёлые горы. Только безумец будет пытаться сдвинуть верой горы, приросшие к Земле. Христос говорил притчами и метафорами только для того, чтобы подчеркнуть силу и возможности веры.
Человек не хочет расставаться со своими заблуждениями, если они ему приятны. Легче таблетку в рот закинуть, чем вести правильный образ жизни. Довольно часто после проведённой с больным беседы, когда я считала, что убедила его, он спрашивал: "А что же вы мне всё-таки назначите?" Увы, больной верил в силу медикаментов. Приходилось назначать то, во что он верил, но я упорно отговаривала больного от посещения больницы, от лекарств, говоря, что каждое из них имеет побочное действие, и поэтому надо как можно меньше принимать их, и даже витамины лучше извлекать из пищи, чем из аптеки. Мне всегда было жаль их денег – лучше бы они их потратили на фрукты. Было всегда жаль и государственных средств, в таких огромных количествах тратящихся на содержание больниц и поликлиник. Разумнее было бы от лица авторитетных лиц постоянно вещать по радио, писать в газетах, что здоровье находится не в руках врачей и не в аптеке, а сохраняется самим пациентом. Так можно сдвинуть эти горы зашлакованности разума заблуждениями.
Работая на полторы ставки, я уставала до изнеможения, получая хроническую психотравму. Чужое горе, а часто и бесполезность моей работы угнетали меня. Я приходила домой, бросалась на диван, а в голове были всё те же мысли: "Правильно ли я поставила диагноз? Стало ли лучше тяжелобольному?" И я хваталась за книги: многотомное руководство по нервным болезням и др. Мои пациенты часто обращались ко мне с неврозами (я тогда работала и за психоневролога). Они получали хроническую психотравму на работе и в семье, и я мало чем могла помочь им. Им нужно было или выйти из конфликтной обстановки, или изменить своё восприятие жизни. Для психотерапии мне нужно было время. Однако, на каждого больного отпускалось только 12 минут.
Больные меня не только любили, некоторые из них смотрели на меня как на Бога, когда я навещала их на дому. Лучше бы они меня ругали, чем мне видеть эти ждущие помощи глаза. Я сгорала от стыда, так как знала, что многим из них я не могу помочь. Особенно тяжело было смотреть на молодых людей, страдающих таким неизлечимым заболеванием, как рассеянный склероз. Сказать, что они безнадёжны, и пусть меня больше не вызывают, было нельзя. Поэтому приходилось искусно врать годами, чтобы поддержать их веру в выздоровление. Я тратила свои энергетические ресурсы, зная, что подрываю своё здоровье. Неврологическим больным я всегда рекомендовала выходить из конфликтной ситуации, например, перейти на другую работу, развестись, если в семье были постоянные конфликты. Я очень хотела по своему же рецепту уйти со своей работы, завидовала ткачихам: отработать бы свои 8 часов и откинуть копыта на диване, и не видеть чужого горя, которое беспокоило меня почти также, как своё. Но я не могла, так как с детства было привито чувство долга. Меня государство учило 6 лет в мединституте, мама и Марья Васильевна содержали меня 23 года, больные выхлопотали мне квартиру, следовательно, я всем должна, и нужно работать. Защитные силы моего организма резко снизились, и я приобрела массу хронических заболеваний и, ещё не уверенная в своей правоте, испытала всю бесполезность лечения и на себе. Мне не помогли ни большие дозы антибиотиков, ни физиолечение, ни лечение в Евпатории.
Энергия жизни тратилась на бесконечные конфликты с начальством. Времени не хватало на общение с больными, а мне приказывали делать подробные записи в амбулаторной карте, описывая подробно даже норму. Я же описывала только патологию, и то сокращённо – для себя, а не для комиссии, и длинное описание нормы заменяло написанием одной латинской буквы N. Я доказывала, что если буду расписывать подробно, то не смогу оказать качественную помощь больному, но начальству это было неинтересно, а нужна была видимость работы на бумаге. Мне делали замечание, что мои назначения недостаточны для лечения больных, не замечая при этом, что длительное интенсивное лечение, которое пациенты принимали у других врачей, было безрезультатно. Были конфликты и по другим причинам. Например, мне была выделена машина на один час в неделю утром для обслуживания неврологических больных на дому на всех отдалённых терапевтических участках. Но машину постоянно забирали то завхоз, то старшая медсестра, и я не успевала обслужить все вызова. Когда у заведующего поликлиники Мишагина В.Ф., моего однокурсника, тяжело заболела дочь, он брал служебную машину для поездки в Ивановскую областную больницу почти ежедневно. Когда я стала "качать права", он мне ответил: "Помнишь, что с твоим мужем сделали? Вот и с тобой это же будет". У меня в глазах потемнело, я это хорошо помнила всегда: с начальством конфликтовать нельзя, надо подчиняться, но подчиниться без ущерба для больных было невозможно.
Заведующие поликлиникой менялись у нас, как в калейдоскопе. Сосчитать, сколько их было, невозможно, но я хорошо помню, что переругалась с ними со всеми, не пропустив ни одного. На эту должность желающих в нашей больнице не было. Заведующий поликлиникой – это промежуточное звено между рядовым врачом и начальством свыше. Заведующие поликлиникой не были хозяевами, но были хуже рабов. Раб должен только слушаться своего хозяина, а заведующий поликлиникой, будучи рабом своего хозяина, должен был обратить в рабство ещё и обычных врачей, то есть рассориться с ними, так как приказы, сыплющиеся сверху из Министерства здравоохранения, были направлены против больного, нарушали естественное отношение врача и больного, сводя работу врача к оформлению документации и отчётности. Но ссорилась я одна.
Наконец, наступило совсем плохое время – всеЁбщая диспансеризация. Именно только таким словом и можно назвать эту показуху, очковтирательство и вредительство. Терапевты и специалисты узкого профиля были отвлечены от лечебной работы и переключены на профилактическую, которая заключалась в массовых профилактических осмотрах населения, взятии на диспансерный учёт большой группы больных, заведении дополнительной обширной документации, а, главное, отчётности. Медики застонали от такого бремени. Лечить больных (прямое назначение врача) стало некогда. Необходимо было отказывать какой-то части населения в медицинской помощи для того, чтобы осмотреть здоровых. Но это было недопустимо, следовательно, пришлось сократить время, необходимое для приёма больного, то есть кое-как его выслушать или совсем не слушать, кое-как осмотреть, но, главное, сделать подробную запись в амбулаторной карте. Иногда врач записывал жалобы больного, ни разу не взглянув на него. Одна из врачей додумалась до того, что перестала осматривать больных. Услышав только жалобы, она делала чётким, крупным почерком записи в амбулаторной карте, но не успевала. Она забирала все амбулаторные карты домой и придумывала записи нормы и патологии, которые могут быть при данной болезни. Диагноз она ставила только по жалобам или с потолка. На собрании заместитель Главврача по экспертизе Смирнова Лариса Станиславовна ставила нам всем её в пример.
Необходимо было подчиняться приказам Министерства, и совесть моя отягощена до сих пор смертью больного. Приём неврологических больных был организован по строгой талонной системе, и больные приходили каждый в своё время, и очередей у кабинета не было. Когда начались профилактические осмотры, которые шли целый год непрерывно, количество талонов, выданных на неделю вперёд, значительно сократилось, а потребность в неврологической помощи не уменьшилась. Поэтому пациенты без талонов то и дело заглядывали в кабинет со слёзно просящим выражением лица. Мне трудно было отказать им. Я чувствовала, как им плохо, и от этого было плохо и мне. Я принимала их, ускоряя осмотр больных по талонам. Так было и в тот день. Я приняла уже многих без талонов, как в кабинет заглянул мужчина, которому три дня назад я выдала больничный лист и направление на стационарное лечение в НХО. У него был ушиб головного мозга – травма, более тяжёлая, чем сотрясение головного мозга. В стационар он не лёг и решил прийти на приём. Я объяснила, что принять его не могу, так как времени не было совсем, и у кабинета уже скопилась очередь. Я сказала: "С вашей серьёзной травмой нужен строгий постельный режим, а не амбулаторное лечение. Срочно ложитесь в стационар". Он дождался окончания приёма и уже в коридоре ходил за мной по пятам и просил, чтобы я его осмотрела. "Нет, не могу, мне нужно срочно ехать на профосмотры. Вас осмотрят в стационаре", – ответила я тоном, не терпящим возражения. Может быть, я бы ему не отказала, но у него на руках было направление в стационар, и там были врачи, которые не участвовали в профосмотрах. Больной ушёл домой, у него началось кровотечение из повреждённых сосудов головного мозга, образовалась внутричерепная гематома, на десятый день он умер. Если бы не было никому ненужных осмотров, то у меня было бы время осмотреть больного и заметить нарастание неврологической симптоматики. Я бы уговорила его лечь в нейрохирургическое отделение, так как он нуждался в оперативном лечении. Будь проклята эта всеобщая диспансеризация!
Однако, дело не только в том, что не стало хватать времени на приём больных или количества врачей для проведения осмотров. Наше государство всегда хорошо решало эту проблему путём увеличения количества врачей, расширения сети поликлиник, не жалея на это средств. Так наш микрорайон Томна много лет назад обслуживал всего один фельдшер. У него было несколько коек для тяжелобольных. Он лечил от всех болезней: подбирал очки, лечил зубы, болезни уха, горла, носа, терапевтические и нервные болезни; как хирург, вскрывал панариции, лечил раны, накладывал гипс при переломах. Он работал с утра до вечера, а, случалось, и по ночам. Тогда не было диспансеризации, и больные обращались только с серьёзными болезнями. Поэтому было достаточно одного только фельдшера широкого профиля. Он пользовался уважением и любовью жителей Томны, и, когда умер, за его гробом шла толпа протяжённостью, наверное, в километр. Потом на Томне появилось три терапевта и специалисты узкого профиля: хирург, невропатолог, ЛОР, окулист, рентгенолог, окулист, детские врачи. Затем количество терапевтов увеличилось до семи, но врачей вновь не хватало, так как появилась работа с бумагами, отчётностью. Росло количество врачей – росла и обращаемость, и заболеваемость. Но для того, чтобы не хватало врачей ещё больше, была придумана всеобщая диспансеризация. Для неё потребовались и все пока ещё здоровые люди, которые совместно с врачами должны были поискать в себе какие-то скрытые болезни, прислушаться к себе, не кольнёт ли где, и бежать скорее к врачу, или регулярно приходить в больницу ещё до того, как кольнёт. Это увеличивало посещаемость поликлиники, отсюда вытекало требование расширения лечебных учреждений и пополнение их новыми кадрами. На это работали многочисленные вузы страны, выпуская ежегодно огромную армию врачей. Огромная армия больных и здоровых помогала этому многочисленному классу медиков иметь работу и заработок. Благодаря им не было безработицы.
Осмотры были совершенно бесполезны. Это понимали даже не медики. Оторванные от работы для обязательного осмотра педагоги удивлялись: "Мы сами придём, когда заболеем". Они рассуждали верно: в больницу нужно приходить только в крайнем случае. Оторванные от станков рабочие нервничали, торопились быстрее бежать к своим станкам, так как каждая минута простоя станка – это минус от зарплаты. Тогда начальники стали заставлять их приходить в выходные. Это было ещё хуже: дома были родители, дети, а рабочие нуждались в отдыхе, а не в осмотрах.
Однако, самая большая вредность диспансеризации заключалась в том, что она меняла мышление человека и сбивала его с естественного пути оздоровления. Ещё со времён Гиппократа было известно, что болезнь легче предупредить, чем лечить. Наше советское здравоохранение решило, что предупреждать болезни должны врачи, а не пациенты, путём осмотра здоровых и выявления болезней на ранних стадиях заболевания, чтобы быстрее и легче их вылечить. Взятый после осмотра на диспансерный учёт пациент должен регулярно являться на приём и проводить профилактическое лечение, а если он не являлся, то сестра ходила по домам и приглашала его, то есть освобождалась от приёма, и врач работал уже за двоих. Народ активно зомбировали, привязывая к врачам и аптеке. Больной фиксировал своё внимание на своих болячках, прислушивался к себе, испытывая страх перед надвигающейся болезнью, которая, оказывается, нуждается в регулярном наблюдении врача. С помощью врача изменялось сознание человека. С помощью лекарств отключалась собственная система регуляции, и собственные защитные механизмы сдавали свои позиции. Болезнь переходила в хроническую форму. Врачи уподоблялись ветеринарам, которые лечат бессловесных животных. Некоторые наиболее прогрессивные и мыслящие люди понимали, что осмотры – мероприятие для галочки, и не поддавались этому бедствию. Врачи не учитывали, что у человека в отличие от животных есть ещё и мышление, которое играет огромную роль как в развитии болезни, так и в выздоровлении. Этому были многочисленные подтверждения на практике: опыт наших предков, которым болезнь была нежелательна, и они настраивались на здоровье; опыт йогов; а также то, что врачи могли видеть ежедневно. Если больничный лист оплачивался на 100%, то вылечить такого больного было труднее, чем того, у кого процент оплаты был меньше. Они фиксировали внимание на болезни, не очень желали выздоровления, и болезнь затягивалась.
Начальство взялось и за меня: заставляли брать на диспансерный учёт всех, перенёсших сотрясение головного мозга, которое не вызывает никаких последствий. С такой травмой ко мне обращались сотни пациентов. Через 21 день пребывания на больничном листе на прощание я им говорила: "У вас всё хорошо, никаких последствий не будет". И всё было хорошо. Да если бы и были какие отдалённые последствия, то я бы об этом никогда не сказала: может, будут, может, нет, зачем заранее волновать пациента? Теперь нужно было заводить на таковых дополнительно к амбулаторной карте индивидуальную карту диспансерного наблюдения, делать уже двойные записи, регулярно вызывать на осмотр, а в конце года делать отчёт по каждому случаю и суммарный отчёт об эффективности диспансеризации. Это абсурд!
Мой областной куратор, под наблюдением которого я работала, учил меня брать на учёт для улучшения показателей больных с легко излечимыми болезнями, которые и сами проходят, а тяжело больных, которые нуждаются в наблюдении и в лечении, не брать. Зачем они нужны для диспансеризации, если испортят показатели? Следовательно, надо вызывать не нуждающихся в наблюдении за счёт отказов в приёме тем, кто нуждадся в лечении. Конечно, болезнь легче предупредить, чем лечить, но не путём всеобщей диспансеризации и не усилиями врачей, а только через привлечение человека к сознательной охране своего здоровья. Здоровье не купишь в аптеке и не получишь его из рук врача.
Природа (Бог), миллионы лет создавая человека из праха земного через ряд промежуточных существ, начиная от амёбы до млекопитающих, выработала и заложила все необходимые механизмы для сохранения его жизни. Мириады клеточных элементов не могли бы работать как единое целое, если бы в организме не существовал утончённый механизм регуляции, в котором особую роль в регуляции играла нервная система, система эндокринных желёз и гипоталамус – чудо природы. Об этом очень хорошо написал Владимир Дильман в книге "Большие биологические часы. Введение в интегральную медицину" (Изд. Знание, Москва, 1986 год, изд. 2-е). Всё живое кроме человека проживает свой биологический возраст, то есть живёт столько, сколько дала природа: бабочка-однодневка – один день, мышь – три года, черепаха – 300 лет. У них нет больниц, и сама природа регулирует их жизненные процессы, излечивая от болезни. Человек, получивший разум и называемый homo sapiens, разрушил этот удивительный механизм саморегуляции, вторгся в миллионы лет установленный порядок и проиграл в сравнении с животным миром. Он не проживает свой биологический возраст и умирает досрочно, тогда как должен жить не менее 180 лет. Преступно вторгаться в божье творение грязными лапами невежества. Пост и молитву предлагал Христос для одержимых бесами, то есть психически больным. Это и сделал профессор Ю. С. Николаев. По его методике им и его учениками вылечены тысячи неизлечимых больных. "Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним", (послание Иакова, 5: 14). Достаточно найти причину недуга, покаяться и вести праведную жизнь.
Болезнь – благо, потому что болезнь – это борьба за жизнь, предупреждение, сигнал о неполадке в организме. Появилась высокая температура – хорошо, так как она необходима для уничтожения болезнетворных микробов. Появился насморк – замечательно, так как вместе со слизью выйдут ненужные, вредные для организма продукты. Повысилось вдруг артериальное давление – значит, это необходимо организму, так как при более низком давлении в данных условиях жизненно важные органы получат недостаточное питание, почки будут лениво выводить ненужные вещества, которые появляются при стрессе, и т. д. В организме человека уже всё предусмотрено природой.
От простудных заболеваний имеется природное средство – закалка. Порфирий Иванов доказал это, проходив 50 лет зимой и летом в одних трусах и ни разу не заболев. Однако, он обморозил до язв ноги, игнорируя пословицу: держи голову в холоде, брюхо – в голоде, а ноги – в тепле. От инфекционных болезней лучшее средство – гигиена и чистота. От всех остальных болезней – праведный, а, следовательно, и здоровый образ жизни. Заболел – значит, согрешил. Ищи причину, кайся и избавляйся от неё, зная, что ни один грех не остаётся без наказания. Например, вроде бы что греховного в том, чтобы на свои честно заработанные деньги вкусно поесть и насладиться вкусовыми ощущениями? Однако, человек попадает в зависимость от своих пристрастий, и простая здоровая пища его уже не удовлетворяет. Вкусненькое – как наркотик, и человек тратит на приготовление вкусной пищи с возбуждающими аппетит приправами своё время и деньги. Это приводит к ожирению, аллергическим болезням. Здесь нарушается закон природы и Бога: пища дана человеку, чтобы он жил, а не для наслаждения вкусом. "Их Бог – чрево"... "да будет трапеза их сетью, тенетами и петлею в возмездие им" (Римлянам, 11, 9). Принимать пищу нужно только тогда, когда голоден – тогда и картошка с капустой покажутся объедением. "Итак не заботьтесь и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться? потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом. Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все приложится вам". (От Матфея, 6, 31-33). Так говорит Христос, и слова его истинны и верны. А другой путь ведёт к гибели. Вроде бы что греховного в том, чтобы каждому иметь свой автомобиль? Очень плохо. Я была в Москве и видела, как сплошной стеной по улице шли вплотную друг к другу автомобили. Таким загаженным воздухом без ущерба для здоровья можно пользоваться только в противогазе. Чем больше машин – тем больше катастроф. Автомобиль проигрывает в сравнении с велосипедом: гиподинамия вредна, она не предусмотрена природой и поэтому ведёт к болезни; а движения естественны, они – путь к здоровью. На машины тратится бензин – невосполнимые энергетические ресурсы Земли, которые вскоре могут истощиться. А главное, плохо то, что второстепенные ценности выступают на первый план, и люди забывают главное: искать прежде всего царства Божьего и правду его. "не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас есть". (От Луки, 17, 20-21), – говорит Христос. Следовательно, оно не в загробном мире и не в космосе в отдалённых мирах. Обманули попы Гапоны народ, обещая ему счастливую загробную жизнь, и закрыли дверь в Царство Божие. "Ибо Царствие Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе". (Послание Римлянам, 14:17). Вот такой настрой должен быть в человеке, вот так он должен устроить свою жизнь без войн, зависти, вражды, слёз, но разумно и красиво, то есть произвести переоценку ценностей. А пока – болезни, страдания, смерть, напоминающие о грехах.
Под флагом улучшения медицинской помощи населению произошло разделение поликлиники и стационара, как единого звена. И, собрав все стационары в одну больницу, разделили больных по отделениям: кардиологическое, пульмонологическое, гастроотделение, эндокринологическое и т. д. Это делалось с целью оснащения каждого отделения дорогой аппаратурой и для более глубокой специализации врача в одной из областей медицины. В результате ради оснащения отделений врач потерял больного, а специализируясь в одной из областей медицины, потерял обширные знания в других областях медицины и деградировал. Реальная помощь больному ухудшилась.
В Ивановском медицинском институте давали в то время глубокие знания по всем отраслям медицины. Нас заставляли думать о причинах недугов, заставляли изучать биохимические процессы в организме, как в норме, так и в патологии. Мы получали огромную практику постоянно: и сестринскую, и врачебную. Каждый студент в обязательном порядке научился принимать роды, совершать операцию аборта, умел наложить гипс, самостоятельно осмотреть лорорганы и заглянуть на дно глаза и т. д., то есть был готов работать, как вышеописанный фельдшер в 30-е годы, но на более высоком уровне.
Однако, чем больше было приборов и анализов – тем меньше думал врач, отдаляясь от больного. Он уже мало интересовался анализом жалоб больного, а сразу направлял больного на анализы, ЭКГ, ФГ, рентгеновские обследования. Это стали требовать от нас, рядовых врачей, наши безголовые и далёкие от медицины начальники, и чем дальше – тем больше. Прежде, чем направить больного в специализированное отделение, врач обязывал больного сделать полное обследование амбулаторно, посетить врачей других специальностей на всякий случай – ведь он ложился в специализированное отделение, где будут лечить один какой-то орган. Больному от изнурительного предварительного обследования становилось ещё тяжелее. В лаборатории начались перегрузки. Отказывать было нельзя, следовательно, снижалось качество лабораторных обследований. Диагноз можно было поставить легко и без этой волокиты, но врача заставляли не думать, а действовать, исполнять приказы, оформлять, как надо, документацию. И врач перестал думать, ссылаясь на показатели дополнительного обследования.
Но ни один автомат, ни самая совершенная аппаратура, ни комплекс лабораторных обследований не могут заменить гибкого человеческого разума. Врачи стали терять свою квалификацию. Раньше каждый участковый терапевт периодически по очереди работал то на участке, где встречался с наиболее частой и простой патологией, то в стационаре, где видел сложных интересных больных, расширяя свои знания. Теперь он знал только простые заболевания: грипп, ОРЗ, гипертонию и т.д. , а больных со сложными заболеваниями через ВКК направлял в одно из специализированных отделений и не участвовал в лечении сложного больного. Врач стационара при выписке давал рекомендации участковому терапевту по лечению, и тому уже можно было не думать, а лечить согласно рекомендации. Если врач стационара ошибался, то участковый врач продолжал его ошибки, потому что безопаснее было верить в авторитеты, чем думать самому. В случае смерти больного участковый терапевт не отвечал за ошибку стационара, потому что у него не было той дорогой аппаратуры для обследования, как в стационаре. Врач стационара тоже уже не отвечал за неправильный диагноз, так как больной умер не в стационаре (его заблаговременно выписали), а умер на участке, и таких больных уже не вскрывают. Процент расхождений диагнозов таким образом уменьшался, и ошибки врачей стали невидимы.
Специалисты узкого профиля становились в такой системе ещё уже, так как уже не дежурили по ночам в терапевтических отделениях и видели пациентов только своего профиля. Специалисты пульмонологи, кардиологи, ревматологи, неврологи знали только болезни своего профиля, год от года забывая, что человек состоит не только из лёгких и кишечника. Человек – единая и неделимая система. Его нельзя разделить на почки, нервную систему, лёгкие и сердце, так как всё в нём взаимосвязано, и одна и та же болезнь является иногда следствием, а иногда причиной другой, и целый букет болезней и разных симптомов собирается в одном человеке. Поэтому человека нельзя делить по болезням. Например, вследствие болезни почек появляется повышенное артериальное давление, которое вызывает изменение в сердце и сосудах головного мозга, появляются кровоизлияния в глазном яблоке, ухудшается зрение, снижается слух, появляется головокружение и неустойчивость при ходьбе. При заболевании почек ухудшается и выделительная функция, организм засоряется шлаками, заболевают суставы и другие органы. Вместо одного врача, который должен разобраться во всём этом и назначить лечение, начинается ходьба по кругу: "Это не мой больной", – говорят врачи, отсылая под разными предлогами пациента друг к другу. Больного осматривают терапевт, кардиолог, невролог, нефролог, хирург, ЛОР, окулист. Так больной проходит массу обследований и анализов. Всё это мог бы сделать один врач: в институте его обучили обследовать и зрение, и слух, и даже делать ЭКГ. Одни и те же руки и глаза что у терапевта, что у невропатолога. Другое дело – оперативное лечение. Там нужна узкая специализация для достижения мастерства, потому что имеется большая разница в операциях на глазу или на прямой кишке. Врач специализированного отделения, углубившись в лечение органов дыхания, не замечает рака печени, и пациент умирает не от лечёной болезни, а от недиагносцированной, так как кругозор такого врача резко сужен.
Появились врачебные ошибки. Наиболее удивительное расхождение диагнозов происходило в неврологическом отделении. На одной из конференций было рассмотрено пять случаев смерти. Вот одно из потрясающих расхождений. Женщине с сильными головными болями, рвотой, головокружениями был поставлен диагноз менингоэнцефалита. Проводилась интенсивная терапия капельницами, большими дозами антибиотиков, но женщина умерла. На вскрытии оказалось: шестимесячная беременность с поражением почек. Пациентка имела сниженный интеллект и скрывала беременность, а врачи в нашей бесплатной медицине патологическую беременность от энцефалита отличить не могли. Там умерла и другая молодая женщина, поступившая без сознания тоже с диагнозом менингоэнцефалита. Вскрытие показало, что коматозное состояние связано с тяжёлым поражением почек, и т. д.
Зачитывая эти расхождения, врачи стационара не испытывали никакого смущения, как будто это было естественным и обычным делом, но зато откровенно хвастались тем, кто и какой подарок преподнес профессору, чтобы получить категорию. Но это была последняя конференция, на которой говорили о больных и о диагнозах. На других конференциях зачитывали только приказы из Министерства, требования к отчётности, к диспансеризации, правильному оформлению диагнозов, и ни слова о больных.
Когда-то в самом начале моей врачебной работы, когда я влилась в коллектив старых опытных невропатологов, категории ни у кого не было. Зато, когда собирались вместе, каждый представлял своих одного-двух сложных пациентов с редкой патологией. Нам было интересно. Мы обсуждали вместе каждого больного и обогащались опытом друг друга. Сменились времена, медицина деградировала, как и всё в нашей стране.
Невежество врачей было потрясающим, и не только в Кинешме – оно было и в самой столице. Вот один из примеров. В наших райских местах отдыхали на своих дачах москвичи. Так однажды заведующая неврологическим отделением Семёнова Галина Юрьевна привезла из отдалённой деревни за Волгой четырнадцатилетнюю девочку, дочь научных работников, дед которой был академиком. Она поставила девочке диагноз менингоэнцефалита с частыми эпилептическими припадками. В неврологическом стационаре я никогда не работала, но в тот раз меня перевели временно туда на один месяц на время отпусков. Я отказывалась от такой пациентки, не желая связываться с академиком, так как не любила всё начальство, ошибочно включив в их число и академиков. Но свободное место было только в моей палате. Эта страдалица болела уже два года, перенесла массу обследований и осмотров, постоянно принимала противосудорожные средства от частых эпи-припадков. Родители сделали всё, чтобы девочка была здорова, однако, выздоровление не наступало. Ирине было запрещено ходить в школу из-за частых приступов, и она обучалась на дому. Она находилась в искусственной изоляции от коллектива детей, не могла купаться в реке, ходить вместе с сестрой работать в поле. Это было невыносимо, и болезнь её дошла до наивысшей точки. Вместо того, чтобы поправиться на свежем воздухе в деревне, приступы участились до 23 раз в сутки. С постели она уже не вставала. В таком состоянии она была доставлена в неврологическое отделение. Осмотрев девочку, я не нашла не только признаков менингоэнцефалита, но и никаких других органических поражений нервной системы. Поговорив полчаса с ней, и более одного часа с её матерью, я убедилась, что это была именно врачами внушённая болезнь – истерия. Осмотр Иры во время приступа убедил меня в правильности моего диагноза. Приступ был истерический, хотя внешне очень напоминал эпилепсию. Если болезнь внушённая, то внушением и лечится. Ира была очень умной, разносторонне-развитой девочкой и легко самовнушаемой. Нужно было убедить её. Для этого надо было найти неоспоримые аргументы её скорейшего выздоровления, в которых она бы не усомнилась. Я была изобретательна. На другой день я отменила лечение, назначенное Семёновой, а также все противосудорожные средства, которые она принимала уже два года. Приступы прекратились сразу же. Когда мы с ней стали делать первые шаги, Ира была белее снега, вся дрожала, ноги не слушались, пульс учащался до 180 ударов в минуту, но мы вместе с ней всё преодолели. Её страх гасился моей холодной уверенностью. Я знала, верила в свои силы и в победу над болезнью. Это передалось Ире. Через две недели она была практически здорова и ухаживала за больными – выносила утки из-под больных с параличами, кормила их. У неё было доброе сердце. Я не могла нарушать врачебную этику и не сказала матери Ирины, что болезнь её дочери – продукт бездумной деятельности наших врачей. Но когда мать сказала, что через месяц Ире назначена консультация специалистов, я предложила временно не обращаться ни к врачам, ни в больницу ни с какими болезнями.
В то время я не могла понять, что мешает врачам видеть такую выявляемую болезнь, как истерия. А сейчас я нашла ответ на этот вопрос: это деградация медицины. Другой вариант, что ребёнка специально мучили, чтобы вытянуть побольше денег из родственников, я не могу представить.
Когда девочку выписали, она, умница, решила меня проверить, действительно ли я её вылечила.
– Значит, вы можете разрешить мне теперь ходить в школу? – спросила она меня.
– Конечно, – ответила я.
– А если случится припадок, и я попаду под машину?
– Не случится, ты здорова, и болезнь никогда не возвратится.
– А если я специально брошусь под трамвай? – спросила Ира.
Её мама при этом даже охнула. Я засмеялась и сказала:
– Отсижу в тюрьме, но справку, что ты здорова, всё равно тебе выдам.
В стационаре она провела всего две недели. Её жизнь резко изменилась после выписки. В тот же день она купалась в Волге и, как в сказке, подплыл к берегу парусник с алыми парусами. Ей разрешили по лесенке забраться туда. Мама рассказывала, что Ира была очень бледна и дрожала, когда забиралась на высоту. В дальнейшем она окончила педтехникум, затем и университет. Болезнь не возвращалась.
Нейрохирурги не знали ничего кроме своего ремесла. Возможно, они хорошо оперировали, но надо ли так часто оперировать больных с грыжами дисков? За 30 лет своей работы в качестве невропатолога, работая без нейрохирургов, я отправила в город Иваново на оперативное лечение только одного человека – пожилую женщину старше 70 лет, у которой грыжа межпозвонкового диска привела к тазовым расстройствам и парезам ног, и заболеваемость была наименьшей по области. Кинешемские нейрохирурги стали делать такие операции чаще, чем аппендэктомию; выход на инвалидность стал больше, заболеваемость выросла. Особенно они любили оперировать молодых, с лёгким течением болезни, которые выздоровели бы и без операции. Нейрохирурги, будучи специалистами узкого профиля, видели больных только через узкую щель своего сознания. Когда моя больная с истерическими реакциями попала после очередной драки с мужем в НХО с травмой шеи, нейрохирурги поинтересовались, нет ли слабости в ногах, онемения в них – слабость в ногах появилась сразу, а затем и в руках. Ей нужно было посадить мужа, так как он решил уйти от неё. Консультант невропатолог подтвердил диагноз нейрохирурга: тяжёлая травма шейного отдела позвоночника с повреждением спинного мозга, с парезами рук и ног. Больная получила вторую группу инвалидности, а муж Михаил Кустов – 5 лет лишения свободы за тяжкие телесные повреждения, которых и в помине не было. Об этом я узнала через полгода, и Михаила я спасти не могла. Истерические параличи возникали у больной и раньше после ссор с мужем. Больничный лист я ей не выдавала, и параличи проходили сразу же. Снять группу инвалидности было очень трудно. В новое время мне уже стало невозможно при заполнении посыльного листа в ВТЭК выставить свой диагноз. Я должна была поставить диагноз стационара и врачебно-контрольной комиссии, а свой диагноз – просто как особое мнение.
Врачи в упор не замечали такой болезни, как истерия. 45 капельниц по поводу инсульта с глубокой гемиплегией перенесла Людмила Александровна, преподаватель ПТУ. Полтора месяца держали её на строгом постельном режиме в неврологическом отделении, хотя у ней были истерические параличи, которые излечиваются за минуты при правильной диагностике. Я не допустила её до инвалидности, и она успешно работала до пенсии.
Сразу же после окончания института я увидела инвалида первой группы Марию Ивановну Кандову. Она, ссылаясь на авторитеты заслуженных старых профессоров невропатологов, считала, что у неё очень сложное заболевание – энцефаломиело-полирадикулоневропатия. Она много лет не выходила на улицу, выполняя все домашние дела, лечилась уже много лет регулярно у невропатологов. Я своим глазам не верила: за диагнозом из 35 букв скрывалась обыкновенная истерия. Бесполезно что-либо внушать после таких авторитетов, да и больную устраивало положение инвалида первой группы. Она говорила мне: "Я сама могу кому что угодно внушить". Она хорошо воспитала четырёх сыновей. Я заметила, что и другие больные истерией очень хорошо управляют другими людьми – у них растут заботливые дети. Видя всё это, я сказала Марии Ивановне: "Я хорошо знаю, что ваша болезнь проходит в возрасте 55 лет, и вы будете ходить без труда". Так и случилось. После 55 лет Мария Ивановна совсем забыла о своей болезни. Первую группу уже никто не мог снять. В данном случае не врачи внушали больной болезнь, а наоборот больная внушала врачам свою болезнь и управляла их сознанием.
Мне запретили ставить диагноз "истерия", объясняя это тем, что такой диагноз может поставить только психиатр. Но психиатр мог поставить такой диагноз только в том случае, если терапевт и невропатолог исключат свою патологию, чего перестраховщики и невежды в медицине сделать не могли: а вдруг какую-нибудь болезнь пропустят? За недосмотр накажут, а если человека загонят в болезнь – за это никто не отвечает, и больной никому не нажалуется, так как будет чувствовать внушённую болезнь. Терапевты и невропатологи, не зная психиатрии, в упор не замечали у больного истерии, и придумывали несуществующие болезни. Психиатры, совсем не зная терапевтических и неврологических болезней, слепо доверялись терапевтам и невропатологам и диагноз истерии не выставляли. Таким образом по причине узкой специализации врачей, приведшей к невежеству, больные становились на многие годы инвалидами, невинные попадали в тюрьмы, другие – в могилу.
До сих пор меня мучает совесть, и я спрашиваю себя, а что я могла тогда сделать, и всё ли я сделала, чтобы спасти от смерти молодую женщину, которую коллективно загнали в гроб. Когда на Красноволжском комбинате произошло крупное хищение денежных средств, под следствие попали 9 человек. Воры переложили всю ответственность на Татьяну Пиголкину (Павлову), воспитанницу детского дома, работающую рядовым бухгалтером. А врачи из диагноза лёгкого сотрясения головного мозга, которое получила Таня, сделали посттравматический церебральный арахноидит. Особенно старались врачи нейрохирургического отделения во главе с Савиным Адольфом Александровичем. Татьяне делали спинномозговые пункции, находили на ПЭГ кисты, состояние её становилось всё тяжелее и тяжелее, появились припадки. У Татьяны была явная истерия, и она поправлялась от лечения словом. Я объясняла ей смысл её болезни и говорила, что при неврозе нельзя лежать в постели, надо отвлекаться, работать, и поэтому я не могу её держать на больничном листе более трёх дней. Тогда она откровенно сказала мне, что если я её выпишу, то её сразу же посадят, но, если её посадят, то она "заложит" всех. Я не могла держать её на больничном листе, и страх заставлял её вызывать скорую помощь, а скорая помощь, видя её тяжёлые приступы, отвозила в НХО. Там её держали на стационарном лечении месяцами, и за год она прошла 11 курсов интенсивного лечения по поводу несуществующей болезни. Следствие затягивалось по причине её болезни. Областное отделение НХО подтвердило диагноз города Кинешмы. Одна я была уверена, что органического поражения нервной системы у Татьяны не было, и по-прежнему упорствовала, писала в амбулаторной карте подробно об отсутствии неврологической симптоматики и наличии только функциональных расстройств. Наверное, кто-то ещё в следственных органах был честным человеком и хотел вывести эту красноволжскую мафию на чистую воду, и поэтому амбулаторную карту с моими записями отправили в Ивановский облздравотдел. Психиатры не решались поставить диагноз "истерия", так как невропатологи и хирурги выставили свой страшный диагноз. Не имея возможности поставить диагноз "истерия", я написала просто: "уход в болезнь". Мне передали, что в облздравотделе возмущались: "Такого диагноза нет, а этого врача давно пора гнать с работы". И выжили своим способом. Об этом в следующей главе. Когда я почти через два года вернулась на работу, Татьяну я не узнала. Её уже лечили гормонами, и от них у неё произошло расстройство регуляции всех жизненных процессов: высокое давление, сердцебиение, частое повышение температуры, выраженные вегетативные расстройства, изменения в крови и припадки. У неё была вторая группа инвалидности, и дело о краже было закрыто, на Красноволжском комбинате никто не пострадал. У нас с Таней всегда были очень хорошие, доверительные отношения. Она попросила разрешение называть меня мамой. Она верила мне и была мне как дочь. Я убедила её бросить все лекарства, и она стала выздоравливать. Нервы её успокоились, тюрьма не угрожала, но установки на труд у неё не было. На второй группе ей жилось хорошо. Вероятно, ей хорошо заплатили. Она хорошо одевалась, гуляла и пировала с мужчинами, вышла замуж, развелась. Она больше не лечилась, и её ничего не беспокоило. Если бы она ходила на работу каждый день, то, вероятно, она не стала бы часто употреблять спиртное, но на второй группе делать было нечего, а только гулять и развлекаться. Она выпивала, и однажды наступила внезапная смерть. Вскрывал тело судебный медэксперт. По телефону я узнала, что смерть наступила от острой сердечной недостаточности на почве алкогольной интоксикации; в головном мозгу никакой патологии не обнаружено. Я доложила судебному мед. эксперту, что должны быть кисты, спайки, которые находили нейрохирурги при жизни, но судебный медэксперт заверил меня, что мозг осмотрен особенно тщательно, и патологии не обнаружено никакой. Аналогично скончался и лечащий нейрохирург Савинов Адольф Александрович: пришёл на работу, принял чего-то с похмелья и умер мгновенно прямо на рабочем месте. Спасти Таню от врачей я не смогла.
После перестройки стало ещё хуже. Я с трудом тащилась до своей пенсии. Я ставила свой диагноз, а нейрохирурги с невропатологами коллективно ставили совсем другой, ссылаясь на новую аппаратуру, в которой ничего не смыслили. Врачебная этика не позволяла мне говорить больным о врачебных ошибках. Мне только оставалось молчаливо наблюдать, как их загоняли в мнимые болезни. Кураторы из Иванова больше не приезжали с проверкой. Медработники занимались в основном бумагами, а не больными, зарплаты не выплачивали, и поэтому все заботились о том, как выжить. Однажды все проголосовали за забастовку. Я одна была против: нам бастовать нельзя, так как от забастовки пострадают больные, а жирные чиновники лечились у платных профессоров. Я объясняла, что мы не получаем зарплату только два месяца, а рабочие не получают зарплату уже шесть месяцев, и по сравнению с нашим их труд более интенсивный, у них больший расход энергии, и поэтому именно им надо выплатить заработную плату, а потом уже и нам.
Меня не понимали:
– Но у нас дети.
– И у рабочих есть дети, – отвечала я.
У коллектива была своя логика: "своя рубашка ближе к телу", но откровенно и честно выразить свою мысль они не могли.
От произвола начальства страдали рабочие Красноволжского комбината, на котором участились производственные травмы. Наглый начальник, скрывая факты производственного травматизма, уговаривал рабочего написать в акте, что тот страдает эпилепсией, а затем увольнял его с работы. Я не соглашалась и писала свой диагноз. У больных, пользуясь их беспомощным состоянием, отнимали квартиры и дома. Если автомобиль богатого приносил увечье бедному, то нейрохирурги "не замечали увечья". Я никогда не отказывалась защищать интересы своих пациентов в суде, но смотреть на потерявших совесть и на равнодушных было тяжело.
Последние три года я зачёркивала ежедневно цифры в календаре, и не доработав до пенсионного возраста 20 дней, ушла 31 марта 2000 года, отработав ровно 30 лет в одной больнице, в одном кабинете, под счастливым номером 13. Но ушла я, не как все люди: без юбилея, без почётной грамоты и без обычного чтения всех заслуг перед обществом (как некролог на похоронах), после чего работник, уходящий на пенсию, прослезится и остаётся работать на своём месте до тех пор, пока не умрёт прямо на работе. Проводы были очень короткими, между двумя сменами в обед. Я отделалась от них очень легко – никакого юбилея, только торт и несколько бутылок красного вина. Разрезала я свою личную печать на мелкие кусочки в знак того, что больше никогда не вернусь в медицину, и оставила свой молоточек, как наследство будущему невропатологу.
Напоследок, за полтора месяца до ухода, мне дали первый и последний выговор. Выговор от высшего начальства получили ещё двое врачей кроме меня: у одного из-за неправильно поставленного диагноза умер на участке больной; другой прогуливал и пьяный засыпал прямо на работе на глазах пациентов. Мне дали выговор, посмотрев на выбор 5 амбулаторных карт с моими записями. Замечания, которые мне сделали, показались мне смешными, годящимися только для вечера юмора, но их приравняли к смерти больного по халатности и пьянству на работе. Я показала амбулаторные карты и выговор заведующей поликлиникой, написала опровержение этого абсурда и отправила его к главному врачу ЦРБ. Заведующая поликлиникой ничего не могла сделать, так как была лишь бесправным промежуточным звеном. Главврач, наверное, выбросил в урну моё опровержение, не читая. Заместитель главного врача по экспертизе Смирнова Л. С. , молодой амбициозный доктор, демонстрируя свою дебильность, учила меня делать записи в амбулаторной карте. Например, я писала: "сухожильные рефлексы равномерны – S=D". Это допустимое сокращение: S– sinistra (слева), D – dextra (справа). Она придиралась к другому: надо добавить "на обоих ногах". Я сопротивлялась: "А что, бывают разве три ноги? Их всегда две. Об этом и говорит запись "S=D", то есть сесть и левая, и правая нога, а если бы была одна нога, то записи "S=D" и слова "равномерны" не было бы". Вот в таком ракурсе происходило моё обучение русской грамоте на склоне моей врачебной деятельности, и, как неспособной ученице, мне она и поставила "двойку" – выговор.
Заведующая поликлиникой Борисова Инесса Николаевна на моих проводах была немногословна. Первое, что она сказала: "Светлана Фёдоровна – честный человек". Как хорошо, что это было замечено, и что это главная черта моей личности! Для меня это было главным – не потерять совесть, сохранить честь. Я чувствовала себя птицей, томящейся много лет в клетке, и, наконец, вылетевшей на свободу. Мне не верилось в это, как когда-то не верилось в то, что я получила квартиру. Я как будто тащила на своих плечах горы, и вот, легко. Свобода!
Меня спрашивали, почему же я не доработала двадцать дней?
– Это для отчёта на страшном суде – отвечала я. – Когда Бог призовёт всех к ответу, он спросит у меня, почему я, видя, как мерзко устроена наша медицина, однако, трудилась в ней 30 лет, получая деньги за свою работу. Я отвечу, что трудилась через силу, и даже не смогла доработать до пенсии, и даже ушла досрочно.
Бог возразит мне:
– Но ведь только двадцать дней не доработала.
– Тогда я предъявлю ему свою трудовую книжку и покажу ему запись на другой странице, и он увидит, что я не работала почти два года, питаясь травой, кореньями и ягодами. Об этом следующая глава.
Запись в трудовой книжке.
Когда началась перестройка – раздолье для аферистов и хапуг, стало всем, и медикам в том числе, ещё тяжелее жить. Каждый искал свою нишу в новых условиях. К власти лезли, расталкивая локтями, сильные, активные люди, любящие власть, деньги и привилегии. Таковых в нашем коллективе, называемым Филиалом №1 ЦРБ г. Кинешмы, не оказалось. В качестве заведующего Поликлиникой нам прислали психиатра Чернявского Александра Гавриловича – олицетворение бюрократизма и глубокого равнодушия к больным, плоть от плоти, кровь от крови нового времени. Наверное, он был самым исполнительным промежуточным звеном между властью и врачами, доводя до коллектива реализацию всех постановлений и приказов. Кроме этого, он часто отлучался в Москву, где обучался психотерапии по какой-то американской методике. В дальнейшем, получив звание магистра каких-то наук, он занялся платным лечением больных. Кроме этого, он был подростковым врачом и играл большую роль в определении годности или негодности подростков к служению в армии.
Когда он вошёл в мой кабинет, я, как и много лет назад, увидев Тоню, жену сына, почувствовала то же самое: как будто кто-то мягко толкнул меня в грудь. Конечно, внешность его была отталкивающей: тяжёлая, выступающая, как у преступников, нижняя челюсть; тяжёлый пристальный взгляд из-под нависающего над глазами выпуклого лба; лысая голова. Но дело было всё-таки не во внешности; мало ли уродов я видела, но никаких толчков от этого не чувствовала. Он был безобразен изнутри.
Начало его деятельности ознаменовалось тем, что вдруг стали пропадать бесплатные путёвки в Ивановскую Сосневскую бальнеолечебницу, перестали поступать дефицитные лекарства, отпускаемые ранее регулярно на наш филиал. До появления заведующего наблюдать очередь на дефицит коллеги доверили мне, и я честно вела наблюдение. Каждый пациент знал, в каком месяце ему надо брать отпуск для лечения в Сосневе. Все тяжёлые больные получали дефицитное лекарство – церебролизин в порядке очереди. Но всё нарушилось с приходом Чернявского. Он, не мигая, глядя прямо в мои зрачки, лгал о том, что путёвок в Соснево на наш филиал в настоящее время не отпускают, и при этом чернил заслуженного врача, заведующую центральной поликлиникой Захарову Лидию Ильиничну, уверяя, что у неё плохо с головой, и от старости у неё снизилась память. Лидия Ильинична говорила противоположное, что теперь все дефицитные лекарства получает наш заведующий Чернявский, и я должна спрашивать с него.
Дефицитом пользовались спекулянты: если в аптеке коробка церебролизина стоила 70 копеек, то мои больные покупали её уже за 100 рублей и не выдавали своих "благодетелей". Лекарство действительно было очень эффективным при лечении больных с параличами, и больные не жалели никаких средств, чтобы достать его. Один больной продал последнее пальто и не выходил больше на улицу, чтобы приобрести коробку церебролизина. Так как я следила за очерёдностью на лечение в Соснево и на получение церебролизина, то больные от терапевтов шли ко мне, и я записывала их в порядке очереди в свой журнал. В это время одна женщина, не пожелавшая ждать своей очереди несколько месяцев, предложила мне взятку. Я удивилась такой наглости и долго убеждала её, что и те, которые ждут своей очереди, такие же люди, как она, а болеют даже тяжелее, чем она. Я уже месяц ходила к Чернявскому, ожидая путёвки для другой больной, которая всё ещё не брала отпуск, необходимый для лечения. Я звонила в Соснево, звонила Захаровой Л. И., но она уже трубку бросала, не понимая, зачем я пристаю к ней, если у нас есть свой заведующий. И тут я узнала, что женщина, предлагающая мне взятку, легко получила путёвку в Соснево у Чернявского, а терапевт Юрова Нина Ивановна заполнила её, считая, что путёвка горящая, и любительница получать всё без очереди уже лечилась в Сосневе.
Та же история происходила и с церебролизином. В тот месяц мои тяжело больные так и не дождались церебролизина, а в соседнем процедурном кабинете его получали больные, которые никогда не стояли в очереди, и которым он был даже не показан.
Тогда я решила выступить на очередном общем собрании сотрудников, и заранее поставила об этом в известность Чернявского. Он разрешил, как разрешал всем и всё, о чём бы его не попросили. Он всегда шёл навстречу желаниям медработников: дать подработку – нет проблем, взять отгул – сколько хотите, уйти пораньше с работы – пожалуйста. Да хоть совсем не работайте, но только напишите хорошо отчёты, оформите правильно документы – вот и все требования. Он никогда не повышал голоса, никого ни за что не отчитал – для этого была старшая медсестра, Байкова Валентина Кондратьевна. Её все боялись. Она была настоящей хозяйкой поликлиники, работая в ней уже около 50 лет. Я её не боялась нисколько – так она меня чуть не избила за непослушание, запустив в мою голову пачку амбулаторных карт. Она верно служила всем постоянно меняющимся заведующим; первая приходила на работу и последняя уходила, открывая и закрывая поликлинику. Её командный голос на высоких тонах постоянно раздавался то там, то тут. Валентина Кондратьевна работала вместе с отолярингологом и окулистом, а когда те отсутствовали, заменяла их. К больным она относилась исключительно внимательно, никогда не повышая на них голос.
На собрании я изложила то, что стало происходить в поликлинике с приходом Чернявского и привела факты, доказывающие его нечестность, и то, что по его вине страдают больные. Я просила всё сказанное занести в протокол собрания, что и делалось. Все слушали очень внимательно. Я закончила свою речь. В кабинете стояла гнетущая тишина, как будто все перестали даже дышать – так было тихо. Я ждала, ждал Чернявский – коллектив не подавал признаков жизни.
– Есть ли какие вопросы? – хладнокровно спросил Чернявский, как будто не о нём была речь.
В ответ – гробовое молчание.
– Занесли ли всё в протокол? – спросила я.
– Занесли.
– Переходим к следующему вопросу. На повестке собрания… – спокойно продолжал заведующий собрание по текущим вопросам.
Такого я никак не ожидала. Я предполагала, что все зашумят, начнут переговариваться хотя бы друг с другом. Такой ропот и даже гвалт всегда был, когда нас давили сверху какими-то новыми требованиями. Оказывается, им была небезразлична только своя жизнь, свой заработок, а жизнь больных была безразлична. Я проработала с ними уже 20 лет и ни с кем не поссорилась, так как воевала только с начальством и старшей медсестрой. Я была всегда вместе со всеми, когда устраивали юбилеи, когда встречали Новый год в лесу, отдыхали на зелёной, ездили на экскурсию. Я фотографировала всю нашу жизнь и дарила всем фотографии. Меня считали хорошим диагностом, приводили ко мне всех своих родственников, молодые врачи консультировались по терапевтическим болезням. Я считала себя частью этого дружного в отдыхе коллектива, считая всех подобными себе, но моё выступление никто не поддержал. Оказывается, я не знала их.
После собрания я спросила Нину Ивановну Юрову, почему она, будучи участницей этих событий, промолчала.
– А меня никто не спросил, – ответила она, не смущаясь.
Так ответила моя подруга, которая писала замечательные стихи, которую я считала чутким и отзывчивым человеком.
Я уважала очень умного рассудительного врача Галину Васильевну Семенникову. С ней всегда было очень интересно беседовать, но она отреагировала на моё возмущение ещё более странно: "А что здесь особенного, Светлана Фёдоровна?"
Выходило, что поведение заведующего было нормальным явлением, а я была, не как все люди – "Белой вороной". Как страшно быть "не как все люди", быть "не от мира сего". Такие несут в своих генах печать шизофрении, и в конфликтных ситуациях у таковых развивается болезнь. Всё это время Чернявский хладнокровно добивал меня, срывая врачебную работу ради раздутой, как мыльный пузырь, всеобщей диспансеризации, демонстративно подчёркивая важность оформления документации. Кроме этого, в амбулаторных картах он писал диагнозы, противоположные моим, указывая своё громкое звание магистра. В это время у меня умер больной из-за отказа в медицинской помощи; врачи ставили ложный диагноз Пиголкиной Татьяне, убивающий её; на комбинате начальники безнаказанно издевались над рабочими. Работать было невыносимо.
Я поняла, что плетью обуха не перешибёшь. Одна, без коллектива, я была бессильна что-нибудь изменить, а они разумно молчали, сохраняя свою нервную систему. Зато разбушевалась старшая медсестра, Валентина Кондратьевна, будучи всегда солидарна с начальством. Она уже в присутствии санитарок топала ногами и кричала, что меня уволят по 33-й статье. Однако, через несколько лет уволили за пьянство с работы по 33-й статье её дочь, затем и её по старости. Она не пережила позора, заболела, получив рак желудка, и умерла.
У меня не было обиды на свой коллектив. Мне просто очень захотелось уйти с работы, чтобы быть непричастной к грязным делам. 15 декабря 1988 года я подала заявление на расчёт по собственному желанию, а Чернявский подал на меня заявление в суд. Допризывник-подросток, который стоял у него на учёте перед службой в армии, написал в суд ложное свидетельство, что я в его присутствии оскорбляла Чернявского, то есть нарушала медицинскую этику. Судья Крылова Антонина Васильевна вызвала нас обоих на предварительное собеседование. Я сказала судье, что всё, что я говорила о Чернявском, я говорила на общем собрании, и всё занесено в протокол и известно всему коллективу, а в присутствии подростка мне говорить с заведующим было не о чем. Я ждала помощи от коллектива, а не от подростка. Чернявский сохранял олимпийское спокойствие при этом, а судья очень волновалась – ей необходимо было нас примирить. Я подумала, что если в суде судят так же, как у нас лечат, то мне из тюрьмы не выйти. Я торопилась на работу, и, чтобы успокоить судью, мы пожали друг другу руки, как бы заключая мир.
С этого момента у меня появился страх, постепенно выливающийся в бредовые идеи преследования. Я понимала, что заболеваю. Если на меня можно было написать ложное заявление в суд, то почему нельзя подбросить в стол наркотики? Кабинет и стол не запирались, любой мог прийти и бросить в стол наркотики. Мог найтись ещё один продажный допризывник или двое, которые в суде скажут, что я продавала им наркотики. У страха глаза велики. Мне стало казаться, что мой голос как-то необычно раздаётся в кабинете, как будто появилось эхо. "Это прослушивающая аппаратура", – подумала я. – "Надо быть осторожнее в словах, придерутся к слову". В кабинете стояли какие-то шкафы – надо проверить, не появилось ли там чего-то подозрительное. Выйдя на улицу, я петляла, как лиса, заметающая следы. Мчащиеся по улице автомобили тоже имели ко мне какое-то отношение, и я боялась их.
Мне казалось, что за мной следят те, которым выгодно спекулировать лекарствами и наживать своё состояние на несчастье больных. Мама заметила, что я постоянно оглядываюсь. "Значит, надо перестать оглядываться, а то все заметят моё сумасшествие". Это надо скрыть, и я скрывала, ни с кем не делясь своими страхами. Я с трудом дорабатывала свои дни. С 1 января я просила очередной отпуск, затем отпуск за свой счёт по уходу за внуком, и т. д. Надо было как-то просуществовать два месяца до расчёта, не выходя на работу. В коллективе я никому ничего не говорила, как будто ничего не произошло, а мотивировала свой уход тем, что мне необходим длительный отдых перед предстоящей операцией по удалению быстро растущей опухоли.
Говорят, что психически больной не замечает своей болезни, считая себя здоровым, принимая и бред и галлюцинации за реальность. Но это касается только тех больных, которые не знают симптомов болезни. Я хорошо знала симптомы шизофрении со студенческой скамьи и понимала, что больна, что всё происходящее – бред больной души. Я видела себя со стороны и считала своим долгом скрыть болезнь. Для этого надо имитировать поведение здорового человека, вести образ жизни нормального человека, говорить о том, о чём говорят все, и молчать том, что я думала, ощущала, видела. Однако, сосредоточить своё внимание я не могла, так как произошла дезорганизация мышления. Например, в Заречном я не могла списать цифры со счётчика и сосчитать плату за электроэнергию. Я считала и пересчитывала, но получались постоянно разные цифры. Мать обиделась и сказала: "Ты что, с ума сошла?" У неё была такая поговорка."Ну и считай сама, коли я с ума сошла", – сказала я спокойно, перестав заниматься таким бесполезным делом. Мама всегда считала сама, и мой отказ приняла за нежелание считать, а не за невозможность этого. Я сделала вывод, что нельзя заниматься делами, которые требуют внимания. Так я корректировала своё поведение, чтобы ничего не было заметно.
Но вот наступала ночь, и я оставалась один на один с "Этим". Я чувствовала, что стены и потолок моей комнаты прозрачны, я открыта со всех сторон, и меня пристально рассматривают, как маленькую букашку. Мне не было страшно, потому что "Это" было настолько велико и могущественно, что имело возможность, не причиняя никому вреда, оставаться всевластным, вечным и непоколебимым. "Это" не имело образа и никаких очертаний и поэтому пронизывало всё пространство и знало обо мне всё: все мои мысли и дела были у него как на ладони. Я не могла назвать "Это" Богом, так как не знала Бога и не имела понятия о нём. Сравнить "Это" мне было не с чем, но мне хотелось его как-то обозначить. Больше всего "Это" походило на Мысль, которая жила в моей голове, то есть пришла в мою больную голову, но эта мысль была точно не моя. Свои мысли я всегда бы узнала по их изменчивости и колебаниям. Они всегда метались, в них не было уверенности, были сомнения, они долго боролись друг с другом, пока не приходили в согласие. Эта же "Мысль" была как сама реальность, как незыблемый закон. Так возникли симптомы, известные в психиатрии, как "отчуждение мыслей" и "навязывание мыслей".
Я сама раздвоилась, и меня стало двое. Одна из меня была наблюдающим врачом и следила за другой, которая сходила с ума. Однако и та и другая были всё-таки одна и та же "Я". (Симптом раздвоения личности). Мало этого, раздвоилось и время, разделившись на прошлое и будущее, в котором одновременно существовало моё "Я". Настоящего уже не было, и из будущего моё "Я" видело его, как далёкое прошлое: в холодном бездонном космосе вращалось (как и всё в нём вращалось), огромное колесо – мёртвый бездушный механизм, в котором по мёртвой безжизненной схеме протекала жизнь, нет, не жизнь, а деятельность людей. Жизни там быть не могло, так как люди эти были все мертвецами (потому, что это уже было прошлым) и поэтому ничего не могли изменить, а действовали, как автоматы по заданной им инструкции. Механизм этот давно испортился, и поэтому поступки их были абсурдными, но они не замечали этого, так как были мертвы. Живой была я одна, обитая сразу в двух мирах, и поэтому страдала. Это был ад, в который я была помещена за какую-то провинность, и та другая, которая в будущем, жалела ту, которая оставалась в прошлом. Я просила "Это" избавить меня от мертвецов, а для этого я должна была сдать экзамен. Всё описанное не было галлюцинацией. Галактический бред происходил в моём сознании. И моё третье "Я" отчётливо видело себя в тёмной комнате, на своём диване. Я знала, что не сплю, а мучаюсь бессонницей, и меня накрывает с головой моя болезнь. Экзамен происходил каждую ночь, и происходил только в моей голове. От этого нельзя было никуда уйти. Мне задавали страшные по своей сложности вопросы, которые требовали огромного напряжения мысли. При этом мне казалось, что надо мной довольно добродушно подсмеиваются, так как я дерзнула решать глобальные вопросы жизни, имея ничтожный уровень знания.
Но мне нестерпимо хотелось в рай, и мысль моя, ограниченная тесными рамками черепа, в поисках решения металась, как птица в клетке, билась о стенки и не выдавала никакого результата. С тем я и засыпала. На рассвете, то ли во сне, то ли при пробуждении приходило само по себе предельно простое, красивое решение, и я удивлялась этой простоте. Экзамен происходил до тех пор, пока я не стала лечиться голодом.
Но не только ночью, но и днём при ярком солнечном свете я снова раздваивалась, видела свою жизнь, которая стала уже прошлым, видела, что в прошлом всё искажено: меня считают опустившейся женщиной, пьяницей, наркоманкой и бомжом; сплетни и небылицы оплетали моё имя. На восьмой день голода все болезненные симптомы прошли. Этому способствовало то, что с 1 января 1989 года я уже рассталась с работой. Новый Год встречали в моей квартире с коллегами: плясали, пели, вкусно ели, пили – никто ничего не заметил, что происходило в моей голове. Я категорически отказалась от операции и бегала по лесу на лыжах. С 9 января я чувствовала себя психически здоровой. Произошло полное стирание памяти, и я до сих пор не знаю, о чём я беседовала с "Этим". Осталось только одно ощущение, что экзамен я всё-таки провалила, а "Это" ничего другого от меня и не ждало.
Я наслаждалась жизнью, свободой. Больше не было проблем с больными, а заботы о внуке доставляли только радость. Лес и приусадебный участок давали средства к скромному существованию. Но через год случилось самое страшное, чего я боялась много лет: сошёл с ума сын, и в марте моя крыша вновь поехала, за компанию. В это же самое время, за 100 километров от нас, в Костроме, через много лет ремиссии, возникло обострение болезни и у Лёни. Об этом я узнала по двум его письмам, которые резко отличались от всех других. Так у троих близкородственных людей в одно и то же время возник психоз.
Это произошло так.У сына не клеилась семейная жизнь. В Москве он познакомился с баптистами и другими религиозными конфессиями, с увлечением стал читать Библию и запомнил многое из неё близко к тексту. В один из его приездов домой у нас завязался крупный спор насчёт Бога. Он засыпал меня цитатами из Библии, а я отвергала их железной логикой своего материалистического рассудка, но он не унимался. Наконец, раздражение моё достигло предела, и я сказала ему: " Твой Христос – типичный персонаж из психушки с систематизированным бредом и манией величия. Не нужен мне твой квадратный рай, где нет солнца и травы, а есть такие дураки, как ты. Я лучше к чертям в ад пойду, они хоть умны, но я точно знаю, что после смерти меня ждёт полное небытие". Тут с ним стало плохо. Он поднял своё лицо и руки кверху и истерично закричал: "Господи!!! Дай мне великих страданий, но только чтобы моя мать поверила в Тебя!"
В этот миг со мной случилось невероятное состояние, которого никогда прежде не было и, наверное, не будет. Я получила уверенность, что поверю в Бога. Это не было мыслью, так как я ещё не успела подумать – так молниеносно это произошло. Это не было моим внутренним голосом, потому что тогда я не могла сказать такое. Это были не слова, а чувства – ощущение, пришедшее извне. Я почувствовала над собой неограниченную беспредельную власть чего-то такого великого и могущественного, что даже мысль о сопротивлении не могла возникнуть. Это было похоже на приказ, но всё-таки не было приказом, потому что это констатировалось, как свершившийся факт, как данность, как реальность, в которой невозможно даже чуть-чуть усомниться. Не успев ничего сообразить, я уверенно и спокойно ответила кричащему:
– Конечно, я поверю, не сомневайся.
– Правда? – спросил он тихо, и по лицу его катились крупные слёзы.
– Конечно, правда, – ответила я, ни мало не сомневаясь. Спор закончился, он сел в поезд и поехал в Москву.
Позднее я узнала, что через час после бурного разговора у него поехала крыша., через пять дней он впал в полное беспамятство и в глубокий сон. Его возили на скорой помощи по больницам, предполагая тяжёлую черпно-мозговую травму отравление неизвестным ядом, воспаление мозга. Не найдя этого, отвезли в психушку, так как в течение пяти дней до этого у него было неправильное поведение. Там, открыв глаза, он не мог вспомнить: кто он, своё имя, фамилию, адрес, год, месяц, число. Его привязали к кровати в наблюдательной палате, где обследовались уголовники из тюрьмы, симулирующие психические заболевания. Уголовники издевались над ним, били, приходил санитар и добавлял ещё. Так получил он страдания, которые просил у Бога, а я пошла в земной ад при жизни.
Разумеется, я и не подумала верить в Бога, так как была несклонна к мистике и предпочитала не веру, а убеждения, подтверждённые фактами, но задумалась очень крепко. Меня удивило поведение моего сына. Зачем ему нужны великие страдания для того, чтобы именно я поверила в Бога, какой ему навар от этого? Ответ на этот вопрос я нашла быстро: он был уже болен, когда разговаривал со мной, а сильная эмоция спровоцировала кризис. Мой ответ ему: "Конечно, поверю,"– тоже легко объясним. Это рефлекторный ответ врача, профессиональная привычка соврать больному, чтобы он успокоился. Но в том то и дело, что я не врала. Я отчётливо помню – это была такая сильная уверенность, какой у меня от роду не было ни в чём, потому что таков мой склад. Прежде чем утвердится какая-то мысль, она долго взвешивается. Если про таких говорят, что они живут по пословице: "семь раз отмерь, а один – отрежь", то про меня можно было сказать, что я семь раз отмериваю, а на восьмой начинаю вновь перемеривать и так ни к чему и не прихожу. Нерешительность – противоположность опрометчивости, то есть в то время я не могла так думать самостоятельно, и это было как бы сильное воздействие на меня извне.
Моя болезнь в этот раз протекала по-другому. Появились зрительные и слуховые расстройства. Не знаю, можно ли назвать это галлюцинациями, но когда я хотела послушать пластинку с классической музыкой, пластинка вдруг начинала безобразно фальшивить, и вместо прекрасных мелодий я слышала ужасную фальшь. Изменились и лица окружающих людей. Лица перестали быть красивыми, появилась явная асимметрия лиц, у некоторых – расходящееся косоглазие, которого я раньше не замечала. Люди стали как бы прозрачны, и главные их недостатки, которая я замечала в них до своей болезни, стали выходить наружу. Лица были как афиши. Равнодушные стали ещё равнодушнее и несли на лицах печать мертвенности. Хитрецы имели лисьи выражения. Довольные жизнью походили на сытых и наглых котов, наглость наглых кричала об этом выражением лица. Замученные трудом имели унылые серые лица с грустным взглядом лошадей. Все лица были кривыми, как в кривом зеркале, как будто между мною и людьми стояла какая-то искривляющая пространство преграда. Совершенно мёртвое, застывшее лицо было у моей матери. "Мама, ведь ты уже давно умерла", – думала я, смотря на её лицо, и плакала о том, что потеряла свою мать. Одновременно я понимала, что больна, и мой организм вырабатывает мескалин (галлюциноген), и продолжала скрывать от людей свою болезнь.
Я считала, что могу ходить по воде, но садилась в пароход только для того, чтобы об этом никто не узнал. Подобный бред и искажение пространства отмечались и у сына, но у него было нарушение пропорций: он видел себя великаном, а других гномами, и усилием воли он изменял величины и вес предметов.
Только три человека имели красивые одухотворённые лица. У двоих из них из глаз лился голубой цвет, и я удивлялась тому, что карие глаза могут сиять голубым светом. Очень красивым мне казалось лицо своего сына. На фоне гадостных лиц пациентов психиатрического отделения его лицо казалось лицом ангела. Оно было единственно живым. Он был в аду по моей вине. Больные, окружающие его, были чертями, принявшими очертания людей, и издевались над ним. Мне нужно было быстрее взять его из отделения и отвести в Заречный, на природу, пока он там не погиб и не превратился в чёрта, как все психически больные.
Там, в Заречном я утратила ощущения реальности и видела настоящее, как давно прошедшее. Вот мы сидим за столом, пьём чай, комната освещена только огнём из печки. Тишина, покой, и возникает ощущение, что эту картину я уже видела тысячу раз. Мир вращался, и всё повторялось уже миллионы лет. Это была запись жизни, подобная прокручивающейся киноплёнке. Ничего нельзя было изменить и выйти из заколдованного круга. Мне стало казаться, что мозг моего сына разрушен полностью психиатрами, и он превратился в овощ, стал тупым, бездушным автоматом, но кричал из психушки: "Мама, спаси меня, и помоги нам всем". И от боли за него я не мыслями, а чувствами закричала на всю Вселенную: "Господи! Услышь меня и помоги мне".
Я поняла, что Он услышал моё отчаяние, так как из радиоприёмника полились прекрасные мелодии симфонической музыки. Я слышала и знала их раньше, но в этот раз их исполняли непревзойдённые музыканты, и я увидела другой мир и всех тех же людей, но в новом свете. Они были настоящими и живыми, только жили не на Земле, а где-то до времени в голове у бесконечного Бога, а на Земле существовала только их искажённая тень. Что-то находилось в атмосфере между Богом и Землёй, и это искажало замысел Бога и мешало людям иметь свой настоящий облик. Я видела сноху Тоню одновременно такой, какая она есть, и какой должна быть; своего спившегося соседа, бывшего талантливого музыканта, я видела как человека, достигшего непревзойдённых высот в музыке, а своего сына – ребёнком, который никогда не повзрослеет.
Я находилась в забытьи, как бы в полусне. И тут на фоне отчаяния ощутила невыразимое блаженство, как будто меня пожалел и обнял сам Христос. Я не принимала никаких лекарств, и мою психику, поставленную уже на смертельную грань распада, стали защищать собственные наркотики счастья, которые были припасены природой и Богом на такой пожарный случай. Так верующим помогает сила искренней молитвы. Молиться – это молить себя, также, как и умываться – умывать себя. "Ибо Он в тебе, призови его – и услышит".
Я стала настраивать себя на здоровье, болезнь постепенно уходила. В этот раз я обошлась без лечения голодом. Я стала постепенно приближаться к Богу, изменяя себя и своё мировосприятие. Мерилом ценности и судьёй стал Христос. Его терпение – примером. Он был всегда рядом, готовый прийти на помощь. (И не по воде, как думают многие, а по воздуху, через тысячи лет, мгновенно). Его Слово – Он сам – огненными буквами, его кровью, были вписаны в моё сознание, и всегда при мне. Мне стало легче жить, и я вернулась на работу.
Вполне возможно, что всё вышеописанное не было шизофренией, а лишь непроизвольной имитацией её, подобной истерии. Истерия, как и любая болезнь – борьба за жизнь, приспособление к ней, удобный выход из конфликтной ситуации. Болезнь подсознательно желательна, удобна человеку – поэтому и развивается. Мне нужен был отдых, но нельзя бросить больных, и тогда для успокоения своей совести потребовалась болезнь, и она пришла, как приходила к моим больным, которых я внимательно наблюдала. Желающих работать на моём месте не находилось никогда. До меня работали временно несколько быстро сменяющихся невропатологов, и после меня вот уже 8 лет желающих не нашлось. Вот почему я не сбежала на более лёгкую работу. Мне было жаль своих больных.
В институте отмечался такой феномен, называемый "болезни третьего курса". Часть студентов, в том числе и я, при изучении болезней переносили их на себя, искали симптомы их в себе и находили. Это было что-то вроде самовнушения, истерии. Так и у меня. При изучении пороков сердца я находила у себя не только недостаточность митрального клапана, но и другие пороки сердца. При изучении Лор-болезней заболевали горло и уши. При изучении эндокринологии возникали явления тиреотоксикоза. При изучении хирургии я получала дважды направление на операцию апендэктомии, так как появлялись все симптомы аппендицита, субфебрильная температура и лейкоцитоз в крови. Взяв направление в стационар, я представляла шрам на животе, что меня очень огорчало, так как утрачивалось моё сходство с Дианой, богиней охоты, которую я видела в Эрмитаже. Я ложила направление в карман и забывала, что мне нужна операция, и все симптомы проходили сами собой. Я пишу это к тому, что человек может надумать свою болезнь, если будет о том думать, а также и вылечиться от неё, думая о здоровье. То есть, управление своим сознанием – это не фантастика, а реальность. Человеку возможно всё. Григория Грабового напрасно записали в аферисты. Я не знаю его методики управлением сознания, но воскрешение умерших в своём сознании и общение с ними, как с реальными людьми, вполне возможно. Вполне возможно управлять и своими эмоциями. Для этого существует аутотренинг, медитация и другие методики. Каждый человек вполне может быть счастливым, управляя своим сознанием, даже не имея никаких благ жизни.
За примером ходить недалеко. В нашем доме на первом этаже жил Валентин, человек не от мира сего, или ещё одна "Белая ворона". В молодости, ещё при Сталине, он отсидел в тюрьме десять лет, и когда его спрашивали, за что он получил такой срок, он смеялся и отвечал: "За поджоги снежных гор". Наверное, это так и было, потому что этот добрый и миролюбивый человек не мог совершить никакого другого зла. До перестройки он работал фотографом, а потом, как и многие безинициативные люди, стал безработным. Он безотказно помогал всем в нашем доме, никогда не прося платы за помощь. Соседи жалели его и кормили, но он очень стеснялся и отказывался. Тогда мы ему говорили, что решили выбросить пищу на помойку и просили его выручить нас и съесть. В его квартире не было никакой мебели кроме одной табуретки и кровати. Книги лежали стопками прямо на полу. У него была только одна рубашка, и он категорически отказывался брать какую-либо одежду от нас. Он говорил, что когда вымоется, то и рубашку сразу выстирает, а утром опять наденет её уже чистую. Он был одиноким. Женщины обманывали его, как могли: обирали его, когда у него были деньги. Одна из них оставила ему сына Павлика, которого он вырастил. Тот стал священником и бросил отца, уехав куда-то далеко. Другая женщина стала рожать ему ребёнка уже через четыре месяца совместной жизни. Он насмешил всех врачей роддома, когда беспокоился, сможет ли четырёхмесячный ребёнок выжить. Под старость он остался совсем один, мастерил иконки Божьей матери, освящал их в церкви и продавал по одному рублю за штуку. Но этого было недостаточно, чтобы жить: он обменял двухкомнатную квартиру на одну комнату с доплатой, затем обменял комнату на какую-то развалюшку, а потом ему исполнилось 60 лет, и ему дали минимальную пенсию. Так и жил он, ни на что не жалуясь, всегда с приветливой доброй улыбкой, довольный жизнью, и отказываясь от помощи. Ему всегда всего было достаточно, даже когда он голодал неделями, и лицо желтело и опухало от голода. Он очень много знал, с ним можно было поговорить обо всём. Он мог летать во сне и легко научил меня этому. Он управлял своим сознанием. Он жил с Богом на небесах.
Только один шаг от управления снами и воскрешения мёртвых в своём сознании. В передаче "Пусть говорят" Григорий Грабовой несколько раз повторил: "Я не воскрешаю, вы сами будите воскрешать". По его методике сами люди воскрешают своих близких, то есть управляют своим сознанием. Нечто подобное происходило и со мной. Когда умерла Мария Васильевна, наша няня, лицо её преобразилось и стало одухотворённым. Я не могла наглядеться, и мёртвое тело её притягивало меня к себе. Все родственники собрались вместе на тесной кухне, где можно было только сидеть, а я легла вместе с гробом, и мне было спокойно и приятно спать с ней вместе. Ещё раньше, задолго до своей смерти, Мария Васильевна просила меня, чтобы мы попричитали над гробом, когда она умрёт, чтобы все люди знали, какая она хорошая. Она очень дорожила мнением людей. Мне было смешно тогда это слышать. Но когда 2 апреля ярким солнечным днём уносили розовый гроб на моих глазах, мне стало так больно, как будто оторвали кусочек моего сердца. Какая-то сила заставила меня кричать и причитать так сильно, как никогда не кричали при проводах покойников. На кладбище я не пошла, мне нужно было делать уборку и накрывать на стол, но я долго не могла придти в себя.
С этого дня мне стал сниться один и тот же желанный сон: я стояла у гроба Марии Васильевны и пристально смотрела на мёртвое лицо. Вдруг лицо начинало оживать, открывались глаза, шевелились руки, она выходила из гроба, мы садились за стол за наш чай, и начинались наши неторопливые беседы; после чего она снова возвращалась в свой гроб и говорила мне: "Ты только никому об этом не рассказывай, и мы будем пировать с тобой всегда". Так было каждую ночь, и я просыпалась с чувством праздника. Я, конечно, рассказала о своих удивительных снах, и они постепенно стали исчезать. На 40-й день, следуя предрассудкам, мы ждали каких-то проявлений со стороны умершей. Вечером вдруг загремела посуда в шкафу. Смешно. "Это совпадение. Покойники не встают", – сказала мама. В эту ночь я спала плохо, ждала прощального стука. На рассвете около пяти часов утра я услышала лёгкий, едва уловимый стук. Я запрограммировала своё сознание на стук, и оно выдало этот стук.
Под гипнозом люди видят то, что угодно гипнотизёру. Больной истерией перестаёт ощущать боль, он выключает чувство боли или ощущает слепоту, глухоту, параличи, которых нет. Следовательно, можно путём определённой методики наяву по собственному большому желанию ввести себя в сонное гипнотическое состояние, в котором можно будет общаться с умершими дорогими людьми, подобно тому, как я общалась с Марией Васильевной, не подозревая о том, что это сон. Очевидно, некоторым из пациентов Григория Грабового это удавалось, но это грех, и в Библии запрещено вызывать мёртвых даже в своём сознании. Нельзя уходить от жизни в свои фантазии. Нужно иметь мужество видеть реальную жизнь такой, какова она есть.
А она, жизнь, прекрасна, несмотря ни на что, и я люблю её свою единственную и неповторимую, как искорку, вспыхнувшую на краткий миг в вечности. Я благодарна Богу за то, что Он извлёк меня из небытия и подарил мне Жизнь. Я сожалею только об одном, что так быстро с ускорением год от года летит время: "летят за днями дни, и каждый день уносит частичку бытия…".
28 февраля 2008 года. Фомина Светлана. Белая Ворона 2. Переписка с интересными людьми. на главную страницу